6. Совершенство мастера («Evgenia Ivanovna»)

Дальнейшее развитие иронии отражено в повести «Evgenia Ivanovna» (1963), которая является поэтическим шедевром писателя, обладает редкой гармонией, цельностью и емкостью содержания. Ее отличает глубина мысли, лаконизм изображения, точность слова. Повесть оставляет впечатление совершенства и по праву отнесена к лучшим произведениям русской прозы ХХ века.

Ирония в произведении многогранна и разнопланова. Острота взгляда и переживания художника, кровная связь его с жизнью позволяют достичь такого уровня обобщения, при котором конкретно-историческая действительность представлена как самоценная реальность и одновременно соотнесена с общечеловеческой историей, выверена духовным опытом прошлого. И если привязанности художника склоняют к пристрастию и заинтересованности в определенном развитии современности, то объективность требует бесстрашия в постижении времени, высокой требовательности к человеку.

Ирония как одна из граней художественного мышления располагает к уплотнению образа и обобщению с помощью ассоциативности, подтекста, коррекций, заменяющих обстоятельное изложение событий. Она органически входит в манеру повествования, внося в нее элемент недосказанности, тайны, причастна к изображению философско-эстетических представлений писателя, его взглядов на отношения науки и искусства, на понимание художественного обобщения. Постигая жизнь в ее глубинных тенденциях, Леонов придерживается принципа опосредованного изображения, проникновения в сущность явления через внешние, часто косвенные признаки⁶⁷. Этот путь привлекал автора с самого начала его творчества и получил обоснование в литературно-критических высказываниях второй половины 20-х годов. Писатель отклонял простодушное «жизнеописание действительности», стремился по частным приметам представить духовную жизнь современника: «Мне кажется, что и по рефлексам на спичечном коробке можно угадать размах пожара, а слиток лавы из кратера сумеет поведать ученому о величии вулканического извержения, породившего его, даже больше, чем само извержение»⁶⁸.

Этот принцип в повести «Evgenia Ivanovna» обоснован через истолкование истории и способов осмысления ее. Леонов передоверяет Пикерингу важные стороны своих художественных поисков и представлений о путях научного познания мира. Прежде всего – размышление о постижении истории через опосредованные свидетельства. Этот способ получает в высказываниях Леонова ряд синонимических определений («боковое зрение», «метод лупы», «способ непрямого показа»), обосновывается в суждениях персонажей, объективно реализуется в произведении. Для Пикеринга поэзия и наука близки по способу уплотнения, по емкости обобщения окружающего в некие знаки, иероглифы, способные воссоздавать само явление. Цель искусства, по мнению ученого, состоит не в отражении бытия в тесном зеркальце ограниченного мастерства, а «в осознании логики явления через изучение его мускулатуры, в поисках кратчайшей формулы его зарождения и бытия» (VIII, 177). Дело художника Пикеринг видит в том, чтобы «уложить событие в объем зерна, чтобы, брошенное однажды в живую человеческую душу, оно распустилось в прежнее, пленившее его однажды чудо...» (VIII, 177).

Постижение общего через частное, целого через узловые исторические сплетения рассматривается как наиболее перспективное знание о прошлом. При посещении древней Эдессы Пикеринг показывает Евгении Ивановне «давно облюбованные точки... где он рассчитывал разыскать ключевые документы буквально по всем эпохам этой выдающейся переднеазиатской цитадели, некрополя многих времен и народов» (VIII, 146). Выбор данного места обусловлен тем, что оно причастно к важнейшим историческим событиям, которые могли быть поняты по косвенным следам, оставшимся от прежних эпох. По словам ученого, здесь «на сравнительно тесном манеже, тысячелетья сряду все грудью сражалось совсем...» (VIII, 146). Косвенный путь познания Пикеринг считает перспективным и для художника, поскольку механизм образного мышления предполагает высокую степень обобщения.

Подобные суждения встречаются и в высказываниях Леонова последних лет, в которых он сравнивает искусство с «математикой высшей категории», а сам реализм с геологическим смещением, которое развивается чрезвычайно медленно; понять его можно лишь оперируя длительными временными протяжениями: «Нужно взять три века, и тогда мы, быть может, поймем, что такое реализм»⁶⁹. В поисках художественного обобщения Леонов создает не только развернутые образы, но и формулы образов, позволяющие воссоздать целое в сознании читателя; изображает не только явления в их реальном контексте и развитии, но и мыслительные структуры, знаки явления, способные вызвать чувственно- интеллектуальные впечатления. Ирония Леонова служит одним из способов отражения жизненного многообразия и философской многозначности происходящего в истории и судьбах людей. Она отводит впечатление исчерпанности, нормативности любого процесса и явления. Ирония снимает давление изображенного (как пройденного художником этапа познания) ради последующего изображения (таящего в себе тайну неизведанного).

В повести «Evgenia Ivanovna» ирония служит инструментом диалектического мышления писателя, снятия любых воззрений, верований, целей, не согласующихся с историческим развитием жизни. Она предстает здесь в разных видах. Это и ирония истории, выявляющая объективный взгляд на судьбы и представления героев, и ирония персонажей в философских и психологических поединках, и авторская ирония. Когда писатель переходит к изображению общественно-исторических сил, его ирония становится едкой и беспощадной. Слово художника подобно скальпелю отсекает все ложное, преходящее, выявляет смысл событий, постигаемый не столько изнутри, сколько с высоты исторического опыта современности. При изображении «смуты», «оголтелой вольницы», «плесени» писатель спрессовывает время и действие этих сил до лаконичных следов, оставшихся в памяти народа и истории: «...летучая поденка тех лет... помчалась по степям... взвинчиваясь... в застоявшийся континентальный штиль, саморасстреливаясь на лету, облачками пыли оседая по обочинам древних шляхов» (VIII, 129).

