4. Ироническая палитра художника («Русский лес»)

Роман «Русский лес» (1953) создавался в сложных условиях послевоенного времени, которые вынуждали писателя считаться с официальными представлениями и прикрываться ими для развертывания размышлений о путях цивилизации, судьбе русского народа, его подвиге в прошедшей войне и самопожертвовании. По сути – это роман о философии человеческого поведения, разных типах существования (паразитическом и творческом), преданности Родине и циничном приспособленчестве. Для раскрытия «еретических» воззрений писатель использует и обыгрывает форму романа социалистического реализма с «производственным» конфликтом, с политической дискредитацией персонажа, с полудетективной историей его разоблачения. Но за этим внешним прикрытием таятся горькие открытия о начале нового (еще более опасного, чем пережитая война) противостояния идеологий и грозных испытаний впереди, о губительных противоречиях в практике социалистического развития. В косвенной форме, через изображение изломанных человеческих судеб, через горькие наблюдения, намеки и ассоциации, допустимые в это время, автор указывает на стоицизм и терпеливость народа-победителя, заслуживающего большого уважения и заботы.

В романе на материале конкретного научного спора ставится глобальная проблема отношения человека и природы, выявляется перспектива потребительского подхода к жизни. Эпическая развернутость повествования, лирическая насыщенность, открытость авторских оценок смягчают драматизм развития событий и отношений, но в нем просматривается многослойность изображения персонажей. Рельефнее всего она предстает через жизнь главных героев. Внешнее положение Вихрова неустойчиво и непредсказуемо. В любое время он ожидает удара своего противника. В обстановке двадцатипятилетнего шельмования, демагогии и недоверия Вихров откупается малым, но и оно губительно для него. Личная жизнь его неустроена, быт в полунищенском состоянии. Но внешняя нестабильность восполняется внутренней крепостью и целеустремленностью ученого. В необходимости своей работы для общества он обретает смысл и цель жизни.

Иная ситуация с Грацианским. За внешней блистательностью таится воинствующий индивидуализм, зависть к научной силе противника. За показным оптимизмом обнаруживается скептицизм, разъедающий волю и творческие силы, за видимостью идейной чистоты – приспособленчество, за игрой в порядочность – двуличие и жестокость.

Ирония в романе обусловлена положением его в творческой эволюции писателя, задачами, которые он ставил перед собой, возможностями, которыми располагал в конце 40-х – начале 50-х годов. «Русский лес» явился этапным произведением литературы, соединил два периода творческого развития автора. С одной стороны, он служит итогом духовных, художественных исканий Леонова 20–40-х го­дов, с другой – намечает переход к более крупному и бесстрашному миропониманию, отражает устремленность писателя к национальным и мировым проблемам, к осмыс­лению истории, культуры, прогресса с большей раскованностью и широтой. Произ­ведение несет на себе печать возросшего самосознания народа, готовности его трезво осмыслить пройденный путь, понять перспективу и противоречия социалистического развития. И хотя критическое отношение писателя к современности выражено пре­дельно взвешенно, роман подводит к мысли о необходимости демо­кратических перемен в обществе. «Русский лес» – это художественное размышление о нравственных ценностях народа, об испытаниях, через которые они пронесены, о бе­дах, которые способны разрушить их.

Роман рассмотрен леоноведами в разных планах, но не исчерпан ни в своем фи­лософском содержании, ни в своей обращенности к сегодняшним проблемам. Акту­альность его в наши дни вызвана современными событиями. Время, прошедшее после выхода произведения, сделало более зримой глубину и прозорливость раздумий ху­дожника, его тревогу за судьбу общества. Горькое слово писателя о бездумном от­ношению к национальному достоянию, о низкой культуре социалистического разви­тия вскрывало негативные процессы, которые через 40 лет вырастут до раз­меров общественного бедствия. Постановка проблемы о социально-этическом рас­слоении общества, о силе бюрократизма, подавляющей творческие возможности на­рода, указывала на опасность, которая впоследствии приведет к краху социализма.

Роман интересен тем, что в нем на конкретно-историческом материале просмат­риваются аспекты мирового развития, его трагические стороны, связанные с реше­нием проблемы мира, природы, взаимопонимания народов. Впервые в нашей лите­ратуре экологическая проблема предстала как проблема общечеловеческая, связан­ная с философскими и этическими вопросами настоящего и будущего. И хотя она звучит в глубине произведения, но свидетельствует о перспективе размышле­ний писателя.

В системе отношений героев Леонова интересует не столько социально-истори­ческий аспект, сколько философский, общезначимый. В конфликте Вихрова и Граци­анского ему важно было показать жизнеспособность зла в противовес хрупкости добра. За противостоянием двух ученых стоит конфликт представлений о человеке, его сущности и назначении на Земле. Сталкиваются позиция гуманизма и цинизма, веры в человека и унижения его. Для Вихрова цель жизни – в творческой работе, в созидании культуры человеческого существования. Его подвижническая деятель­ность питается народной этикой. Грацианский же видит свою цель в раз­венчании человеческих усилий, в дискредитации этих ценностей. Творческое бесплодие Грацианского не только не ослабляет его жизнеспособность, но, напротив, укрепляет ее расчетливостью и коварством. Поскольку цель жизни для него в защите индивидуалистической позиции, в охране собственного благополучия, он готов обеспечить ее любой ценой.

