Анализ внутренней формы значения лексемы-номинанта (на примере концепта interest в английском языке)
Одним из актуальных направлений современного языкознания является исследование концептов. Концепт понимается как идеальная сущность, которая формируется в сознании человека, как глобальная мыслительная единица, представляющая квант структурированного знания [Попова, Стернин 1999: 4].
Целью данной статьи является описание метода, который иногда используется в когнитивных исследованиях как вспомогательное средство получения сведений о структуре концепта – анализ внутренней формы значения лексемы-номинанта. Проиллюстрируем указанный метод примером описания становления значения слова interest, репрезентирующего концепт INTEREST.
В ходе исследования концепта INTEREST в английском языковом сознании при диахроническом анализе ключевой лексемы interest было установлено, что происхождение слова восходит к латинскому interesse (inter- «между» + -esse «быть») – is of importance (имеет значение).
В английском языке слово стало использоваться в 15в. в значении legal concern or right (законное участие или право). Постепенно ядро концепта окутывается все новыми концептуальными признаками, увеличивается объем концепта. Появляется новое значение: advantageous or detrimental relation (отношение, приносящее выгоду или ущерб) (16в.), затем еще одно: matter in which persons are concerned (дело, в котором заинтересованы) (17в.). Ранее однозначное слово становится многозначным. В 18в. лексема interest начинает употребляться и в значении feeling of one concerned (чувство того, кто заинтересован), которое со временем становится ядерным. Остальные значения постепенно отодвигаются на периферию или отмирают.
Параллельно в английском языке с 16в. используется слово interest со значением injury (ущерб), damages (возмещение ущерба) и money paid for the use of money (деньги, выплачиваемые за использование денег). Впоследствии последнее полностью вытесняет два других значения, становясь основным в этой этимологической цепочке. Изначальная форма interesse приобретает современный вид предположительно за счет ассоциации с французским словом interest (damage).
Анализ лексикографических источников позволил обнаружить современные употребления слова interest, отражающие дальнейшее направление эволюции исследуемого концепта:
the feeling of a person who wants to know more (чувство человека, который хочеть знать больше);
something that arouses this feeling (что-либо, вызывающее это чувство);
some activity or subject that a person enjoys and spends time doing or studying it (деятельность (предмет), которая (который) нравится человеку, и он проводит время, занимаясь этой деятельностью (изучая этот предмет;
importance (важность);
something that brings advantages or affects someone or something (что-либо, что приносит выгоду или оказывает влияние на кого-то или что-то);
concern for one’s own security or advantage (self-interest) (забота о своем собственном благополучии или выгоде);
money charged for a loan (деньги, взимаемые за заем);
an excess above what is due or expected (избыток того, что причитается или ожидается);
a share in business and its profits (доля в бизнесе и прибыль от него);
a group of persons that control some field of activity and have common aims (группа людей, которые контролируют какую-либо сферу деятельности и имеют общие цели).
На основе исторического и логического анализов, изучения лексикографической традиции, исследования частотности употребления значений нами была предпринята попытка графически отобразить выше описанный процесс становления концепта INTEREST.
Направление семантической производности с учетом вышедших из употребления и менее употребительных значений, репрезентирующих лексему interest, представлено на рис.1:
Таким образом, данные, полученные путем диахронического анализа лексемы interest, могут служить дополнительным источником информации о структуре концепта INTEREST. Однако следует помнить, что «этимологические сведения далеко не всегда актуальны для языкового сознания носителей языка и не могут в таком случае оказывать влияние на содержание концепта в актуальном сознании носителя концепта» [Попова, Стернин 2007: 209].
Список литературы
Попова, З.Д., Стернин, И.А. Понятие «концепт» в лингвистических исследованиях [Текст] / З.Д. Попова, И.А. Стернин. – Воронеж: Изд-во ВГУ, 1999. – 32c.
