V. Предмет в повести

«Черная курица» Погорельского - тоже, кстати, «человека ученого» - восемнадцатилетний Перовский был определен «пансионером к профессору естественной истории Фридриху Фишеру» (Погорельский Антоний. Сочинения. Письма … С. 573), а через два года, закончив курс, «избрал темой трех обязательных лекций ботанику» (Там же. С. 573), - является своего рода «ответом» на «вызов», сделанный рассказчицей. Описывая предметный мир, Погорельский практически отказывается от «сомнительных чудес». Главным волшебным предметом в повести является завернутое в бумажку конопляное семечко, которое позволяет Алеше знать уроки, не уча их.

Отметим, что в повести эта «исключительность» семечка подчеркнута дважды. Во-первых, автор, вопреки своему обыкновению объяснять читателю внутреннее устройство совсем неважных, казалось бы, вещей (прическа учительши), в данном случае словно избегает всяких разговоров о том, как «действовало» семечко, предоставляя читателю самостоятельно думать об этом (в самом деле, волшебные свойства королевского подарка не показаны явно – он просто лежит в кармане Алеши). Во-вторых, некоторое обособление присутствует уже на лексическом уровне. Семечко – единственный предмет в повести, по отношению к которому применен эпитет «любезное», причем дважды: «Нигде не было и следов любезного зернышка!»; «Алеша с восхищением взял любезное свое семечко из лапок курицы и обещался употребить все силы свои, чтобы исправиться!». Этот же эпитет неоднократно возникает в повести в связи с Чернушкой – именно так обращается к ней Алеша. Согласно Словарю Академии Российской, прилагательное «любезный» имело значение «тот, который достоин любви» и могло быть использовано лишь применительно к одушевленному объекту, - в числе примеров: «любезный сын, друг», «любезный человек» (Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный: В 6-и ч. СПб.: При Императорской Академии Наук, 1814. Ч. 3. С. 646), или к объекту, имеющему статус одушевленного, - «любезное отечество» (Там же. С. 646).

К числу волшебных предметов относятся также свечки в серебряных шандалах, возникающие «по команде» Чернушки, куклы, рыцари и нарисованные синей муравой на лежанке люди и звери, а также палка с лошадиной головой, на которой ездил Алеша в подземном царстве. Но в указанных случаях волшебный эффект несколько ослаблен. Это связано с тем, что единственным свидетелем этих «чудес», принадлежащим к реальному миру, является Алеша, а значит, они в каком-то смысле могут быть мотивированы сном или бредом – ведь в финале повести возникает мотив горячки и, главное, «тяжелого сна».

Причем упоминание о «тяжелом сне» носит подчеркнуто нейтральный характер – автор намеренно оформляет его в виде несобственно-прямой речи и тем самым избегает выражения своего отношения к такой мотивировке: «Недель через шесть Алеша, с помощью Божиею, выздоровел, и все происходившее с ним перед болезнию казалось ему тяжелым сном». Отметим, с каким лукавством автор преподносит нам эту версию. Во-первых, он как бы отвлекает от нее внимание читателя, усложняя предложение двумя уточнениями («недель через шесть», «с помощью Божией»). Во-вторых, подменяет прямой ответ на вопрос о том, что же было с Алешей, неожиданным разграничением событий на «болезнь» и «происходившее… перед болезнию»; ранее в тексте эта грань не намечена, и непонятно, в частности, можно ли считать прощание Алеши с министром горячкой или же нет. В-третьих, в следующем предложении автор, конспективно излагая «происходившее», выбирает лишь реальные и обыкновенные факты («черная курица», «наказание, которому он подвергся»).