Емкость образа времени достигается тем, что обобщенность сочетается с точной индивидуализацией, каждая деталь которой врезается в память как его ощутимая примета. «В городке появились крутые, в белых башлыках... вроде шершней перетянутые полковники, замыслившие унять разбуженную Россию» (VIII, 129). Уточнения «появились», уничижительное сравнение с «шершнями» и язвительное слово «замыслившие» в совокупности иронических деталей выявляют четкость исторического мышления автора. Образ «местных орлов», «стриженных под машинку, пропахших карболкой», «натужными голосами кричащих ура» «самому Деникину», запечатляется в памяти с резкой определенностью.

Ирония пронизывает изображение любовного романа Стратонова – подпоручика, долечивающегося после ранения, и Жени – тыловой барышни из степного городка. Повествование оттеняет ординарность этого романа, включающего обычные поэтические атрибуты провинции: безмятежность уклада жизни, гимназический бал, аллея старых акаций под названием «проспект Влюбленных душ», «жуткой красоты кладбище», «голубую от луны степь». И хотя эти детали не посягают на искренность героев, идиллическая атмосфера любви передает отдаленность их жизни от суровой действительности. Ирония касается и непритязательных отношений родителей, которые «взаимными визитами и услугами старались наверстать упущенное» (VIII, 128).

Облегченность и выспренность обращения с историческими понятиями подчеркивается упоминанием о двух «местных тиранах» – безобидных провинциалах, один из которых – старичок латинист, «старинный гонитель лентяев», а другой – соседний бакалейщик, отпускающий товары в долг. Ирония истории звучит в том, как снижается воинский ореол молодого подпоручика, как быстро разрушаются планы мирных обывателей городка на то, что смута закончится и «как только, бог даст, проиграют войну окончательно, тотчас и за свадебку» (VIII, 129). История решительно отклоняет наивные представления, вторгается в судьбы людей революционными событиями. Стратонов вместо поединка «с врагами обновленной жизни» вынужден прятаться то в стогах на пойме, то на голубятне у будущей тещи. Бегство героев оборачивается утратой национальных основ, а надежда на спасение за рубежом – унижением человеческого достоинства. Ирония позволяет развеять иллюзии героев, показать, как они пытаются оправдать или объяснить свои действия.

Леонов смотрит на персонажей с позиции человеческого сочувствия и с позиции исторической оценки. Если первое вызывает сострадание к героям, стремление раскрыть сложность пережитого ими, то второе склоняет к беспристрастности в оценке их выбора и поведения. Сочувствуя Евгении Ивановне, признавая ее стойкость, он не скрывает неумолимую логику бегства, потенциальный конец ее скитаний на чужбине. Жестоко показывает он падение русских женщин, вынужденных оказаться «под ногами у сытых, чужих и праздничных...» (VIII, 131).

Объективная ирония приобретает крупный масштаб при обращении к истории человечества. Читая сцену со слепыми певцами, кажется, что писатель излишне строг к человеку. Беспристрастность его взгляда проявляется в образности повествования, в рассмотрении данного эпизода как общечеловеческой притчи. Однако последующее изображение открывает глубину и бесстрашие в осмыслении судьбы человечества, ответственности ведущих и связанности всех единой цепью жизни и смерти. «Внезапно передний споткнулся о пустое ведро – и как бы волна паденья с постепенным ослаблением пробежала по цепочке; первый едва не свалился в огонь, а последний так и не узнал о возможной катастрофе...» (VIII, 176). Маленький эпизод становится символом человеческой жизни, образом, вмещающим полноту и сложность бытия в предельно емкой форме. Он вызывает аналогию с картиной «Слепые» старшего Брейгеля. Разница во времени не снимает общности раздумий, а подтверждает устойчивость человеческой природы и ее заблуждений.

Ирония истории в повести не передоверена ни одному из персонажей; она выявляется из совокупности всех иронических отношений, отклоняющих несовершенство позиции каждого из героев. Но в философском плане значительную роль играет Пикеринг. Его уроки призваны отклонить житейские воззрения на историю, прогресс, культуру, которые принимают форму устойчивых заблуждений. Суждения, высказанные ученым, выходят за границы объяснения конкретных фактов, касаются самого подхода человека к жизни, понимания ее исторического развития. Через диалоги, иронические замечания и реплики выявляются взгляды ученого.

Когда Евгения Ивановна опрометчиво высказывает представление о Лондоне как о городе, где «только дым да камень и ни капельки души» (VIII, 134), Пикеринг терпеливо отклоняет его и перечисляет «заложенные там опорные глыбы, на которых покоится один из углов всечеловеческой культуры» (VIII, 135). Тем самым ученый отводит предубеждение против других народов, которое может обернуться попранием прошлого наследия. Позиция Пикеринга направлена против национальной, расовой, исторической ограниченности, против возвышения любого исторического этапа за счет умаления предшествующего пути. Размышление ученого о цивилизациях, превратившихся в «пылевой помол», обращено к разуму и мудрости современника, к усвоению опыта исторического развития: «Прошлое учит настоящее не повторять его несчастий в будущем... как всегда, впрочем, без особого успеха! Видимо, нет ничего сладостней совершения ошибок» (VIII, 136).