Попова, З.Д., Стернин, И.А. Когнитивная лингвистика [Текст] / З.Д. Попова, И.А. Стернин. – М.: АСТ: Восток – Запад, 2007. – 314с.
Longman Dictionary of English Language and Culture [Text]. – Harlow, Essex: Addison Wesley Longman, 2000. – 1568 p.
Oxford Advanced Learner’s Dictionary. 7th ed. [Text] / Ed. S. Wehmeier. – Oxford: Oxford University Press, 2005. – 1780 p.
The Oxford Dictionary of English Etymology [Text] / Ed. C.T. Onions. – Oxford: Oxford University Press, 1966. – 1026 p.
Webster’s New World Dictionary. 4th ed. [Text] / Ed. M. Agnes. – N.Y.: Pocket Books, 2003. – 753 p.
Л.В. Попова
Миасс, Россия
СООТНОШЕНИЕ КОНЦЕПТОВ «ЮРИДИЧЕСКАЯ НОРМА»
И «ЮРИДИЧЕСКАЯ АНТИНОРМА»
ПРИ НОМИНАЦИИ СУБЪЕКТОВ ПРАВООТНОШЕНИЙ
В РУССКОМ ПРАВЕ XVIII ВЕКА
Освоение действительности с точки зрения правовых норм способствует формированию концептуальной правовой картины мира, то есть образа действительности, регламентируемой правом. Языковая правовая (лингвоправовая) картина мира – фрагмент объективного мира, охватываемый системой юридических норм и фиксируемый средствами языка юридической коммуникации. Лингвоправовая картина мира, во-первых, выражает специфику той или иной системы права, во-вторых, с помощью юридического языка побуждает коммуникантов (профессионалов и непрофессионалов) к определенному восприятию социального мира, ориентирует их в нем, направляет их поведение.
Концептуальная правовая картина мира упорядочена в виде полевой структуры, состоящей из ментальных единиц сферы правового регулирования. Лингвоправовая картина мира структурирована в виде семантического поля, образованного специальными языковыми единицами – терминами. Структуры концептуального и семантического полей изоморфны.
Правовая картина мира, создаваемая в процессе профессиональной практической и теоретической деятельности, является научной. Она, безусловно, отличается от концептуализации правового фрагмента в «наивной» картине мира: обыденное правосознание формируется в повседневной жизни людей в сфере правового регулирования, выражается в знании общих принципов права, причем обыденные правовые воззрения тесно переплетаются с нравственными представлениями.
Известно, что научная картина мира вследствие действия универсальных гносеологических механизмов имеет содержательный инвариант [Колшанский 1975], но получает в конкретном языке специфическую форму выражения посредством формирования национальных терминологий, изучение которых дает некоторые основания для выводов относительно образа мышления данного народа [Корнилов 2003; Хижняк 2000].
Общность происхождения народов (например, индоевропейских), генетическое либо типологическое сходство культур обусловили появление универсальных правовых концептов. Древнее право, в том числе у славян, как показано в работах В.В. Иванова и В.Н. Топорова [Иванов 1978, 1981], Ю.М. Лотмана [Лотман 1981], было органичной частью ритуально-религиозной культуры. Донаучные правовые концепты формировались в ходе применения морально-правовых норм в типичных бытовых ситуациях, поэтому национальные традиции, стереотипы мышления естественным образом включались в содержание этих концептов. Следовательно, древнейшие правовые концепты обладали двойственной природой, охватывая универсальные и специфичные представления.
Обусловленность правового мышления культурными установками социума подводит нас к пониманию доминантных концептов права не только как когнитивных единиц, но и как фактов культуры [Степанов 2001: 84]. Компоненты языковой картины мира (национально-культурные константы идеального и социального характера), способны проникать в правовую картину мира, отражаясь в языковых свойствах терминов. Особенно наглядно национальная специфика терминологической номинации проявляется на первом этапе формирования терминологии, когда активно действует механизм аналогии: новые понятия формируются на базе общеупотребительных слов, подвергающихся ассоциативному переосмыслению [Володина 1997: 42]. Такие термины обладают культурно обусловленными коннотациями, то есть устойчивыми семантическими признаками понятия, передающими связанные со словом культурные представления, принятую в обществе оценку [Апресян 1974: 67].