Таким образом, единственным, если так можно выразиться, «верифицированным» (учителя и пансионеры – свидетели возникновения у Алеши необыкновенных способностей) волшебством является конопляное семечко. Впрочем, в строгом смысле и это утверждение можно подвергнуть сомнению; М.А. Турьян отмечает, что сюжет о семечке, наделяющем феноменальной памятью, имеет реальную биографическую подоплеку: «Мы часто, для шутки, испытывали друг у друга память, причем Алексей Толстой нас всех поражал тем, что по беглом прочтении целой большой страницы любой прозы, закрыв книгу, мог дословно все им прочитанное передать без одной ошибки; никто из нас, разумеется, не мог этого сделать» (Русский Архив. М.: Университетская типография, 1900. Кн. 2. №7. С. 370 – 371).

В целом же Погорельский словно следует завету рассказчицы из «Деревенских вечеров» и даже идет дальше, почти полностью отказываясь от установки на изображение «чрезвычайного и любопытного» (Детское чтение … 1786. Ч. 6. С. 189). Единственная «экзотическая» деталь – это редкие сорта мха, выписанные подземным королем «за большие деньги из дальних стран и из самой глубины земного шара». Напротив, автор всячески подчеркивает обыкновенность изображаемых им предметов, практически не оставляя у читателя иллюзий по этому поводу. Причем скептицизм такого рода присущ и Алеше, который, «со вниманием» рассматривая богатое убранство подземной залы, подыскивает вполне рационалистическое объяснение увиденному: «ему показалось, что стены сделаны из лабрадора, какой он видел в минеральном кабинете, имеющемся в пансионе». (Особо отметим здесь упоминание о минеральном кабинете, словно и впрямь отсылающее нас к просветительской литературе).

Но особенно ярко стремление автора дать всему разумное объяснение проявляется в рассказе о пребывании Алеши в подземном царстве. Из слов министра, беседующего с Алешей, выясняется, что во владениях подземного короля нет ничего необычного и сверхъестественного: причудливо сверкающие дорожки оказываются посыпанными «брильянтами, яхонтами, изумрудами и аметистами», которые, как рассудительно замечает министр, и на земле могли быть «малоценными, как здесь»; «отменно красивые» и «очень странные деревья» - мхом, а дикие звери на золотых цепях – обыкновенными «крысами, кротами, хорьками и подобными им зверями».

Автор намеренно играет масштабами и пропорциями (Алеша, кстати, в какой-то момент тоже начинает воспринимать происходящее как своего рода игру: «Ему это [устройство подземного зоопарка – А.А.] очень показалось смешно, но он из учтивости не сказал ни слова»). Во многом за счет этой игры возникает эффект остранения, – драгоценные камни кажутся необычными потому, что их много, крысы – потому, что они намного больше обыкновенных и посажены на цепи, как дикие звери, – и, в конечном счете, волшебный эффект.

Впрочем, автор говорит о том, что видит Алеша в подземном царстве, не так уж и подробно. Скорее даже наоборот – его взгляд словно скользит по всем этим предметам, не задерживаясь ни на каком из них. (Здесь как раз-таки и проявляется первая из тенденций, о которых говорилось выше). О чем бы ни зашла речь, автор неизбежно сбивается на перечислительную интонацию: «Это все брильянты, яхонты, изумруды и аметисты», «Они были разного цвета: красные, зеленые, коричневые, белые, голубые и лиловые», «…дикие эти звери были не что иное, как большие крысы, кроты, хорьки и подобные им звери, живущие в земле и под полами», «накрытый стол, на котором расставлены были разного рода конфеты, пироги, паштеты и фрукты. Блюда все были из чистого золота, а бутылки и стаканы выточены из цельных брильянтов, яхонтов и изумрудов».

И, напротив, пристального внимания автора удостаиваются самые обычные предметы. Иногда это проявляется в том, что какому-либо отдельному предмету посвящен сравнительно большой фрагмент текста. Например, передаче империала кухарке посвящен целый абзац, состоящий из трех довольно длинных предложений. Причем Погорельский и здесь находит возможность прибегнуть к своему любимому методу и незаметно сообщить читателю целый ряд сведений об империале: выясняется, что Алеша держал монету в кармане и «берег пуще глаза своего», что она «составляла все его имение» и была «подарком доброй его бабушки». (Отметим, кстати, параллель между историей империала и историей двух бриллиантовых перстней). Аналогичная ситуация возникает в тексте в связи с прической учительши. Подробно описав головной убор, автор начинает рассказывать о хлопотах героини по хозяйству, но и здесь возникает тема прически, постепенно доводимая почти до гротеска: «По окончании головного убора накинула она на себя старый, изношенный салоп и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая при том строго, чтобы как-нибудь не испортилась прическа; и для того сама она не входила в кухню, а давала приказания своей кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях посылала туда мужа своего, у которого прическа была не так высока».