В фигуре Грацианского есть тайна обобщения, не поддающаяся полной, исчерпывающей разгадке. Она не может быть выведена из поведения персонажа, из версии политического двурушничества. Эту тайну пытаются постичь окружающие его люди; они то приближаются к ней, то отдаляются, чувствуя, что за его индивидуализмом и демагогией скрывается нечто более крупное, несовместимое с их жизненной философией. Тайна Грацианского – это тайна зла, вечного, неуничтожимого спутника добра, паразитирующего на нем и противостоящего ему. Зло не может быть уничтожено в принципе, но может быть обезврежено и ограничено противодействием добра. Тайна Грацианского – это тайна лжи, облаченной в форму правды. И в этом его опасность. Цель Грацианского состоит не только в возмездии обществу за утраченные социальные привилегии и страх, который сопровождает его жизнь. Его цель крупнее и опаснее: она – в разрушении самой веры в человека, его надежды на жизнь, основанной на справедливости, честности и порядочности. Грацианский посягает на нравственные святыни народа, на то, что составляет его силу и источник развития.

Отношения Грацианского с действительностью неоднозначны. С одной стороны, он сознательно поддерживает ее ошибочные требования, обеспечивает им видимость научного обоснования, становится воинствующим исполнителем ее ограниченности. С другой стороны, сама общественная атмосфера, ее нормативные установки и критерии покровительствуют двуличности, конъюнктурности жизненного поведения. В результате возникает синтез воинствующего индивидуализма, цинизма с бюрократизмом и демагогией, превращение их в силу, преследующую здоровое творческое начало жизни.

Опасность нравственной коррозии общества, ее переход в идеологическую и политическую сферу ярко показана на судьбе профессора Вихрова. О. Михайлов справедливо считает, что подвижничество Вихрова при всем конечном оптимистическом взгляде автора на проблему несет на себе трагедийный отсвет⁵⁶. Он видится критику в беспомощности ученого в качестве поводыря бессловесного великана. Но есть и другая сторона трагизма, вызванная состоянием общества и опасностью его внутреннего перерождения. То, что ученый, заботящийся о сохранении богатств отечества, не получает общественной поддержки, а его позиция воспринимается как несвоевременная, неуместная и даже вредная, свидетельствует о смещении нравственных и идеологических критериев, о власти сил, которые поступаются общенациональными интересами ради конъюнктурных корыстных целей.

Атмосфера демагогии и приспособленчества, в которой честный человек может быть оболган, морально и физически уничтожен, далека от гуманистических представлений. Леонов показывает, как она губительно действует на общество, разрушает его творческий потенциал, активность гражданской позиции. Вихров лишен возможности прямо выступить против Грацианского; он вынужден идти на компромиссы, приспосабливаться, чтобы иметь возможность работать и противостоять своему противнику. Отвечая на вопрос, почему Вихров не защищается, Леонов объяснял, что «у Вихрова и Грацианского разная нравственная основа. Если бы Вихров решил защищаться, оказывать сопротивление, то судьба его была бы печальной. Он не дожил бы до конца романа... Что ему оставалось? Он закрывал голову от ударов, прикрывался локтями и работал...»⁵⁷. В результате зависимое положение приводит ученого к огромному перенапряжению и душевному кризису.

Роман отражает не только широту и значительность авторского обобщения, но и противоречивость ряда художественных решений, компромиссность их по отношению к суровой правде жизни. Упреки писателя в том, что тип Грацианского не увязан с советской действительностью и не выведен из нее, представляются небеспочвенными и в наши дни. Политическая дискредитация профессора сузила картину общественного явления, персонифицировала ее в отдельном человеке с сомнительной репутацией. В результате оказалась ограниченной возможность анализа причин, которые породили подобные явления и позволили им занять доминирующее положение в науке 30–50-х годов.

Уступкой нормативным представлениям начала 50-х годов выглядит и линия отношения Поли к отцу. Ее заочная ненависть и прокурорские намерения кажутся не только облегченными в психологическом плане, но и сомнительными по авторскому представлению и мотивировке атмосферы предвоенной жизни. Романтические переживания и восторженность Поли далеки от правды, которую могла не знать героиня, но которую знал автор. И то, что писатель отрешил ее от зловещих событий конца 30-х годов, непосредственно касающихся отца, является вариантом действительности, далеким от достоверности. Воссоздание молодежного восприятия жизни дается писателю трудно, не всегда приводит к художественной полноценности. Изображение восторженного состояния героини переходит подчас в выспренность, нарочитую патетику.

В период, когда писался роман «Русский лес», многое еще было неясно и обществу, и художнику. О многом можно было сказать только намеками. В этих условиях ирония была не только инструментом, но и способом расширения авторских возможностей, выхода за пределы ограничений, налагаемых временем. Автор использовал иронию в разных планах. Она является средством философского и социально-психологического раскрытия персонажей и авторского отношения к ним в пределах материала, о котором писатель может говорить открыто. С помощью иронии приоткрываются аспекты действительности, о которых нельзя было сказать явно, но о которых одновременно писатель не мог и не сказать, хотя бы в косвенной форме, чтобы картина и отдельные сюжетные линии были правильно поняты читателем. В этом плане ирония расширяла сферу разговора, усложняла понимание авторского отношения к современности. Она использовалась и в плане преодоления ограниченности конкретно-исторических представлений об истории, культуре, перспективе будущего развития.

Ирония Леонова направлена на большинство персонажей произведения, поскольку каждый из них ограничен в своих возможностях, содержит качества, достойные иронического освещения. Однако она тонко дифференцирована, соотнесена с контекстом произведения, ситуацией, сущностью персонажа. Широкий диапазон ее позволяет варьировать оттенки от добродушной до беспощадной.

В романе ирония служит средством авторского отношения к персонажам и, прежде всего, к тем, кто противостоит творческому обновлению жизни, кто связывает свою судьбу с социально и исторически бесперспективными тенденциями. В этом плане ирония наиболее едко звучит по отношению к Грацианскому и его сторонникам-вертодоксам. Она вскрывает антинародность позиции профессора, двуличность его жизненного поведения. Применительно к персонажам фашистского лагеря, и, прежде всего, к Киттелю, готовящемуся к роли «интеллектуального» колонизатора, ирония подчеркивает политический авантюризм, историческую опасность фашизма. Развенчивающая функция в этом случае обусловливает форму безжалостной издевки над высокомерием и убогостью замыслов захватчиков, бесперспективностью их практических действий.