Жесткую иронию вызывает у него вольное обращение современника с историей, склонность уплотнять разнородные этапы прошлого до уровня удобных конструкций. Когда Евгения Ивановна, «увлекавшаяся мифологией», соединяет в своем рассказе два разных мифологических сюжета, Пикеринг остро реагирует на это. Язвительно характеризует он «экономную и своеобразную мнемоническую систему... хранить исторические сведения в этаком концентрированном виде» (VIII, 137). В пренебрежении к истории Пикеринг видит опасность подмены научного исследования удобными мифами: «...нам, археологам, доставляет много хлопот этот способ контаминации... Я имею в виду чрезмерное уплотнение сокровищ... не затем ли, чтобы их уместилось возможно больше в том же объеме?» (VIII, 137).

В интерпретации древней истории, в тональности, с какой говорится о «демонах, владеющих миром», ощущается не только ирония по поводу ограниченности сознания древних. В размышлении звучит непринятие жертв, которые приносились во имя «демонов». И хотя речь идет о временах, давно минувших, мысль Пикеринга устремлена к настоящему, к тому, насколько осмыслен и учтен опыт прошлого. Вопрос о соотношении цели и средств ее достижения возникает и в беседе Пикеринга с телианцами. Английский ученый соглашается, что прогресс следует подчинить идеям общественного гуманизма, но настаивает и на том, что «величие любой идеи мерится достигнутым с ее помощью благосостоянием населения, а не количеством жертв во имя ее...» (VIII, 191).

Ирония истории, направленная против абсолютизации любого исторического периода, звучит и в системе символических понятий: прах – пепел – пыль – пламя и других. Среди них существен образ факела, выявляющий взгляд Пикеринга на современность. Из повести мы знаем, что ученый склонен к смелому мышлению, в котором усматривалась даже «подверженность левым взглядам несколько московской окраски...» (VIII, 136). При описании путешествия по древним караванным путям делается следующее замечание: «В пепельной дымке проплывали мимо именитые города побережья, когда-то, по выражению мистера Пикеринга, факелами пылавшие в истории Востока» (VIII, 141). В середине повести образ факела возникает применительно к Советской России: Пикеринг «сопричислил Москву к городам-факелам, освещающим тысячелетние переходы на столбовой дороге человечества» (VIII, 152). Правда, затем следует уточнение, снижающее значительность данного признания; ученый «отвел России почетную, хотя незавидную роль горючего, чуть ли не вязанки хвороста, в деле великого переплава одряхлевшего мира...» (VIII, 152).

Суждения о древних городах-факелах и о Москве разделены достаточным промежутком. Но если учесть, что между ними развертывается концепция истории и культуры, в центре которой – мотив неумолимого превращения всего живого в прах, то подтекст сопоставления будет вполне ясен. Революция для Пикеринга – пример многократно происходившего в истории обновления, звено, связующее прошлое и настоящее. Это соотношение конкретно-исторического с вечным, настоящего с масштабами мировой истории ориентирует на трезвую оценку нынешнего этапа развития.

Ирония истории, выявленная через суждения Пикеринга, не дает ему основание быть носителем конечного знания, а обращается также и против ограниченности его воззрений. В отношении к Пикерингу писатель редко прибегает к явной иронии, предпочитая мягкую доброжелательную усмешку. Лишь в нескольких случаях возникает прямое обращение к англичанину, носящее оттенок укора за его невнимание к настоящему. В ироническом взгляде Пикеринга есть своя мудрость, тот момент истины, который он привносит своими открытиями и представлениями о жизни. И тем не менее Пикеринг встречает решительное противодействие со стороны Стратонова и скрытое сопротивление Евгении Ивановны.

Оппозиция Стратонова Пикерингу вызвана не столько личными мотивами, сколько философскими представлениями ученого. Стратонов протестует против апологетического преклонения перед прошлым. В позиции англичанина ему видится пренебрежение к человеку, исходящее от рационализма ученого. Протест гида вызывает и фамильярное отношение англичанина к истории России. Язвительно говорит Стратонов о посетителях с Запада, склонных ронять «шаловливые мысли о нашей национальной трагедии» (VIII, 161) и одновременно «уносить из советских ресторанов в качестве сувенира пущенные в обиход дворцовые салфетки с вензелями покойного монарха» (VIII, 161). Он отмечает не только двуличность, но и элементарную непорядочность некоторых гостей. Выпады Стратонова против иностранцев затрагивают и позицию Пикеринга-туриста, для которого Россия – один из пунктов его путешествия. Взывая к честности, Стратонов прямо отмечает расхождение слова и действия в отношении к России: «...ни один из таких быстрых друзей не попросился покамест к нам на вечное жительство» (VIII, 162). Ироническое освещение Пикеринга возникает из контекста повествования; оно создается построением диалога, эффектом, который рождается при его завершении.

Ирония становится острой при изображении англичанина, обнаружившего второй план жизни Евгении Ивановны, о котором он не знал раньше. С ее помощью подчеркивается активность ученого в отыскании причин болезни героини и скрытое наблюдение за женой, которое не согласуется с представлением о благородстве и деликатности Пикеринга. Ирония заключена уже в первой предупреждающей фразе: «...англичанин вопреки своим убеждениям предпринял необходимые розыски» (VIII, 149). Она усиливается самооправданием действий Пикеринга, предпринятых как бы в интересах жены: «В предупрежденье нередкого среди русских изгнанников сумасбродного конца...» (VIII, 149). Негативное отношение к действиям Пикеринга проскальзывает в отчужденно сухом названии: «англичанин», в признании о том, что в «секретном уголке дамского несессера нашлось золотое колечко, которого он не дарил» (VIII, 150). Уточнения: «случайно», «снова как-то мимоходом», «кстати» и другие, как бы исходящие от Пикеринга, призваны скрыть его настойчивость в тайных розысках.