С помощью комплексного анализа юридической терминологии в общегосударственных и локальных южноуральских правовых текстах мы выявляем соотношение концептов «юридическая норма» и «юридическая антинорма» при номинации субъектов правоотношений в русском праве XVIII в.
Предметом нашего рассмотрения являются микроконцепт «юридическая норма» – идеальная модель общественных отношений в определенной сфере права; микроконцепт «юридическая антинорма» – юридический факт, противоречащий юридической норме.
В состав микроконцепта «юридическая норма» входит фрейм «правоприменение», который отражает властную организующую деятельность компетентных органов и лиц, направленную на реализацию юридических норм в жизнедеятельности общества. Тема данного фрейма – «судопроизводство», слоты: «судебные учреждения», «должностные лица, сотрудники», «процессуальные мероприятия», «субъекты правоотношений, участвующие в процессуальных мероприятиях». Микроконцепт «юридическая антинорма» раскрывается во фрейме «правонарушение», моделирующем типичную правовую ситуацию – противоправный юридический факт, то есть некое событие, противоречащее юридической норме. Тема фрейма – «противоправный юридический факт», слоты: «противоправное деяние», «субъект правонарушения», «вина субъекта правонарушения», «вред, причиненный правонарушением».
Поскольку юридические термины являются лингвокогнитивными единицами, а их система выражает когнитивно-логическую модель правовой сферы, моделирование семантического правового поля проводится нами в соотношении с организацией когнитивных структур в концептуальном поле права. Обнаруживается соответствие микроконцепта «юридическая норма» микросистеме терминов «законность», фрейма «правоприменение» – подсистеме терминов «судопроизводство» (с дальнейшим делением на терминогруппы, соответствующие слотам фрейма), микроконцепта «юридическая антинорма» (и фрейма «правонарушение») – микросистеме терминов «правонарушение» (с дальнейшим делением на терминогруппы, соответствующие слотам фрейма).
Рассматривая логические и языковые отношения терминов в терминогруппах «должностные лица, сотрудники», «субъекты правоотношений, участвующие в процессуальных мероприятиях», «субъект правонарушения», можно выявить особенности языковой концептуализации правовых реалий – субъектов правоотношений.
По происхождению русскую юридическую терминологию XVIII в. мы разделили на несколько типов, каждый из которых занимает определенное место в семантическом поле права: специальные термины – в ядре поля, термины-«семантические неологизмы» – в центре поля, «контекстуальные термины» – на периферии. При определении лингвокультурной специфики терминологии мы не анализируем заимствованные специальные термины. Среди юридических терминов, возникших на базе национального языка, наибольшей спецификой должны обладать терминологизированные единицы национального лексического фонда, располагающиеся в центре и на периферии поля. При описании терминологического массива следует также оценивать регулярные семантические отношения терминов, принадлежащих к ядру, центру и периферии семантического поля права.
В микротерминосистеме «законность», репрезентирующей микроконцепт «юридическая норма», были выявлены различные типы терминологических номинаций должностных лиц, сотрудников и субъектов правоотношений – участников процессуальных мероприятий.
Специальные термины: во-первых, термины общеславянского происхождения, унаследованные русским языком (судья); во-вторых, старославянизмы, проникавшие в русские юридические тексты как специальные термины (свидетель); в-третьих, собственно русские юридические термины (подсудимый, присудный, пристав, заседатель, исправник, сыщик, понятой, повальщик, челобитчик, истец, ответчик, доноситель).
Термины – «семантические неологизмы», обладая юридической семантикой, соотносятся с общеупотребительными словами, на основе которых были образованы. Явление терминологизации свойственно языку русского права уже на начальном этапе его развития. Среди общеславянских терминообозначений юридических понятий присутствуют терминологизированные лексемы, большинство из которых вследствие связи со смежными сферами религии и морали сохраняют эмотивное значение.