С помощью иронии Леонов обнажает скрытое для окружающих, выделяет характерные качества и склонности персонажей, представляет их внешность, речь. На страницах романа автор неотступно следит за Грацианским, корректирует его действия, срывает маски, за которыми герой прячет свое подлинное лицо. Диапазон иронии в отношении к персонажу широк: от легкой усмешки до ядовитой издевки. В то же время ирония не часто переходит в гротеск, в открытое издательство над Грацианским. Леонов как бы сознательно ограничивает палитру иронического, полагая, что сохранение сдержанности и корректности усиливает художественный эффект и цельность повествования, более соответствует самому типу персонажа.

Ироническое отношение к действиям Грацианского не исключает элементов пародийности в его изображении, переходов серьезного в шутейное, трагического в комическое, субъективного в объективное. Однако допускаемые смещения не нарушают общей объективной тональности изображения, не ведут к переходу иронии в самоиронию. Отдельные замечания автора дают понять, что в фигуре Грацианского, представляющей один из типов своего времени, заключен и пародийный намек на то, как изображался отрицательный герой в литературе послевоенного времени и как он мог быть дискредитирован. Введение в повествование открыто шаржированных сатирических моментов (в характеристике отдельных сторон образа Грацианского, его двойников), памфлетность в обличении фашистских агрессоров свидетельствуют не только о многогранности леоновского таланта и наличии постоянной сатирической струи в творчестве писателя, но и об умении обыграть шаблонные ситуации и мотивы, которые бытовали в литературе. В этом смысле политическая дискредитация Грацианского – это не только художественное исследование того, как социально-исторические и философские позиции преломляются в идеологической сфере, но и использование литературного стереотипа, фиксирование его в романе как уже исчерпывающего художественный эффект.

В ироническом изображении Грацианского применены разные средства: отдельные авторские характеристики, устойчивые иронические знаки, сопутствующие иронические обозначения, речевые стереотипы. Отдельные авторские характеристики помогают глубже понять образ Грацианского, а в некоторых случаях являются определяющими моментами в оценке его действий и поступков. Среди них можно выделить несколько вариантов, обладающих своими секретами. Грацианского. Обратимся к иронии, вскрывающей общественно-политический облик героя. Сын профессора Санкт-Петербургской духовной академии, Грацианский вступил на путь политической борьбы с намерением свергнуть самодержавие без участия народа. Изобретенная им тактика «миметизма» свидетельствует о надуманности и авантюризме молодых людей в общественной борьбе. Леонов с беспощадностью характеризует организацию «Молодая Россия» как шлак и накипь общественного отчаяния после поражения первой русской революции.

Иронические замечания писателя помогают уяснить подлинное отношение Грацианского к народу, неустойчивость его позиции, в которой видимое благородство оказывается позой, скрывающей эгоизм и себялюбие: «...Саша знал о народной жизни понаслышке, лично на заводах и в казармах не бывал, а меньшую братию предпочитал уважать заочно, чтобы грубым прикосновением действительности не повредить в себе кроткий, поэтичный образ России» (IХ, 480). Ирония в примерах данного типа строится на противопоставлении показной заботы о нуждах народа и презрения к конкретному обездоленному человеку. Интересы народа чужды и враждебны Грацианскому; народ, о котором он узнает по беседам с дворником, должен в его представлении служить орудием «вождистских» замыслов. Цель, которую преследует Грацианский – не освобождение народа, а вознесение себя в своих и чужих глазах. Это становится причиной превращения самолюбивого, тщеславного юноши в потенциального предателя, приводит к мысли о том, что цели революционеров ему чужды и не стоит ломать старый, хорошо обжитый мир. Дополнительно характеризуют Грацианского неоднократные упоминания автора о скупости его, облеченные в ироническую форму, которая достигается соотнесением в одном ряду возвышенного и бытового: («на правах наследника их» и «по совместительству»; «Россия» и «сдача в четыре рубля восемьдесят пять копеек»).

Авторский комментарий помогает установить и суть отношения профессора Грацианского к предмету его науки. В советское время уделом Грацианского стало извлечение «корня зла» из вихровских книг и дискредитация его в глазах общественности. Но, обличая Вихрова, Грацианский не выдвигает собственную теорию, способную вывести лесную науку из дебрей путаницы: «...как в этой статье, так и в целой обойме последующих печатных выступлений Грацианского никогда не был разобран по существу ни один из назревших лесных вопросов... Да Александр Яковлевич и не считал возможным распылять свою энергию на мелочи производственной практики...» (IX, 400). Здесь иронический эффект достигается противоречием между показной заботой о государстве и бесплодностью, а часто и разрушительностью его трудов.

Характерность персонажа создается также рядом других моментов, изображающих духовный мир героя. Ирония вскрывает надуманное и выспренное представление о родине, свидетельствующее об отсутствии подлинного патриотизма. Взгляд на Россию у Грацианского приспособлен к собственному душевному комфорту: «Грацианский любил ее как необыкновенной прелести экзотическую тему, зародившуюся в распадные годы его совершеннолетия – с вихревыми тройками, прославленными впоследствии на папиросных коробках для интуристов, с уютными скитами на приречных взгорьях, – хотя знавал русского монаха лишь по беллетристике, – с разбойными посвистами на мглистых безветренных рассветах, как это представлялось из барской квартирки на Сергиевской, – с кандальниками на песенной Владимирке, которых смертно побаивался, – со всеми теми затейными рисунками на занавеске, за которой проживали и мучились обыкновенные граждане империи, с обыкновенными... недородами, холерой и нищетой...» (IX, 260).