Иронические оттенки, вводимые в повествование, служат активным средством раскрытия героев, выявляют грани характера, которые нельзя увидеть в обычной обстановке. Так, осмысление ностальгии героини позволило полнее представить политическую позицию Пикеринга, его отношение к России, революции и истории. Высказывая признательность русским за их «дерзкую попытку внести здравый смысл в смертельно запутанные... отношения современности» (VIII, 152), англичанин в то же время критически относится ко многим сторонам революционного процесса. Язвительные замечания Пикеринга обнаруживают не только ограниченность его в понимании русского характера и истории народа, но и невнимание к современности, частью которой является он сам. Когда Евгения Ивановна говорит о своей привязанности к России, она замечает, что на ее родине и для него нашлись бы нераскопанные курганы, что она «сделана из этой земли» (VIII, 152). Стремление ученого ослабить связь героини с современностью, воспитать в ней созерцательное отношение к настоящему отклоняется ее живой натурой, причастностью личной драмы к историческим потрясениям Родины.

Характерно, что как только Пикеринг затрагивает сокровенные чувства Евгении Ивановны, она невольно отстраняется от англичанина и смотрит на него как бы со стороны, сознавая предел близости, возможный между русским и иностранцем. Когда героиня сравнивает себя с листком, сорванным бурей с дерева и обреченным сгнить раньше других, происходит знаменательный диалог, в котором проявляется сила ее патриотизма по сравнению со своим учителем. Пикеринг полагает, что понимание беды должно освободить Евгению Ивановну от привязанности к Родине:

– От чего, от чего она освобождает? – из любопытства к мышлению европейца прищурилась Евгения Ивановна.

– Я хотел сказать... от обязанностей к дереву, которое без сожаления... ну, отпустило, сбросило вас. Противоестественно любить то, что платит вам ненавистью.

– И вам давно это пришло в голову, док? – чуть высокомерно усмехнулась жена (VIII, 151).

В реакции героини проскальзывает ирония, вызванная непониманием того, что значит для нее родина. Дистанция, разделяющая героев, подчеркнута отчужденностью: «из любопытства к мышлению европейца», высокомерной усмешкой, которую позволяет себе Евгения Ивановна, сожалением, что спорить с Пикерингом бессмысленно.

Раскрывая судьбы героев повести, Леонов показывает сложность отношений и побуждений персонажей, их стремление скрыть от окружающих проблемы, в которых они стремятся разобраться. Писатель сдержанно представляет нам внутренний мир персонажей, но создает ориентиры, позволяющие увидеть переплетенность личных, социальных, национальных привязанностей в их отношениях. Подвергая героев суровому испытанию на зрелость и личную ответственность перед историей, он не делает исключений ни для одного из них. В этом плане ирония становится тонким инструментом раскрытия сложных отношений Евгении Ивановны и Стратонова. Ее роль особенно заметна в изображении снов, диалогов, эпизодов, приобретающих символическое значение.

В снах Евгении Ивановны возникает облик родного края в простых, трогательных тонах. Он выявляет не только притягательную силу родины, но и отдаленность героини от исторической действительности. Все детали этого сна: «...игрушечный, с мальвами, садик на севере, где на грядках возится с помидорами мать...» (VIII, 140), представление о том, как «воротившаяся из-за границы дочка торопится обнять ее, прежде чем закопают старушку» (VIII, 140), упоминание о Стратонове, который «у калитки уже стоит, не уходит, еще не посторонний, однако нежелательный теперь человек…» (VIII, 140) – содержат дорогие для героини приметы. В то же время за этой привязанностью не чувствуется душевной глубины, осмысленности времени. Отсюда иронический подтекст в описании сна.

Одной фразой Леонов умеет снять налет неестественности, ухищрений героини перед собой. Говоря о мучениях ее на чужбине, автор замечает: «И даже во снах той поры Жене все мечталось в могилу к мужу... но, значит, не шибко мечталось, если целых три года пришлось добираться, прежде чем оказалась на ее краю. Это случилось в Париже... после скитаний по балканским столицам» (VIII, 31). Легкая ирония звучит и в эпизоде, когда, обрадованная путешествием с Пикерингом, она мысленно журит Стратонова за малодушие: «Ах, Гога, Гога... жизнь такая чудесная вокруг, зачем ты сдался так рано?» (VIII, 138). Однако вслед за тем возникает голос автора, который иронизирует над ее стремлением благополучно выйти из щекотливого положения, подкупить бывшего мужа великодушием.

Ирония звучит и в описании последнего сна о Стратонове, в котором героиня видит бывшего мужа застреленным на границе с Россией и ищет на его теле доказательств того, что он убит: «...она будто случайно, в поисках брода, обходит лежащего, а сама все ищет... дырочек от пуль... пальчиком убедиться для верности...» (VIII, 144). Ирония оттеняет и попытку героини скрыть свой интерес к бывшему мужу, сохранить впечатление отчужденности от него. Язвительность ее расходится с внутренним состоянием. В лаконичной форме писатель передает растущий интерес к Стратонову, волнение, которое она пытается скрыть. В ночной темноте Евгения Ивановна отказывается даже протянуть ему руку: «Такая опасная тишина наступала в полуночи... что самая затаенная мысль немедля становилась слышной» (VIII, 156).