В древнерусском юридическом языке использовались термины, обозначающие субъектов правоотношений: праветчик – ‘судебный исполнитель’ [Судебник 1497 г.], справщик – ‘сыщик, следователь’ [Даль III: 377–380]. В языке русского права XVIII в. отмечены термины древнейшего происхождения: правый, праведный, правдивый, справедливый, которые используются для обозначения действий субъектов правоотношений (суд правый / праведный, доношение правое, розыск правый, справедливое решение). Все вышеперечисленные лексемы и термины образованы на базе оценочных предикатов и наделены положительными коннотациями. Прилагательное правъ(-ыи) (от праслав. *pravъ) в древнерусском и старославянском языках имело значения ‘прямой, истинный, правильный, справедливый, невиновный’ [Фасмер III: 352, Шаповалова: 178], существительное правьда означало ‘истина, справедливость, право, правосудие’ [Cтарославянский словарь: 496, Фасмер III: 352, Шаповалова: 178]. За основу терминологической номинации было взято уподобление прямой линии, отклонение от которой нарушает принятый в обществе порядок.
Среди терминов-«семантических неологизмов» более поздних периодов отметим: доводчик, проситель / просительница, тягающиеся особы, противник, поручики / поручители.
«Контекстуальные термины» не имеют архисемы ‘юридическая норма’, при включении в юридический текст осознаются как общеупотребительные слова / словосочетания и лишь за счет ассоциативного переосмысления получают способность номинировать юридические реалии, однако делают это нерегулярно. Именно в этой группе терминообозначений отмечается большое количество коннотированных единиц, выражающих положительную оценку: добрые юристы, добрые свидетели, добрая полиция, правые / правдивые люди, честные люди / особы, послушный (субстантив), безпорочные свидетели.
Правда, наряду с обозначением юридической и нравственной норм, наделяется способностью извлекать добро из зла [Арутюнова 1995: 17]. Эта функция переносится из «наивной» языковой картины мира в правовую. Тесно связаны с правдой лексемы с корнями добр-, благ-, воплощающие идею хорошего, правильного; они непосредственно не относятся к сфере права, но выражают положительную оценку юридических реалий. В юридическом языке XVIII в. они использованы как представители церковнославянской лексики (добръ – ‘хороший’ [Старославянский словарь: 192], благъ – ‘добрый, хороший, приятный’ [Старославянский словарь: 90]) и, очевидно, принимаются языком русского права вследствие разрушения юридического дуализма как носители важных духовно-нравственных смыслов: доброе искусство в правах, надлежит добрым быть юристам, добрые свидетели, добрые люди, добрая полиция, добрые досмотрители, добрые поступки, благоизобретение суда, Управа благочиния, благонадежное поручительство.
Для достижения эффективности правовой коммуникации должны быть выработаны специальные средства номинации законопослушных субъектов и правомерного поведения. Адресат правового предписания помимо запретов на совершение определенных действий должен иметь рекомендации, позволяющие правильно построить взаимоотношения в сфере права. Мы приходим к выводу о недостаточности специализированных моделей номинации законопослушных субъектов и их действий в языке права XVIII в. Восполнение терминологической недостаточности осуществляется за счет привлечения в семантическое поле права общеупотребительных слов и словосочетаний, имеющих интегральную сему ‘соответствующий принятому образцу, не выходящий за рамки идеализированной модели мира’ и характеризующих правомерное поведение с морально-этических позиций. Не имея прямого отношения к микроконцепту «юридическая норма», эти языковые единицы в контексте юридических документов приобретают сходные семантические признаки ‘дозволенный, допустимый, правильный’. Значение данных слов и словосочетаний в применении к юридически значимым реалиям остается достаточно абстрактным, неопределенным.