Выразительным эпизодом в романе, вскрывающим равнодушие профессора даже к своим близким, является сцена раздумий и самоизлияний Грацианского по поводу похорон Натальи Сергеевны. Грацианский ухитряется думать только о себе в тот момент, когда другие люди в его положении подавлены горем. Смерть женщины, которая всю жизнь любила его одного и которая, по его словам, была для него «бесконечно дорогим существом», становится поводом для сентиментального самоизлияния. Писатель использует прием несобственно-прямой речи, в которой голос автора вначале как бы сливается с голосом Грацианского и имитирует его выспренность, а затем отделяется от него с помощью иронического комментария. «Впрочем, в мыслях своих он все равно до самых кладбищенских ворот не покидал ее бедные, воображаемые дроги с траурными султанами на клячах, что несравненно больше соответствовало его лирическим настроениям...» (IX, 507). Лежа на кушетке, Грацианский сочиняет подробности мнимого присутствия на этих похоронах. Образные детали, созданные воображением профессора для того, чтобы вызвать сострадание будущих слушателей («тащился сзади», «тащился минимум двенадцать верст пешком»), приобретают в повествовании безжалостную язвительность. Едко охарактеризована и неприличная в этом случае боязнь простуды, вернее, боязнь «застудить среднее ухо, а то и вовсе стать калекой на всю жизнь» (IX, 507). Ирония в этих случаях возникает в результате обыгрывания внешней порядочности, за которой скрывается безграничный эгоизм.

Последняя деталь психологического портрета Грацианского – самоубийство – также окрашена иронической тенью, правда, ирония здесь проявляется не в авторской характеристике, а в речи Вихрова. Иван Матвеевич сомневается, не оставил ли Грацианский «у проруби шапку и палку нашим простакам в намерении еще раз обвести вкруг пальца!» (IX, 716). Механизм иронического замечания состоит в несоответствии поступка и характера: Грацианский слишком ценит комфорт и благополучие, чтобы решиться на подобный метод самоубийства. Сомнение, высказанное писателем, напоминает о жизнеспособности Грацианского, умении его ускользнуть от разоблачения и вжиться в новые условия. Как общественно-психологическое явление грацианщина многолика и неуничтожима. Поэтому писатель напоминает о присутствии этой опасности в любой среде и необходимости быть готовым противостоять ее разъедающему воздействию.

Предметом едкой иронии становится мнимая болезненность Грацианского, за которой таится коварство, активность в защите своего положения. Понятие «пониженный гемоглобин» предстает как универсальное объяснение ухищрений профессора, как иронический спутник персонажа, знак двуличности его жизненного поведения. Устойчивость обращения к этому понятию в разных меняющихся ситуациях подчеркивает неподлинность причины, на которую постоянно ссылается профессор. Ирония здесь имеет как бы два пласта. Один – внешний: она развенчивает попытку Грацианского вызвать дополнительное уважение окружающих, особую заботу о себе. Другой – внутренний, он состоит в том, что ирония по отношению к здоровью Грацианского переносится на его духовную сущность, выявляет действительную хилость его натуры. Грацианский болен духовно. По сравнению с Вихровым, отличающимся слабым физическим здоровьем (больное сердце, хромота), но несгибаемой силой духа, в Грацианском властвует дух индивидуализма, кастовости. В результате ирония, связанная с внешними проявлениями героя, выявляет содержание его характера.

Разнообразные замечания автора о «болезненности» Александра Яковлевича раскрывают бездарность «почтенного профессора»: «Сам он крупных печатных трудов не писал, однако не из нежелания загружать полиграфическую промышленность... а только по болезненному состоянию, в частности по недостатку гемоглобина, доходившего у него едва до 63,5 процента» (IX, 398). Ироническое здесь создается соотнесением показного величия и внутреннего ничтожества. Показателен эпизод появления Грацианского на институтском собрании, на котором решался вопрос о якобы вредном влиянии научных теорий Вихрова. Ирония в этих случаях раскрывает прячущуюся за маской нездоровья воинственность, агрессивность Грацианского: «Однако, несмотря на недостающий гемоглобин, искорки дьявольского вдохновенья посверкивали из-под его мертвенно-приспущенных век по мере того, как сокращалось расстояние до жертвы» (IX, 416). Цель неожиданного появления Грацианского в том, чтобы вызвать к себе всеобщее сочувствие и неожиданно нанести удар сопернику. Ирония подчеркивает его решительность и наглость. Иронический эффект достигается соотнесением самочувствия профессора и его обдуманной наступательной позиции. Автор беспощадно разит профессора хлесткими саркастическими замечаниями, позволяющими осветить потаенные закоулки его души.

В авторских комментариях раскрывается детальная до неприличия забота Грацианского о своем здоровье. «В начале зимы, в сумерках, выйдя из дому пройтись для восстановления гемоглобина, Саша Грацианский лицом к лицу столкнулся с дамой Эммой» (IX, 665). Внимание Грацианского к своей персоне, эгоистическая любовь к себе проявляются во всех ситуациях и отношениях с людьми. Даже во время увлечения «дамой Эммой» и в момент встречи с голодающими крестьянами он с редкой щепетильностью заботится о своем самочувствии. Ирония строится на контрасте внешней духовности и мелкого практицизма, показной одухотворенности и детальной заботы о своем самочувствии.

Другим ироническим знаком является частое упоминание Александром Яковлевичом «фасольной похлебки», ссылка на гонения со стороны царизма в годы его молодости. Грацианский стремится завуалировать свое прошлое, представить его в героическом свете, создать впечатление о себе как борце за идейную частоту в науке. Вспоминая о похлебке, он стремится придать своему облику демократичность, убедить окружающих в своей политической благонадежности. В устах Грацианского надуманные воспоминания приобретают ироническую тональность, возникающую от несоответствия его речей действительному прошлому.