В других случаях внимание автора к обыденному предметному миру выражается в многочисленных уточнениях, иногда совершенно незаметных, иногда граничащих с плеоназмом. По-видимому, имеет смысл систематизировать их.

Пример уточнения	Комментарий
«…деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные…»	Прилагательное «деревянный» в соседстве с упоминанием о «гнилых досках»; плеоназм.
«…крыльцо, по которому в него входили…»	Из контекста рассказа об устройстве дома становится ясно, что речь идет именно о парадном входе, а не о черном.
«…деревянный забор из барочных досок…»	Плеоназм, как и в случае с «деревянными подмостками».
«Ворота и калитка, которые вели в переулок…»	В предыдущем предложении сказано, что забор отделял дом от переулка; в следующем – что Алеше «никогда не удалось побывать в этом переулке»; указание на то, куда выходили ворота и калитка, таким образом, излишне.
«Алеша вынул из кармана империал… Кухарка взглянула на золотую монету…»	Читатель – современник Погорельского – хорошо знал, что империал – золотая монета; этот факт не нуждался в пояснении. Отметим здесь, как и в случае с подмостками и забором, повышенное внимание автора к материалу, из которого сделан предмет.
«…гости встали с мест своих…»	Уточнение, касающееся обстановки.
«…на нескольких столах играли в вист…»	Ранее по ряду признаков (масштаб приготовлений к обеду, количество закупленной провизии, ожидание важной персоны – самого директора училищ, упоминание о том, что гости начали собираться «часа за два перед обедом») читатель мог без труда заключить, что гостей было много, и в этом смысле упоминание о том, что столов для виста было несколько, если вдуматься, излишне.
«…Алеша пошел в нижний этаж в спальню…»	Сообщив в начале повести, что «дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже…», автор зачем-то упоминает об этом во второй раз. Вообще, планировке дома в повести уделено много внимания.
«…учитель вышел вон, замкнув дверь ключом…»	В повести дважды говорится о том, как учитель, оставляя Алешу одного в комнате, уходя, закрывает за собой дверь. Вроде бы можно и не конкретизировать это действие – но Погорельский оба раза педантично уточняет, что дверь «запирают ключом», и есть еще момент, когда эта же формулировка вложена в уста Алеши, сообщающего Чернушке, что «дверь заперта ключом».
«…сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, проникал в спальню бледный луч луны…»	Луч луны мог проникнуть только через щели в окне; Погорельский, тем не менее, не упускает случая заметить, что ставни «неплотно затворялись».
«…в верхнем жилье, над его головою…»	Практически плеоназм, особенно в контексте многочисленных уточнений, касающихся планировки дома.
«…он немного приподнялся в постеле…»	Несколькими фразами ранее специально уточнено, что Алеша лег в постель, затем сообщено, что он лежал; таким образом, подчеркивается, что никаких перемен в его положении не происходило. Автор, однако, вновь упоминает о «постели». Следует отметить, что слова «постель» и «кровать» являются самыми частотными, пожалуй, обозначениями объектов предметного мира в повести.
«…солнце сквозь ставни освещало комнату…»	Тот же тип уточнения, что и приведенные выше слова о ставнях.
«…на рукомойнике…»	Автор говорит о том, что «шандалы эти очутились на полу, на стульях, на окнах», и неожиданно добавляет: «и на рукомойнике»; почему появление свечей на стульях менее удивительно, чем появление их на рукомойнике, объяснить сложно.
«…зашевелилась белая простыня…»	Читателю вполне ясно, о какой простыне идет речь; о том, что она белого цвета, также было сказано ранее.
«…смело встал со скамейки и подошел к нему…»	Уточнение того же рода, что и в случае с «местами», с которых встали гости.
«Алеша пошел в нижний этаж в спальню…», «…пошел в нижний этаж, в спальные комнаты»	Очередное уточнение «пространственного» характера.