Встреча со Стратоновым вызывает изменения в ее отношении к Пикерингу, желание скрыть от него свое состояние. Эти изменения переданы через шутливо-иронический взгляд на англичанина. Нежась в постели, она забавляется тем, как «расплывается ее супруг в стрельчатом световом пятне» (VIII, 157) и внезапно представляет себе, что Стратонов на нижнем этаже смотрит на нее нагую сквозь ковер, простыни и одеяло. Вслед за тем следует сон героини, в котором Стратонов «обнял всем своим существом, живой и без недостатков, которые так старалась подметить накануне. И так плотно у них перемешалось все, что нельзя стало распознать, где кончался один и начиналась другая...» (VIII, 157). Мы видим далее, как Евгения Ивановна пытается скрыть сон от Пикеринга, защититься первой попавшейся неправдой, как простодушная уловка отклоняется англичанином: «...муж не желал вникать в измену, которой, в сущности, не было, вместе с тем, его не соблазняли подонки нежности после другого» (VIII, 159).

Существенное место в повести принадлежит диалогу Стратонова и Евгении Ивановны во время прогулки на алазанской ярмарке. Объяснение героев уточняет их личные и общественные позиции, раскрывает представления Стратонова о цельности исторического пути России. Размышления Стратонова нейтрализуют воздействие Пикеринга на Евгению Ивановну, обращают читателя к более сложному пониманию связи русской революции и истории. Сложность диалога состоит в том, что он включает в себя разные аспекты (философский, этический, психологический), связанные с перипетиями героев в данных обстоятельствах. Личные отношения их усугубляются различием общественно-социального положения, неоднозначностью мотивов поведения при встрече. Положение Стратонова – гида и Евгении Ивановны – жены иностранца накладывает ограничение на откровенность, побуждает прибегнуть к подтексту, маскировке объяснения. Сложность заключается и в том, что два русских человека оказываются представителями разных миров и в защите своих позиций вынуждены преступать личные привязанности. Когда Стратонов бросает упреки в адрес Европы, Евгения Ивановна, как иностранка, защищается от них, хотя и сознает справедливость его суждений. С другой стороны, у Стратонова возникает к Евгении Ивановне обостренный интерес, вызванный ее «пугающей грозной красотой», новыми неясными ему качествами. Но одновременно он испытывает настороженность к бывшей жене. Поэтому Стратонов дерзко отвечает гостям, допускает рискованные выпады, что создает напряженную атмосферу.

Диалог построен на взаимной иронии, но разной по содержанию и форме. Ирония Стратова представлена в развернутых размышлениях, призванных развеять иллюзии Евгении Ивановны относительно Пикеринга и Запада, защитить достоинство русского человека. Не посягая на суть сказанного Стратоновым, Евгения Ивановна ставит под сомнение право бывшего мужа выступать в подобной роли. Своей иронией она постоянно напоминает о его вине перед ней.

Когда Стратонов развертывает перед героиней родословную революции и утверждает, что могучие силы включились во всемирно-освободительную эстафету, она кротко замечает: «...это большое приобретение для земного шара, если вы имеете в виду лично себя. Мы все там, в Европе, очень рассчитываем на вас, Стратонов, что вы не подведете» (VIII, 181). В ответ на размышление Стратонова о подвиге России, требующем жертв и стойкости, героиня невесело усмехается: «Надеетесь снова уцелеть при этом?» (VIII, 181). На высказанное предчувствие Стратонова о том, что «Европа еще неоднократно побледнеет, когда эти люди примутся за дело вплотную», Евгения Ивановна замечает: «...вы меня пугаете... Опять задумали что-нибудь адское?» (VIII, 181). Настойчивым напоминанием Стратонову о его прежнем поведении («снова», «опять», «мне немножко известна»), сомнением в его искренности героиня стремится ослабить скрытый укор за ее нынешнее положение.

Введение данного монолога позволило защитить историю России перед нивелирующей философией Пикеринга, показать ограниченность позиции ученого. С помощью иронии подчеркнуто, что Стратонову рано еще выступать как полноправному члену новой России. Обида Евгении Ивановны и недоверие к Стратонову не позволяют ей всерьез отнестись к его монологу. Вместе с тем все, связанное с судьбой родины, небезразлично героине. Ее ирония – защитная реакция на предсказания гида, реакция на самого Стратонова, в котором многое стало для нее непонятным.

Ироническая насыщенность повести усиливается тем, что в наиболее сложные моменты отношений героев повествователь активно включается в изображение через свои замечания. Иронические комментарии, содержащие уничижительную оценку Стратонова, призваны зародить сомнение в том, что сказанное им лично выстрадано и стало убеждением. Они призваны сгладить и иронические выпады Стратонова, дать возможность другим персонажам выявить свои позиции. Иронический эффект достигается переходом повествования из одной тональности в другую, совмещением разноплановых частей, из которых последующая отклоняет суждение, высказанное в предыдущей, или существенно дополняет его. Присутствие в одном тексте иронии Стратонова, Евгении Ивановны, Пикеринга и автора создает взаимно корректирующую ситуацию, при которой ни одно из суждений не становится доминирующим, уравнивается с другими.