Ироническим знаком служит присутствие в речи Грацианского междометия «э». С помощью «эканья» писатель подчеркивает настороженность профессора, контроль над своей речью, опасение выдать себя непосредственной реакцией в разговоре. «Эканье» в речи персонажа имеет разные смысловые оттенки. Оно может выражать растерянность Грацианского, неорганичность обращения его к терминам, которые он использует: «Что ж, выпьем тогда за всех уезжающих в бой за эти, э... за передовые идеи века!» (IX, 510). Понятия, выражающие патриотизм человека, вызывают торможение в сознании Грацианского, он проверяет правомерность их использования в данной ситуации и пытается создать благожелательное впечатление о себе.

«Эканье» употребляется Грацианским и в качестве завуалирования потаенных мыслей, о которых читателю трудно догадаться: «А почему бы тебе не... погулять под черным паром годок-другой, э... и даже третий?» (IX, 175). Часто оно подчеркивает словесную выспренность Грацианского, хитроумную орнаментальность его речи. В более сложном варианте оно может служить и скрытой формой иронии над тем, что он говорит: это достигается язвительными словосочетаниями, с помощью которых профессор снижает сказанное ранее. Грацианский стремится отравить сознание молодежи, подточить его изнутри, внушить недоверие к честности, бескорыстию, патриотизму, к общественной нравственности. «Эканье» в речи Грацианского выступает в сочетании с выражениями: «ну», «скажем», «как оно называется», «да», «именно так», «э, ну...» и т. д. Уточнения, вводные словосочетания вместе с междометием «э» открывают в нем позерство, блудливость ума, внешнюю сентиментальность, за которой скрывается расчетливая жестокость. Они обнажают самоконтроль Грацианского, проверку себя на политическую неуязвимость. Кроме того, вводные слова в сочетании с междометием «э» служат своеобразным стимулятором речи персонажа, стремления Грацианского выдержать принятую им форму изъяснения до конца: «В ушах моих все еще звучит огненный шквал, скрежет камня, грохот, э... да, именно так: обваливающегося неба» (X, 469). Ироническое в подобных случаях строится на эффекте саморазоблачения, на снижении возвышенно-патетической речи с помощью вводных, уточняющих слов в сочетании с междометием «э», обращенных к самому себе.

При раскрытии характера Грацианского использованы сопутствующие иронические знаки («кофе с пирожком», «Серенада Брага» и другие). Они обнажают барственность и двуличье профессора, снимают с него мишуру ложного величия.

Еще одним средством разоблачения профессора служит его речь. Фальшивые интонации, велеречивость, «паутина слов» и даже тон «надгробного рыдания» становятся средством самовыявления персонажа. Одним из иронических моментов является многословие, хотя автор и замечает, что этот гражданин «неразговорчивей плиты могильной». Грацианский умеет опутать собеседника хитроблудной речью, но ничего не сказать по сути. Для стиля профессора характерна уклончивость выражения, постоянные намеки на некую глубину мысли, которая закамуфлирована, окружена бесчисленными оговорками, в результате которых она теряет свою внятность, оказывается двусмысленной и неуловимой. В разговорах с Полей у Грацианского причудливо переплетаются преклонение перед природой и равнодушие к человеческому бытию, обостренное чувство неповторимости своего «я» и готовность поступиться всем ради сохранения собственной жизни... Профессор умеет придать философскую значительность индивидуалистическим представлениям, облечь в благообразную форму циничные суждения, найти объективное оправдание своего двуличья. Он сознательно опутывает собеседника словесной вязью, ожидая, когда тот утратит бдительность, с тем, чтобы добиться необходимого воздействия. Ироническое вызывается в подобных случаях противоречием, возникающим между риторичностью и размытостью позиции персонажа, между впечатлением многозначительности и бедности содержания.

Ирония создается использованием лексики, передающей маскировку профессора под современного, политически благонадежного человека. Грацианский употребляет в речи шаблоны, риторические вопросы, политическую фразеологию. Его речь насыщена выражениями, в которых незначительное изменение привычных словосочетаний создает иронический эффект: «наша сверкающая действительность», «враги пускаются порой на ювелирные хитрости», «...погребено в бетоне социалистической стройки». Ирония подчеркивает неорганичность используемых понятий духовному миру профессора и его поступкам. В период Великой Отечественной войны Грацианского поглощают мелкие эгоистические мысли, его энергия и ум направлены лишь на достижение личного покоя. Поэтому благонадежная фразеология является разменной монетой, с помощью которой он надеется приобрести общественное доверие.

Разоблачительную функцию в речи Грацианского выполняют двусмысленные словесные формулы, которые обнажают равнодушие и пренебрежение к людям, скрываемые за внешней расположенностью к ним: «...дама эта, конечно, сбережет их в целости... впрочем, без особого ручательства» (Х, 476); «...мне и самому не хотелось бы отпускать вас с пустыми руками... хотя время наше уже полностью истекло» (Х, 476). Ирония строится здесь на логическом исключении одной части фразы другой.

Мастерство Леонова в изображении Грацианского проявляется в том, что он не отказывает своему герою ни в аналитических способностях, ни в остром взгляде, ни в иронической манере. Грацианский – умный и образованный противник; он видит недостатки и противоречия социалистического развития, мастерски использует их в своих целях. Его живучесть в том и состоит, что он спекулирует на конъюнктурных потребностях общества, понимая их уязвимость, что позволяет ему одновременно и паразитировать на них, и насмехаться над их ограниченностью. Как человек думающий, он имеет свои представления, и его суждения подчас интересны не только в плане самораскрытия личности, но и с точки зрения их объективной исторической ценности. Поэтому более сложной ситуацией является та, в которой создается имитация безоговорочного опровержения Грацианского, в то время как его наблюдения звучат иронично по поводу упрощений современников. В этом случае ироническая тональность в адрес Грацианского не перекрывает его собственную иронию и те соображения, которые он высказывает.