Погорельский, можно сказать, переносит в прозу прием, характерный скорее для поэтической речи, которой в известной степени свойственна установка на синонимию и повтор. Причем переносит удачно: то, что у другого автора бросалось бы в глаза и воспринималось как нарушение стилистических норм, здесь выглядит вполне естественно.

Стремление к эффекту «осязаемости» предмета проявляется и на лексическом уровне, в подборе выражений: не просто «собирал» крошки, а «собирал со скатерти», не просто «поймала уже Чернушку», а «поймала уже Чернушку за крыло», не «взяла империал», а «протянула руку за империалом», не «сел на палку», а «взял палку между ног».

Каждый раз особое внимание автора к тому или иному предмету не мотивировано сколько-либо явно. Тем не менее, все вышеприведенные случаи объединяет то, что каждое из уточнений не просто относится к «реалистической» части повести, но и связано в подавляющем большинстве случаев с повседневными, ничем не примечательными предметами. Они выступают на первый план, делаются ощутимыми. В значительной степени это касается пространства, окружающего героев: стен, потолков, дверей. Пространственные границы четко очерчены и подчеркнуто осязаемы: учительша останавливается в дверях, боясь повредить слишком высокую прическу; Алеша, гуляя по двору, не может выйти за забор; он же, лежа в постели, словно ощущает тяжесть нависшего над ним второго этажа. Даже габариты помещений, через которые проходят Алеша и Чернушка, определены через осязание: «Иногда коридоры эти так были низки и узки, что Алеша принужден был нагибаться», «Немного погодя вошли они в другую залу, пространную, но невысокую, так что Алеша мог достать рукою до потолка».

Мотив осязания возникает не только в связи с пространством. Он приобретает особое значение в двух ключевых моментах повествования. Один из них - рассказ о путешествии Алеши и Чернушки по подземным коридорам. В фантастическом подземном мире, во многом противоположном и даже враждебном («…бывали примеры, особенно в старину, что мы выходили на свет и показывались людям. Теперь это редко случается, потому что люди сделались очень нескромны»; впоследствии подземные жители вынуждены будут переселиться из-за того, что о них узнают люди) обычному, тактильный контакт с окружающими предметами нежелателен и опасен. Чернушка настойчиво просит Алешу ни до чего не дотрагиваться, но в первый раз Алеша, попросив у кошки лапку, нарушает этот запрет, что приводит к столкновению с рыцарями, не позволяющему продолжить путь. Во второй раз «он уже ни до чего не дотрогивался», и путешествие прошло благополучно. Таким образом, первое свойство подземных предметов, несмотря на всю их необычность и привлекательность, – это их враждебность людям. Это ощущается и в рассказе о пребывании Алеши у короля: стоит ему дотронуться до палки с лошадиной головой, как она становится «бешеной»; когда Алеша приступает к еде, его предупреждают, что «с собою… брать ничего не позволяется». Второе свойство – их взаимосвязанность: из-за прикосновения к любому из них активизируются остальные и, в конечном счете, весь подземный мир: «Кошка разбудила попугая, попугай старушек, старушки рыцарей – и я насилу с ними сладила!».