Ирония позволяет не только выдержать объективное, аналитическое изображение действительности, откорректировать позиции персонажей, выявить авторское отношение к ним. В ряде случаев она становится принципом изображения характеров, основным способом описания портрета, например Пикеринга и Стратонова. Портрет Пикеринга создается по типу градации от общего к частному, от опосредованного к непосредственному. Писатель представляет его после того, как отношения Пикеринга с героиней определились, и затруднения, которые мог вызвать его облик, оказались пройденными. Сведения о внешности Пикеринга даются поэтапно. От первой встречи с Пикерингом у Евгении Ивановны осталось впечатление, что это «длинный забавный господин» (VIII, 131). Говоря об англичанине, автор замечает, что «грусть и юмор... придавали его внешности благообразие человечности...» (VIII, 147). Позднее героиня согласится, что действительно у него «несколько своеобразная, а в известных поворотах, пожалуй, и чуть потешная внешность» (VIII, 147).

Впечатление необычности усиливается признанием Пикеринга, что он «предпочел бы оставаться невидимым, чтобы не наделать заик из... собственных малюток...» (VIII, 147). Затем следует предупреждение, что невозможно далее замалчивать «печальнейшее обстоятельство в жизни этого достойнейшего ученого и джентльмена» (VIII, 148). И только после дополнительных оговорок дается, наконец, иронически-шутливое представление о внешности Пикеринга: «...вследствие отчаянной худобы правая его сторона вопреки законам природы находилась как бы на левой, что, между прочим, вовсе не вязалось с его исключительным, во всякое время суток, аппетитом... Нельзя отрицать также, что, при известном освещении, тесно сближенные к переносью глаза мистера Пикеринга прискорбно напоминали двустволку» (VIII,148).

Длительная подготовка к портрету не только обезоруживает ожидание необычного, снимает обещанное потрясение, но и позволяет использовать гротескные средства, смягчающие представление о реальном портрете Пикеринга. Переизбыточность оговорок и иронических комментарий ведет к снятию эстетической непривлекательности портрета Пикеринга. Ирония здесь становится не только инструментом художественной лепки характера и образа в целом, но и средством утверждения принципа подхода к человеку, по которому духовное его содержание, внутренняя развитость служат мерилом, отводящим внешние качества личности на второй план.

Леоновская мысль обостренно диалектична. Она чутко реагирует на фальшь, риторику, на стремление обойти реальные сложности бытия. Поэтому ирония появляется там, где возникает опасность упрощения, подмены действительного желаемым. В эпизоде, где Евгения Ивановна осматривает с корабля окружающий простор, писатель вводит иронию по отношению к радужным надеждам человека: «Насколько хватало глаза, всюду хлопотали люди, подметали, мыли и красили, высвобождая красоту жизни из-под слоя нарочной подлой грязи, без чего ей бы не уцелеть» (VIII, 134). Легкая ирония звучит и в сообщении о рыбацкой фелюжке, где «взрослые и дети в десяток рук скоблили палубу, штопали паруса, готовясь к векам благополучия» (VIII, 134). Ирония в повести касается любых попыток упростить явление, свести сложность жизни к нормативным представлениям. Поэтому она освещает и намерение жителей провинциального городка «способом субботников... воздвигнуть всемирный, видимый со всех угнетенных континентов обелиск – маяк Революции...» (VIII, 151).

Ироническим замечаниям подвергаются старые привычки, вживающиеся в советскую действительность. Лаконичными деталями характеризует писатель опасности, подстерегающие новые отношения. «Суровый быт нового мира» включает заметное стремление к роскоши, претензии начальников на особое положение. Кабинет директора гостиницы предстает перед Евгенией Ивановной как «нарядное, сплошь в теплых гардинах помещение, обставленное отборными предметами уюта и комфорта из мебели покойной буржуазии» (VIII, 154). Обед для именитых гостей готовит изысканный и безвестный мастер пищи, который «жил и творил для немногих в алазанской глуши» (VIII, 159). Стратонов приоткрывает гостям, что сюда, в кулинарный эдем, «наезжают из Тифлиса начальники закалять организмы к генеральным схваткам за человечество…» (VIII, 60).

Добродушная ирония вкрапляется в повествование о быте Грузии; она вносит оттенок мягкости и терпимости к устоявшимся обычаям людей. В соборе Евгения Ивановна замечает полузадушенных кур – крестьянскую плату за требу, «которых священник за ноги потащил в алтарь» (VIII, 175). По дороге она встречает мелкорослого удальца в черкеске и с кинжалом, «достаточным по длине нашарить сердце в мамонте» (VIII, 175). При описании беседы Пикеринга с гостеприимными хозяевами пира шутливо замечено, что «обе стороны уже достигли той блаженной степени взаимного понимания, когда переводчика с успехом заменяет вино» (VIII, 192). Подобные детали обогащают повествование, расширяют его границы, переносят внимание на реальные жизненные приметы, создают конкретно-чувственный фон, оттеняющий духовную насыщенность произведения.

Подчас ирония приобретает тонкую завуалированность, эффект которой выявляется лишь в контексте произведения, после более подробного знакомства с персонажами. Мелькнувшая фраза повести или отдельное слово становятся загадкой для читателя, побуждают настойчиво искать объяснение, открывают емкость и значительность леоновского слова. В эпизоде бегства Стратонова из России сказано: «Девушка вызвалась разделить судьбу любимого. Тот отбивался изо всех сил, хоть и сознавал дальнейшую участь офицерской невесты» (VIII, 130). Второе предложение на первый взгляд построено нелогично, так как первая часть его неверно согласована со второй. Логика первой части требует союза «потому что». Но Леонов ставит союз «хоть», и это вызывает единственное объяснение. Значит, смысл первой части предложения неистинен, ложен; он не соответствует подлинному намерению Стратонова. Фразу «тот отбивался изо всех сил» необходимо понимать как «тот согласился, хоть и сознавал дальнейшую участь офицерской невесты».