Для понимания зафиксированного факта необходимо обратиться к результатам исследования Н.Д. Арутюновой о манифестации концептов «норма» и «антинорма»: норма «имеет слабый выход в лексику», поскольку стандарт «не возбуждает ни интереса, ни эмоций»; человек воспринимает мир избирательно и прежде всего замечает аномальные явления; ненормативность помогает обнаружить норму и правило; речевые сообщения обычно фокусируются на отклонениях от нормы и стереотипа [Арутюнова 1999: 65–79]. Закономерности мировосприятия с позиций «наивного» языкового сознания проникают в сферу права, где четкость описания нормативных действий имеет первостепенное значение; это приводит к недостаточной актуализации ценности правомерного поведения и «престижности» самой юридической нормы в языке права и правовой картине мира.
Таким образом, в состав микроконцепта «юридическая норма», помимо собственно юридического представления о порядке (юридической норме – суд), входят нравственно-этические категории правды, добра, блага, создающие образ идеальных социальных отношений (в церковнославянском праве – модель христианского миропорядка) и придающие этическую ориентацию русской правовой картине мира XVIII в.
В семантическом поле русского права XVIII в. терминообозначения, выражающие отклонения от юридической нормы, доминируют над терминообозначениями, выражающими юридическую норму. Это преобладание выражается в более детальной разработанности номинации неправомерных деяний и их субъектов, как специальных, так и терминологизированных.
В микротерминосистеме «правонарушение», репрезентирующей микроконцепт «юридическая антинорма», выявлены терминологические номинации субъектов правонарушения различных типов. Специальные термины: во-первых, старославянизмы, проникавшие в русские юридические тексты как специальные термины (тать, грабитель, разбойник, убийца, душегубец, преступник), и термины, образованные с помощью фонетических и словообразовательных средств церковнославянского языка (лжесвидетель, клятвопреступник, злоумышленный); во-вторых, собственно русские юридические термины (уголовный, вор).
Термины-«семантические неологизмы». Общеславянские термины: неправый, неправедный, злой человек, злодей, лживый, виновный / винный.
Поскольку базисное и аксиологически значимое положение в микроконцепте «юридическая норма» занимает понятие правды, то для микроконцепта «юридическая антинорма» естественной номинативной моделью является соединение негативизирующего префикса не- с основами прав-, правд-, в результате чего возникают оппозиционные пары правый – неправый, праведный – неправедный: суд неправый, неправое вершенье судьи, неправедно бить челом, неправедный судья.
Помимо ядерного семантического признака ‘ненормативность’ такие префиксальные производные имеют этическую модальность, отраженную в словаре В.И. Даля: неправый – «несправедливый, неправедный, неправдивый; обвиняемый, виноватый, виновный», неправда – «всякая незаконность, дело противное совести, притеснение, обида, кривосуд, неправый приговор, решение; ложь на деле, криводушие, недобросовестность, кривда», неправедный – «противный совести, закону, правде, долгу, правосудию» [Даль II: 529–530].
В старославянском и древнерусском языках прилагательное зълъ(-ыи) означало ‘плохой, дурной’, существительное зъло – ‘плохое дело, дурной поступок’; производные зълодѣи ‘причиняющий зло’, зълодѣиство ‘плохой поступок, причиняющий вред’ [Старославянский словарь: 240–241, Фасмер II: 99]. В основу терминообразования положен семантический признак ‘то, что не соответствует норме, добру, правде; нечто плохое, причиняющее зло’. Такая номинативная модель создана на основе аксиологической оппозиции с нравственно-этическими понятиями «добро», «благо». Вхождение данных номинативных единиц в русский юридический язык отражало влияние церковнославянского языка права (первые части сложений добро-, благо-, зло-, лихо-). Данные лексемы не только фиксируют юридическую аномалию, но и дают ей отрицательную оценку с позиций этики, причем вторая функция доминирует. Злодѣй – «кто деет, творит зло; ворог или враг, супостат, недруг, предавшийся злу, ожесточенный преступник, закоснелый противник божеских и людских законов»; злодѣйственный / злодѣиский – «враждебный добру или умышленно вред наносящий» [Даль I: 684–685].