В обычном мире предметы обладают прямо противоположными свойствами. Во-первых, они обособлены друг от друга; предметный мир в известной степени дискретен. Ранее мы говорили об этом в связи с преобладающей в «Черной курице» повествовательной тенденцией. Но, главное, предметы здесь не враждебны (за исключением разве что ножа, с которым кухарка гоняется за Чернушкой, и розог), скорее наоборот. В начале повести Алеша ждет предмета – «игрушки, талисмана, или письмеца от папеньки или маменьки» - как чуда. Радостное, торжественное событие – приезд директора училища – примечательно, прежде всего, тем, что вызывает всеобщий интерес к предметам (см. тщательное описание приготовлений). Особенно ярко положительное значение предметов проявляется в другом ключевом моменте повествования - истории с конопляным семечком. Стремясь убедиться в том, что зернышко, позволяющее ему знать уроки, не уча их, Алеша постоянно ощупывает в кармане бумажку, в которое оно завернуто; исчезновение зернышка и, соответственно, прекращение физического контакта с ним становится для мальчика началом несчастий. Это событие как бы делит повествование о реальном мире на две части, в каждой из которых предметный мир изображается по-разному.

В первой части, повествующей о спокойной и безмятежной жизни Алеши в пансионе, развитие основного действия часто приносится в жертву изображению предметного мира. Если вернуться к приведенной ранее таблице, становится ясно, что практически все случаи уточнений (с точки зрения логики, не всегда оправданных), приходятся именно на эту часть повести.

Но и в пределах первой части детали предметного мира распределены по тексту повести неравномерно. Это становится особенно заметным, если сравнить изображение различных событий в указанных нами рамках с точки зрения насыщенности его образами предметов. И тут выясняется парадоксальная, по сути дела, вещь: чем теснее связан эпизод с основной сюжетной линией, чем большую роль играет он для развития действия, тем меньше в этом эпизоде изображено предметов и тем скупее они изображены. Торжественный обед и приготовления к нему имеют, конечно, отношение к сюжету: во-первых, именно для этого обеда предназначена Чернушка; во-вторых, в связи с ним вводится мотив рыцарей (разочарование Алеши, ожидавшего увидеть директора пансиона в облике рыцаря), который затем будет важен, – но лишь косвенное, опосредованное. Тем не менее, именно об обеде рассказано предельно подробно: в частности, в рамках этого рассказа детально описываются убранство стола, провизия и костюм Алеши (в том числе верхняя его одежда). Гораздо значимее для основной линии повествования эпизод со спасением Чернушки, решивший судьбу Алеши. В нем деталей предметного мира существенно меньше. Внимание автора приковано к одним и тем же предметам, вполне поддающимся исчислению и не описываемым: нож, кровля сарая, платье кухарки, империал. И, наконец, рассказ о событиях, непосредственно включенных в сюжет, – о том, что произошло после выявления удивительных Алешиных способностей, - предельно краток, абстрактен. Предметный мир просто не проникает в этот рассказ: «Сам директор училищ приезжал несколько раз в пансион и любовался Алешею. Учитель носил его на руках, ибо чрез него пансион вошел в славу. Со всех концов города съезжались родители и приставали к нему, чтобы он детей их принял к себе…».

Этот же лаконизм свойственен и второй части повествования о реальном мире. Здесь уже нет той иерархии событий, о которой шла речь в предыдущем абзаце; на первый план вновь выдвигается основная сюжетная линия. Соответственно, количество предметов уменьшается, и они распределяются по тексту относительно равномерно; таких их «скоплений», как в случае с описанием обеда, уже нет. Есть, впрочем, рассказ о том, как Алеша пытался найти семечко: «Он долго шарил у себя в карманах, ползал по полу, смотрел под кроватью, перебирал одеяло, подушки, простыню – все напрасно!». Но здесь перечисленные предметы – лишь фон. Сосредоточенный на поисках семечка, Алеша как бы не замечает их. Предметный мир резко «разрежается»; иногда на протяжении целых абзацев не встречается ни одной детали такого рода. Во второй части значимы, по сути дела, лишь некоторые – строго «функциональные» - предметы: «велел подать ему стакан воды и кусок ржаного хлеба и оставил его опять одного»; «принесли розги»; «он наконец сел на стул и принялся громко плакать». Алеша «портится» – и мир вокруг него перестает быть нормальным детским миром, наполненным множеством разнообразных и интересных вещей, которые можно пощупать, потрогать и даже сделать, и превращается в неуютное «разреженное» пространство.