Тип Грацианского тем и опасен, что его враждебность скрыта за маской благонадежности, а фальшь жизненной позиции включает множество правд и полуправд, создающих впечатление заботы о благе общества. Ирония Грацианского направлена прежде всего против упрощений в интерпретации истории, культуры, против ошибочных суждений его современников. Так, он язвительно отзывается о «прообразе будущей литературы, когда окончательно будет изгнан индивидуальный почерк автора, когда литературой станут заниматься все без исключения, взаимно поправляя и дополняя друг дружку» (IX, 473). И хотя профессор оговаривается, чтобы это не было расценено как выпад, скрытая ирония звучит в характеристике «нашей прекрасной передовой, жизнерадостной, бестеневой, так сказать, стерильной литературы» (IX, 473). Близким автору по сути представляется и суждение о том, что «великое искусство победившей эпохи должно открываться не гопаком в планетарном масштабе, а... показом трагического героя, распятого... на кресте свойственных ему социальных и философских противоречий. Подвиг Прометея прямо пропорционален размеру его коршуна...» (IX, 474).

Негативное отношение автора к Грацианскому не снимает верности ряда его исторических и этических наблюдений. Так, он иронически комментирует «историко-филологические эксгумации», «кладбищенскую любознательность к останкам; сперва к черновикам и биографиям, а там и к альковным секретцам национальных героев. Сегодня проливают научный свет на семейные неурядицы Пушкина, смакуют письма Белинского, дневнички Добролюбова, выворачивают наизнанку интимную жизнь Толстого...» (IX, 474). «Земля стара, и, где ни копни, везде лежат мертвецы», – замечает Грацианский, давая понять, что современности пора уважительно относиться к прошлому, ибо она уже вышла из возраста юности. Сложность диалога Морщихина и Грацианского состоит в том, что негативный комментарий, призванный сохранить бдительность в отношении к последнему, не снимает значительности его высказываний. Писатель предоставляет возможность Грацианскому развиваться естественно, в характерных для него границах, не упрощая его понимание истории и культуры. Но одновременно автор оставляет за собой право корректировать действия персонажа той богатой палитрой повествования, в которой ирония служит одним из самых сильных средств.

Ирония Леонова подчас погружена в сложный философский контекст и требует знания определенных исторических обстоятельств. В подобных случаях автор полагается на эрудицию читателя, но оставляет возможность понимания подтекста исходя их общего развития отношений героев. Так, в эпизоде спора Вихрова и Морщихина с Сережей о духовных ценностях прошлого писатель вводит ссылку на Успенского и Гейне, которые преклонялись перед совершенством скульптуры Венеры Милосской. Попутно иронически замечается о взглядах Фуке, Дрепера, Данилевского на культуру как на единый непрерывный процесс. Дополнительных разъяснений Леонов не дает, но знание точки зрения названных авторов на эту проблему позволяет увидеть скрытый смысл.

Упоминание Гейне и Успенского имеет двойное значение: оно служит аргументом в утверждении эстетического и нравственного воздействия красоты на человека и одновременно указывает на повторяемость заблуждений, рожденных в новом поколении, на опасность утилитарного взгляда на искусство. Сережа повторяет доводы сторонников пролеткульта, которые могли взрасти на почве недостаточной культурной развитости. Тревогу за подобное отношение к искусству высказывал и Гейне, опасаясь того, что грубые руки рабочих и крестьян разобьют хрупкий сосуд мировой культуры. Противоречивость его отношения к коммунизму вызвана была именно тревогой за судьбу культуры: «С ужасом я думаю о времени, когда эти мрачные иконоборцы, – писал он, имея в виду революционный пролетариат, – достигнут власти; грубыми руками беспощадно разобьют они все мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу; они вырубят мои лавровые рощи и будут сажать там картофель... И все же, честно сознаюсь, этот самый коммунизм... держит мою душу во власти своих чар, которым я не в силах противостоять...»⁵⁸.

Защищая преемственность искусства, Леонов утверждает понимание прогресса, предполагающее усвоение положительных достижений прошлого и поднятие их на степень высшего совершенства. Дискредитация вульгарно-социологического подхода подчеркивается посрамлением Сережи и его эмоциональным состоянием. Позиция юноши вызывает ассоциации с обвинениями, которые предъявляли марксистам даже люди, доброжелательно настроенные к нашей революции. Герберт Уэллс писал уже после встречи с Лениным, что «под развалинами Российской империи погибли теплицы», в которых произрастают такие «оранжерейные растения», как наука, искусство, литература. «Грубая марксистская философия, делящая все человечество на буржуазию и пролетариат, представляет себе всю жизнь общества как примитивную «борьбу классов» и не имеет понятия об условиях, необходимых для сохранения интеллектуальной жизни общества» ⁵⁹.

По существу, Леонов преподносит урок не столько своему герою, сколько современникам, которые недооценивали фактор преемственности в развитии мировой культуры и использование духовных ценностей прошлого в социалистическом обществе. Э. Баллер в специальной монографии отмечает, что проблема преемственности (и как составная часть ее проблема преемственности в искусстве) на протяжении длительного времени находилась вне поля зрения исследователей, что было связано с «существовавшим в нашей стране игнорированием закона отрицания как объективного всеобщего закона развития природы, общества и мышления»⁶⁰. Изучение проблемы преемственности было прекращено вместе с другими теоретическими проблемами на длительное время. «При самом внимательном изучении философской литературы, вышедшей в СССР в сороковых – начале пятидесятых годов, мы не обнаружим работ, в которых эта проблема рассматривалась бы специально»⁶¹. Ученый указывает на то, что теоретическая неразработанность проблемы имела совершенно определенные практические последствия: приводила к недооценке культурного наследия, препятствовала анализу действия этой закономерности в науке, искусстве, философии. «Советская философская мысль обращается к анализу этой важнейшей закономерности лишь после ХХ съезда КПСС», – отмечает Э. Баллер⁶².