Существительное лъжа образовано от общеславянского лъгати ‘обманывать’ и означало ‘неправда, обман’, тем самым противопоставляясь правде в юридическом смысле, производное прилагательное лживый имело значение ‘обманный, несправедливый, неправомерный’ [Старославянский словарь: 311, Шаповалова: 121].
Общеславянское существительное вина, исходная семантика которого точно не установлена [Фасмер I: 316, Шаповалова: 38], в старославянском языке означало ‘причина, повод; отговорка; провинность’ [Старославянский словарь: 115]. За основу терминологической номинации взято значение ‘причина, по которой действия кого-либо признаются незаконными’. На базе немотивированного вина образованы вариантные формы прилагательных виновный / винный / виноватый. Соотношение обозначений виновности субъекта правонарушения свидетельствует об этической ориентации русского права XVIII в. По нашим наблюдениям, терминам виновный, виноватый, винный / повинный свойственна абсолютная синонимия. В работе О.Ю. Богуславской [Богуславская 2000] с помощью логико-семантического анализа установлено, что лексемы виновный и виноватый возникают и функционируют в разных сферах – юридической и этической; лексема повинный имеет двойственную отнесенность. Таким образом, для юридического языка XVIII в. при использовании синонимов виновный, виноватый, винный / повинный свойственно неразграничение категорий права и этики: оценка юридических реалий с нравственно-этических позиций.
Среди терминов-«семантических неологизмов» более поздних периодов отметим: противник, противный, нарушитель, причастник, помагатель, сооб(щ)ник, товарищ (преступника), насильник, зажигатель / зажигальщик, бунтовщик, возмутитель возмущения, ослушники (ослушные) / преслушники (преслушные) / преслушатели, составщик, беглый (субстантив) / беглец / бежавший (субстантив) / утеклец / беглые люди, гулящие люди, пришлые (субстантив) / пришлые люди.
«Контекстуальные термины», выражающие отрицательную оценку: помешатель добрых порядков, хищник, лукавый, лукавец, обманщик, бездельный (челобитчик, ответчик), негодный и презираемый свидетель, непотребные люди, нечестный человек, неблагонадежный человек, зачинщик ссоры, разоритель Государства, оскорбитель Величества, изменник, неприлежный и нерадетельный в своем деле.
С концептуальной моделью «прямая линия» (правый, правда) по принципу оппозиции соотнесены синонимичные наименования лукавый, лукавство, обманщик, плут, плутовство с внутренней формой «отклонение от прямой линии», от которой образовано производное значение ‘обман(-чивый, -ывать, -щик)’. Лукавый – «хитрый и умышляющий, коварный, скрытный и злой, обманчивый и опасный» [Даль II: 272]. Плут – «кто плутует, ловкий обманщик, мошенник, бездельник, нечестный человѣкъ» [Даль III: 130–131].
Принцип образования номинативных единиц с отрицательными коннотациями от лексем с положительными коннотациями действует и в ряде других наименований субъектов неправомерных деяний. Такие наименования объединены семантическим признаком ‘плохой, не соответствующий норме, нарушающий порядок’, на основе которого в определенном контексте возникает терминологизированное значение.
Итак, лингвокультурологический анализ микроконцепта «юридическая антинорма» в русском юридическом языке XVIII в. позволяет обозначить три слоя когнитивной структуры: собственно юридический (противозаконность), нравственный (аморальность) и религиозный (неправедность). На наш взгляд, все три слоя имели одинаковую значимость в юридическом сознании, создавая комплексное представление о правовых реалиях. В этом можно видеть и положительный аспект – осмысление универсального правового микроконцепта с позиций национального мировоззрения (языковые данные подтверждают морально-этическую ориентацию русской ментальности), – и недостаток – невозможность выработки строгого определения противоправного деяния при активном взаимодействии представлений разных сфер культуры.