Писателю важно было подчеркнуть формальность заботы Стратонова, которую перекрывает желание взять Евгению с собой. Это расхождение внешнего и внутреннего передано с помощью нелогичного построения. Подобный эффект используется и в эпизодах, где Пикеринг, предлагая Евгении Ивановне поехать с ним в экспедицию, обезоруживает ее тактом и заботой. Внутреннее согласие героини выражается через противоположное действие: «...перепуганная насмерть Женя дрожащими губами отказалась наотрез» (VIII, 133).

Виртуозность леоновского слова, глубина его подтекста ярко видна в эпизодах с «ошибками», «недоразумениями», происходящими с Пикерингом. В повести сообщается, что по вине телеграфа произошла «обмолвка», и именитый ученый был назван не археологом, а архитектором. Это привело к смещению смысловых оттенков и восприятию Пикеринга строителем будущего. Жители Кавказа радушно поздравляют его со вступлением «на порог завтрашнего мира» (VIII, 153), видят в нем «влиятельного друга неокрепшего Советского государства» (VIII, 156). Путешествие по Кавказу корректирует взгляды Пикеринга, убеждает в том, что археолог должен быть обращен не только к прошлому, но и к будущему. «Копай свое прошлое так... чтобы это помогло стать честней и краше будущему» (VIII, 195), – напутствуют англичанина телианцы, и это звучит нравственным заветом ученому.

Пикеринг допускает ошибку, когда пытается определить положение и значение людей, исходя из своих критериев. Двух виноделов – телианцев, сопровождавших его в поездке и имевших суровую осанку, он принял сперва за местных министров. Пребывание среди простых людей снимает разницу их положений. Пикеринг утрачивает исключительность, становится проще, искреннее, испытывает радость от общения с новыми людьми. Еще об одной ошибке с Пикерингом говорит Евгения Ивановна. Объясняя «несчастье мужа», случившееся в «колониальных обстоятельствах», она уточняет, что «контузия произошла почти случайно, от кустарной и через окно другому предназначавшейся бомбы...» (VIII, 173).

Ошибки и неясности, сопутствующие Пикерингу, напоминают об иронии истории и опасности отчуждения ученого от современности. Объективная ирония часто выявляется независимо от персонажа и его личных намерений: может разойтись с его собственной иронией, может и совпасть с сознательно демонстрируемым действием или поступком. В этом случае она поглощает иронию персонажа, поднимается над ней; конечный результат ее оказывается глубже и значительнее побуждений, которые возникали вначале у персонажа и вызвали данный поступок.

Для подтверждения сказанного обратимся к эпизоду с беседкой, имеющему важное значение в отношениях героев. Подступы к этому эпизоду намечаются с первых страниц повести, когда Стратонов сообщает, что в зарослях находится одна из интимнейших наших литературных святынь и предостерегает Евгению Ивановну от намерения пойти в ее сторону. Иронический тон предупреждения подсказывает, что Стратонов сознательно оттягивает эту встречу, желая оградить иностранцев от неприятного зрелища. Наконец, философский и психологический поединок персонажей достигает предела, и становится понятно, что «им уже не удастся расстаться без какой-то заключительной трагической концовки» (VIII, 166).

Приход в беседку сопрягается у Стратонова с сутью споров о патриотизме и значимости настоящего в судьбе человека. Загаженная беседка служит инструментом невидимого диалога Стратонова и его оппонентов, а сам эпизод – продолжением спора. И если на внешнем уровне гид роняет себя в глазах гостей бестактностью поступка, то на внутреннем он наносит им серьезный удар. Сюжетно эпизод с беседкой служит поворотным моментом повести, переключающим внимание с Пикеринга на Евгению Ивановну. Он завершает философско-историческую дискуссию с англичанином и предваряет нравственно-этический диалог с героиней повести.

Было бы ошибочным рассматривать эту сцену как дискредитацию советских нравов и отношения к прошлой культуре. Стратонов ведет с Пикерингом скрытую войну и не намерен ронять национальное достоинство, а тем более быть беспринципным. Для Пикеринга подтекст этого эпизода во многом закрыт, и он воспринимает его как оскорбительный пример попрания прошлого неразвитостью или невежеством людей. Поэтому англичанин выражает свое возмущение и лишь позднее проявляет милосердие к «дерзкому и болезненному поведению Стратонова» (VIII, 167).

Эпизод с беседкой направлен прежде всего к Евгении Ивановне. Он напоминает, что поэтическое не всесильно и реальная жизнь может втоптать его в грязь. «Одним сожалением не воскресишь навек загубленного» (VIII, 167), – повторяет Стратонов высказывание миссис Пикеринг. Но есть и другая сторона. Своим поступком Стратонов напоминает бывшей жене, что судьбы их общи и прошлое неуничтожимо в ее памяти. Тем, кто прошел через испытания, кровь, грязь, падение и отчаяние, не дано забыть это. Попытка героини разорвать с родиной и стать иностранкой бесперспективна в глазах Стратонова.

Писатель утверждает, что настоящий патриотизм формируется не в сентиментальных представлениях, а в общих испытаниях и утратах: боль и страдание навсегда связывают людей. Вместе с тем в этом эпизоде ощутима скорбь за поруганную красоту и иллюзии, которые были свойственны им в молодости, а теперь беспощадно отброшены историей. В более глубоком подтексте угадывается непрочность сегодняшнего благополучия героини и неизбежность крушения ее новых иллюзий.