Размышляя над преемственностью поколений, Морщихин в романе оговаривается, что имеет в виду «не единый, непрерывный поток Фуке, Дрепера или нашего Данилевского, у которого все цивилизации происходят на одной и той же сценической площадке» (IX, 392). Писатель предостерегает от двух крайностей, возникающих в понимании самого явления преемственности. Одна – апологизация преемственности и соскальзывание на идеалистическую теорию «саморазвития культуры», в которой момент преемственности подавляет право на качественное обновление содержания и функций культуры в обществе. Другая – опасность примитивно-анархистского подхода, в котором абсолютизировано право на критическую оценку прошлого, утверждено воинствующее неприятие накопленных ценностей. Сущность преемственности в развитии культуры для Леонова диалектична: она предполагает единство накопленных духовных ценностей и право на творческое развитие их на новом витке познания. Спор Морщихина и Вихрова с Сережей об отношении к искусству перерастает в более крупный вопрос о философии культуры и связи ее с историей и революционным обновлением общества.

Г. Данилевский, упоминаемый в споре, считал, что историю творят отдельные личности и что массы являются силой, несущей гибель цивилизации и культуре. Недоверие к народным массам, ее возможностям в приобщении к культуре и овладении ею вызывало требование «аристократизации культуры»⁶³. Леонов, вводя спор персонажей романа в контекст исторического развития культуры, показывает, что позиция вульгарного социологизма объективно соотносится с взглядами, по которым народные массы не могут овладеть прошлой культурой, а сама революция отвергает ее ценности и обнажает зверя в человеке. Ироническое освещение позиций Сережи выявляет тревогу автора за те ошибки, которые повторяются человеком на новом ветке познания. Соображения, содержащиеся в авторской иронии, являются своеобразными метафорами, способными развернуться и обрести полноту в сознании читателя.

Иронические краски использованы при изображении молодежи (Поля, Сережа), в раскрытии характера профессора Вихрова. Ирония выполняет здесь корректирующую функцию, оттеняет несовершенство позиций персонажей. Писателя привлекает в молодежи нравственная чистота, нетерпимость к злу, вера в общественные идеалы. Но Леонов не обходит тех сторон ее миропонимания, которые вызваны ошибочностью и упрощенностью воззрений 40–50-х годов, хотя говорит о них осторожно и опосредованно. Писатель лишь намечает противоречие между романтической ориентацией героев и реальной жизнью 40–50-х годов, незнание ими горьких и трагических обстоятельств тогдашней действительности. Леонов дает понять, что вера, не обогащенная знанием и вдумчивостью, приводит к ограниченности представлений. С помощью иронических замечаний, реплик и уточнений он выражает озабоченность односторонностью суждений Поли и Сережи о культуре и нравственности, прямолинейностью отдельных поступков. Ирония смягчает налет патетичности и выспренность в изображении молодежи, особенно их восторженных состояний и напоминает о сложности жизни, которую предстоит понять новому поколению. По мере развития героев, их гражданского и человеческого возмужания ироническая окрашенность уступает место гордости за стойкость молодежи.

Применительно к Вихрову авторская ирония выявляет недостаточную проницательность ученого в отношениях с людьми, простодушие и излишнюю терпимость его в общениях с Грацианским. Она оттеняет недостаток чуткости Вихрова в отношениях с Леной, отрешенность его от бытовых вопросов. Ирония в адрес молодежи и Вихрова доброжелательна, терпима, мягка. Она лишена жестких интонаций, освещена мудростью писателя и убеждением, что жизнь пробудит в них большую гибкость и отзывчивость.

Ирония служит в романе средством язвительного беспощадного разоблачения фашизма, его социальных, философских и психологических основ. Используя традиции сатирического изображения завоевателей, Леонов обогащает их анализом истоков и сущности фашизма. В интерпретации Леонова фашизм – прежде всего идеология мелкого собственника, готового к любым авантюрам ради защиты собственнического положения. Наиболее ярко это раскрыто в описании жизни офицера Киттеля и его «научного» подхода к колонизации России. Киттель – тип «образованного» фашиста, за внешней благопристойностью которого скрывается сущность лавочника. Писатель находит емкий образ «пуговичной фабрики», который становится ироническим знаком персонажа, его социальным портретом.

Сообщая, что Киттеля волновали «географические открытия», что он мог бы стать путешественником, выдающимся собирателем тяньшанских мошек или сарматских антиквитатов, Леонов оговаривается, что ненависть к социализму и боязнь утратить «родительскую фабрику всего лишь пуговиц» определили выбор ремесла этого начитанного юноши. За видимостью романтических интересов таится прагматизм мещанина. Лицемерие завоевателей вскрывается ироническим комментарием автора, обыгрывающего «пуговичный» мотив: «Здесь и возникла мысль о московском походе, названном генеральной битвой за свободу и культуру, так как неловко было призывать нацию к пролитию крови за частное пуговичное производство» (IX, 580). В результате немецкий офицер, желающий показаться значительнее и крупнее, чем он есть в действительности, стремящийся возвыситься над менее образованными и недалекими сослуживцами, предстает в своем истинном свете. Точное обозначение социальной сущности завоевателя развенчивает его внешнюю благопристойность.

Иронический эффект в изображении Киттеля усиливается его манерой коверкать русские слова, пословицы, поговорки. Желание офицера говорить по-русски охарактеризовано автором следующим образом: «...лихо, без зазрения совести шпарил по-русски» (IX, 584), «со скрипом растягивая некоторые полюбившиеся ему русские слова» (IX, 583). Стремясь завоевать доверие русских, Киттель ведет разговор с пленными на их родном языке, но русские слова, пословицы и поговорки в его устах звучат до крайности нелепыми: «харчевников» вместо кочевников; «кто тише едет, тот людей насмешит» (IX, 592); «наложить тень на заборе» (IX, 587), «рубашка ближе к телу, чем юбка» (IX, 591). Киттелю важна форма этих слов и пословиц, возможность при случае блеснуть своими знаниями фольклора, а не смысл этих выражений. Тем самым он разоблачает себя, обнаруживая двуличье и самодовольство.