Русская правовая культура имеет нормативно-аксиологический характер. В семиотическом поле русского права XVIII в. все основные юридические понятия оценены и противопоставлены по шкале нравственно-этической сферы «правда / неправда», «добро / зло» и по шкале религиозной сферы «праведность / греховность». По сравнению с разработанностью этих систем оценок, шкала «законность / незаконность» является семиотически ослабленной. С одной стороны, такая ситуация свидетельствует о включенности правовой картины мира в национальную. С другой стороны, проникновение экзистенциально значимых культурных констант в сферу правоотношений приводит к недостаточной определенности важнейших правовых категорий. Видимо, такая интерференция обусловила определенные трудности на пути преобразования «наивного» правосознания в научное в сфере юриспруденции.
Список литературы
Апресян, Ю. Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка [Текст] / Ю. Д. Апресян. – М.: Наука, 1974.
Арутюнова, Н. Д. Истина и этика [Текст] / Н. Д. Арутюнова // Логический анализ языка: Истина и истинность в культуре и языке. – М.: Наука, 1995.
Арутюнова, Н. Д. Язык и мир человека / Н. Д. Арутюнова. – 2-е изд., испр. – М. : Яз. рус. культ., 1999.
4. Богуславская, О. Ю. И нет греха в его вине (виноватый и виновный) [Текст] / О. Ю. Богуславская // Логический анализ языка: Языки этики / отв. ред.: Н. Д. Арутюнова, Т. Е. Янко, Н. К. Рябцева. – М. : Яз. рус. культ., 2000.
5. Володина, М. Н. Теория терминологической номинации [Текст] / М. Н. Володина. – М.: Изд-во МГУ, 1997.
6. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. [Текст] / В. И. Даль. – М. : Рус. яз., 1978–1980. – Т. I–III.
7. Иванов, В. В. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключевых терминов) [Текст] / В. В. Иванов, В. Н. Топоров // Славянское языкознание. VIII Междунар. съезд славистов, Загреб–Любляна, сент. 1978 г. : докл. советской делегации. – М.: Наука, 1978.
8. Иванов, В. В. Древнее славянское право: Архаические мифопоэтические основы и источники в свете языка [Текст] / В. В. Иванов, В. Н. Топоров // Формирование раннефеодальных славянских народностей. – М.: Наука, 1981.
9. Колшанский, Г. В. Соотношение субъективных и объективных факторов в языке [Текст] / Г. В. Колшанский. – М.: Наука, 1975.
10. Корнилов, О. А. Языковые картины мира как производные национальных менталитетов [Текст] / О. А. Корнилов. – 2-е изд., испр. и доп. – М. : ЧеРо, 2003.
11. Лотман, Ю. М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры [Текст] / Ю. М. Лотман // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. – Вып. 513. Труды по русской и славянской филологии. – Вып. 32. Литературоведение. – Тарту, 1981.
12. Старославянский словарь (по рукописям X–XI веков) [Текст] / под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. – 2-е изд., стереотип. – М.: Рус. яз., 1999.
13. Степанов, Ю. С. Константы: Словарь русской культуры [Текст] / Ю. С. Степанов. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Академ. Проект, 2001.
14. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. [Текст] / М. Фасмер. – Изд. 3-е, стереотип. – СПб.: Азбука; Терра, 1996. – Т. I–III.
15. Хижняк, С. П. Вариантность языковой картины мира в терминологии [Текст] / С. П. Хижняк // Взаимодействие экстра- и интралингвистических факторов при формировании терминосистем языков разного типа : межвуз. сб. науч. тр. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2000.
Шаповалова, О. А. Этимологический словарь русского языка [Текст] / О. А. Шаповалова. – Ростов-н/Д.: Феникс, 2007.
Н.Ф.Порожняк
Шахты, Россия