Горькая ирония звучит в финальном объяснении Стратонова и Евгении Ивановны. Когда бывший муж делает признание героине и называет ее «Жени», она дает ему пощечину; этот поступок вызван не гневом и оскорбленностью Евгении Ивановны, а болью за то лучшее, что было пережито в прошлом и что никогда не повторится. Жест героини – это потребность остановить Стратонова, пощадить ее от памяти прошлого. Поступок Евгении Ивановны оговаривается с помощью снижающей градации («ударила», «совсем не больно ударила», «собственно говоря») и утрачивает оскорбительное значение, которое должно заключаться в нем. Боль, которая чувствуется в упреке Стратонова за то, что когда-то этим именем называл ее и он, прорывается сквозь официальную отчужденность героини.

Удар, который хотела нанести Евгения Ивановна бывшему мужу, не только смягчается самой героиней, но и дискредитируется эстетически. Ставшее очевидным прощание героев снимает эффектность жеста, отводит все искусственное, обнаруживает человеческую незащищенность каждого из них. Герои как бы в растерянности останавливаются перед неумолимостью реальности, которая навсегда разводит их судьбы. Финальный эпизод, где Евгения Ивановна второпях, в неудобной для нее обстановке возвращает Стратонову кольцо, полон скорби. Здесь нет торжества над бывшем мужем, а есть осознание боли и невосполнимости утрат от разлуки. Стратонова ожидает одиночество, а Евгению Ивановну – прощание с Родиной, со всем, что жило в ней и поддерживало на чужбине.

Объективная ирония помогает писателю заменить обстоятельное изображение психологических состояний, отношений образными намеками, подтекстом, символикой. Такие эпизоды и сцены при малом объеме словесного материала таят в себе емкое содержание, которое невозможно свести к однозначному истолкованию. Обращаясь к ним, мы невольно выявляем значение, которое вытекает из подтекста повести и развития персонажей и которое созвучно общей направленности произведения. Но в этих сценах сохраняется и неразрешенный смысл; он существует независимо от общего контекста, вызывает дополнительные ассоциации, создает ощущение больших и малых тайн, скрытых в произведении.

Объективная ирония звучит в эпизоде с камнем. В желании Стратонова захватить на память об Алазанской ночи булыжник есть некая искусственность, даже легковесность по отношению к тому, что принесла ему встреча с Евгенией Ивановной. В этом побуждении прорывается прежняя склонность Стратонова к красивости, намерение смягчить драматизм происходящего. Стратонов стремится вырвать из себя память о прошлом, ставшую проклятием его жизни. «Назначьте мне любую боль, лишь бы выжечь воспоминания о вас...» (VIII, 188), – признается он героине. Но одновременно его пугает собственная участь без этой боли, ставшей утешением. Обстоятельства не позволяют Стратонову отмахнуться от пережитого и воплотить его в некоемом символе. И потому как предупреждение об этом воспринимается черное существо, поднявшее из-под камня зловещий крючок. В этой сцене есть и еще одна дополнительная деталь. Совпадение камня с формой сердца «в наивном детском начертании» (VIII, 193) и сравнение его с тем, что находится у Стратонова в груди, указывает на душевную холодность гида.

Эпизод с камнем призван сгладить позитивное впечатление о Стратонове, созданное в процессе его диалогов с иностранцами. Писатель отводит гиду побочное место, выдвигая на передний план подлинных хозяев края, провожающих иностранцев. Сцена прощания исполнена высокого драматического смысла и проникновенности. Все происшедшее с героями высвечивается на новом уровне обобщения, с высоты гражданской зрелости и патриотизма. Мотив горького прозрения героев перекрывается мотивом мужества людей, которых родина объединяет перед испытаниями будущего. Писатель обращается к читателю с доверительным раздумьем о привязанности русского человека к родной земле и горестном исходе беглецов на чужбине. Нравственный урок, вытекающий из произведения, завершается мотивом необратимости всего, что оказалось оторванным от судьбы народа.

Итак, активная роль иронии в повести вызвана поиском художественных средств, соответствующих драматизму развития ХХ века, стремлением к емкости повествования, предельному уплотнению образа и обобщения с помощью намеков, подтекста, ассоциативности, заменяющих развернутое изображение целых этапов истории, жизни героев, событий и отношений.

В повести ирония служит средством объективного анализа, с помощью которого сохраняется дистанция между автором и материалом исследования, автором и героями, между самими персонажами; дает возможность отклонить любую позицию, претендующую на торжество за счет умаления других; становится разрушительной для косности, догматизма, нормативности мышления. Она позволяет выдержать до конца произведения остроту конфликтных ситуаций, обеспечить равноправное представительство героев в философских и психологических поединках, служит универсальным средством утверждения персонажами своей позиции. В системе отношений героев ирония выполняет взаимно корректирующую функцию, выявляет уязвимость представлений каждого отдельного персонажа. Автор ориентирует сознание читателя на поиск более глубоких перспективных представлений, соответствующих сложности жизни. С помощью объективной иронии, обращенной к героям, писатель утверждает личную ответственность каждого человека перед историей за свою позицию, убеждает в неизбежной расплате за неподготовленность к обновлению, за ограниченность и равнодушие к современности.

Повесть «Evgenia Ivanovna» – вершина мастерства Леонова, тот редкий момент в творчестве художника, когда филигранная отточенность мысли и слова рождает ощущение поэтической истины. В неразделенном единстве предстали в ней философская глубина и естественность, милосердие и неумолимая взыскательность. Но мысль художника не знает остановок. И Леонов уходит от достигнутой гармонии, вновь погружается в пучину противоречий и драм конца ХХ века, чтобы подняться к новым прозрениям о человеке и мире.