Язвительную усмешку вызывает у автора иерархия фашизма и должность Киттеля, одно название которой призвано отделить его от остальных, создать ореол значительности. Писатель сообщает, что Киттель занимал крупную политическую должность «по сложности обозначения столь же недоступную пониманию смертных, как чины ангельские в небесной иерархии, – что-то вроде обер-штурм-банхоф-динст-фюрер и, может быть, даже чуть повыше» (IX, 579).

Но Киттель – не традиционный вояка фашистской армии, обманутый фюрером и слепо выполняющий его приказ, о чем писатель рассказывал в статьях военных лет, а фашист «интеллектуальный». Он ставит своей задачей «научное осмысление русских дел» (IX, 580), хочет проникнуть в «сокровенные духовные тылы» России (IX, 580), «разгадать» русскую душу, понять скрытую от него силу героизма советских людей. Киттель стремится не только добиться от пленных показаний, но и выверить на них свою методику подавления; люди для него – материал для «научно-психологи-ческих» экспериментов. Внешняя цивилизованность убийцы развенчивается отношением к пленным. Автор уподобляет его биологическому эксперименту, который Киттель готов был всегда оборвать: «Он точно также помещал их в колбу психологического исследования, поочередно воздействуя сиропами надежды и благодарности, кислотами ужаса и боли, прежде чем выплеснуть в небытие» (IX, 588).

Двуличие фашистского офицера, противоречие кажущегося и действительного выявляются с помощью комментария, обнажающего скрытую жестокость врага. Киттель пытается подавить Полю своим «превосходством», вызвать умиление «перед величием его семейных и гражданских добродетелей» с тем, чтобы, «когда меньше всего будет этого ждать, расколоть ей темя» (IX, 589).

В ряде случаев ирония создается сопоставлением кажущейся разумности, организованности врага с бессмысленностью и обреченностью его политического авантюризма. Показывая ход размышлений фашистов, Леонов вскрывает искусственность и нелепость их идей. Обращение к реальным последствиям этих идей, показ их бесчеловечности, прикрытой высокими словами, жестокости и человеконенавистничества фашизма сопровождается ядовито-ироническим комментарием автора.

Ирония в романе оказывается универсальным средством, помогающим осветить многие стороны человеческой жизни – от индивидуальной судьбы до исторических явлений и процессов. Ироническое повествование у Леонова опирается на традиции русской философско-психологической прозы, в частности, Ф.М. Достоевского. Исследователь Ю. Кудрявцев в монографии о Ф.М. Достоевском отмечает, что «принцип иронии, пронизывающий произведения и образы писателя, есть символ и способ разрушения стереотипов в мышлении. Очень характерен для Достоевского сократовский характер этого принципа: своеобразное ослабление тезиса, ведущее к его полному отрицанию»⁶⁴. Данный прием свойствен и Леонову.

Русский писатель ХХ века вводит многочисленные оговорки, которые размывают твердость первоначального утверждения, ставят его под сомнение, а подчас и отводят полностью. Но авторская корректировка носит более скрытый характер; отклоняющие комментарии могут находиться рядом с тезисом, но могут быть и удалены от него или связаны с ним косвенно, через ассоциации. Двойная ирония в романе характеризуется особой сложностью и завуалированностью. Как способ тонкого изменения смысловых оттенков (усиления и ослабления их, перевода в иную плоскость, совмещения с другим подтекстом) ирония часто окрашивает целый период повествования, меняет свои оттенки в его пределах, переходя от желчной к более сдержанной и к юмору. Варьирование ее возможностей поддерживает разнообразие и свободу повествования.

Итак, ирония в романе предстает как важное средство художественного обобщения действительности, как форма интеллектуального освоения материала. Она служит инструментом диалектического постижения жизни, способом выражения авторской позиции, корректировки суждений героев. Активность иронии в романе наряду с мощным эпическим пафосом, проникновенным лиризмом и публицистичностью свидетельствует о широте повествовательной палитры художника. С помощью иронии он вводит в произведение суждения, которые выводят за границы данного контекста и обращают читателя к более крупным философским размышлениям. В результате расширяется интеллектуальное содержание романа, открываются смысловые пласты, которым предстоит еще развернуться в сознании читателя (предвидение грядущих испытаний, тема трагического, развитие исторического самосознания).

Границы леоновской иронии широки. Она может быть разрушительной при анализе социальных, философских, идеологических основ индивидуализма, при раскрытии фашизма, использовании научных достижений в антигуманных целях; и корректирующей – по отношению к ошибкам, иллюзиям героев, близких автору по духу. Щадящие формы иронии соседствуют с сарказмом и ядовитой усмешкой. Ирония часто связана с символикой, подтекстом, философской обобщенностью; она многозначна по смыслу и может быть тонко завуалирована. В произведении наиболее употребительна «открытая» форма иронии с ясным авторским отношением к изображаемому. Однако используется и двойная ирония, скажем, ирония в адрес персонажа и одновременно ирония персонажа в адрес упрощенных недальновидных представлений современников.

В романе доминирует субъективная ирония, представленная авторской коррекцией и иронией персонажей по отношению друг к другу. Элементы объективной иронии еще не обрели значительность и свободу. Лишь в отдельных случаях субъективная ирония поднимается на уровень отчужденного обобщения и предстает как суд истории над человеческой деятельностью. Оптимизм и вера писателя преодолевают сомнения, горькие и трагические ассоциации. В раздумьях о Родине и ее будущем Леонов ищет опору в самосознании народа-победителя. Писатель жаждет демократических перемен, достойных цивилизованного общества, и эта надежда поддерживает героический пафос романа, ограничивает масштаб иронического взгляда на мир.