V. Занимательная палеография.
Перед тобой факсимиле подписей знаменитых людей из немецкого Мейеровского лексикона (LPZ, 1907).
Полагаясь на знание латинского алфавита, палеографическую интуицию и советы бывалых людей, найди автографы писателей, принадлежащих изученному тобой периоду мировой литературы. Аргументируй свои находки краткой словарной информацией, заполняя таблицу по образцу:
Образец:
Джон Драйден (1631–1700), |
английский поэт, драматург, переводчик, эссеист и теоретик литературы. |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
И т.д. |
|
VI. Атрибуция текста.
Так беседовали они, когда «увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших среди поля». И Дон Кихот принял их за свирепейших великанов. И поручив себя от всего сердца даме своей Дульсинее Тобосской, он ринулся в атаку и снова был повержен наземь. /…/ Санчо подскакал на осле к нашему Рыцарю и напомнил: он уже упреждал хозяина о том, что пред ними ветряные мельницы, и «только тому это не ясно, у кого у самого мельница в голове». Ну, разумеется, Санчо, дружище, ну, разумеется; только тот, у кого в голове мельница из разряда тех, что Мелют пшеницу, проникающую нам в разум посредством чувств, и превращают ее в муку для хлеба духовного, лишь тот, у кого в голове мельница-хлебодельница, может ринуться на мельницы мнимые, на свирепейших гигантов, что прики-нулись(мельницами. В голове, дружище Санчо, в голове — вот где надобно держать механику, и динамику, и химию, и пар, и электричество... а затем ринуться на артефакты и махины, в которые все это загнано. Лишь тот, у кого в голове — вся вековечная суть химии, кто сумеет ощутить в ее закономерностях универсальные закономерности, управляющие частицами материи, кто ощутит пульс Вселенной в собственном своем пульсе, — только такой человек не устрашится и овладеет искусством создавать и преобразовывать вещества либо монтировать сложнейшие механизмы. Хуже всего было то, что во время атаки у Дон Кихота сломалось копье. Единственное, что под силу таким великанам, — изломать наше оружие; а душу им не сломить. Что же касается оружия, в наших краях хватит дубов на новые древки.
Автор этого текста
|
ВЕРТЕР К ШАРЛОТЕ. (ЗА ЧАС ПЕРЕД СМЕРТЬЮ)
Светильник дней моих печальных угасает, Шарлота! чувствую: мой тихий час настал; В последний раз твой верный друг взирает На те места, где счастье он вкушал.
Но ты моя! Душа в очарованьи Сей мыслью сладостной, прелестною полна; Я видел на устах твоих любви признанье, И жизнь моя с судьбой примирена.
Когда луна дрожащими лучами Мой памятник простой озолотит, Приди мечтать о мне и горести слезами Ту урну окропи, где друга прах сокрыт.
Автор этого текста
|
На сцену вбегает в некоторой тревоге Офелия, поддерживающая руками юбки; ее преследует Гамлет. Офелия, очевидно, шила; в руках у нее какое-то рукоделие. В этой сцене они оба молчат. Гамлет - без шляпы, камзол его распахнут, чулки без подвязок спадают на щиколотки, он бледен как полотно, колени его дрожат. С печальным выражением лица он берет Офелию за плечо и крепко его сжимает, потом отстраняет ее от себя на расстояние вытянутой руки и, прижимая другую руку ж своему лбу, вперяется взглядом в ее лицо, как бы желая запомнить его навсегда. Затем, махнув рукой и трижды кивнув головой - самому себе, - он поднимает взор, исполненный такой печали и глубины, как будто все его существо потрясено и сейчас он умрет. После чего он наконец выпускает ее и движется к выходу, не спуская с нее глаз... Офелия убегает в противоположную сторону. Розенкранц и Гильденстерн стоят, окаменев. Первым приходит в себя Гильденстерн - он бросается к Розенкранцу.
Гильденстерн. Пошли отсюда!
Но - фанфары: входят Клавдий и Гертруда в сопровождении придворных.
Клавдий. Привет вам, Розенкранц (поднятой ладонью он приветствует Гильденстерна, пока Розенкранц кланяется; Гильденстерн кланяется поспешно и с опозданием)... и Гильденстерн!
Поднятой ладонью он приветствует Розенкранца, пока Гильденстерн кланяется ему; Розенкранц, не успев еще выпрямиться, сгибается снова. Опустив голову, он бросает быстрый взгляд на Гильденстерна, который готов выпрямиться.
Не только тем, что мы вас рады видеть, Но и нуждою в вас был причинен Столь спешный вызов.
Автор этого текста
|
Я слышал, как ты однажды читал монолог, но только он никогда не игрался; а если это и было, то не больше одного раза; потому что пьеса, я помню, не понравилась толпе; для большинства это была икра; но это была - как я ее воспринял и другие, чье суждение в подобных делах погромче моего, - отличная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело. Я помню, кто-то сказал, что стихи не приправлены для того, чтобы сделать содержание вкусным, а речи не содержат ничего такого, что обличало бы автора в вычурности, и называл это добропорядочным приемом, здоровым и приятным, и гораздо более красивым, нежели нарядным. Один монолог я в ней особенно любил; это был рассказ Энея Дидоне; и главным образом то место, где он говорит об убиении Приама. Если он жив в вашей памяти, начните с этой строки; позвольте, позвольте: "Косматый Пирр с гирканским зверем схожий...". Не так; начинается с Пирра: "Косматый Пирр - тот, чье оружие черно, Как мысль его, и ночи той подобно, Когда в зловещем он лежал коне, - Свой мрачный облик ныне изукрасил Еще страшней финифтью ныне он - Сплошная червлень весь расцвечен кровью Мужей и жен, сынов и дочерей, Запекшейся от раскаленных улиц, Что льют проклятый и жестокий свет Цареубийству; жгуч огнем и злобой, Обросший липким багрецом, с глазами, Как два карбункула, Пирр ищет старца Приама". Так, продолжайте вы.
Автор этого текста
|
Студенты уходят. Часы бьют одиннадцать. Фауст Один лишь час еще перед тобою,— И будешь ты навеки осужден! Молю, остановитесь, сферы неба, Чтоб время прекратилось, чтобы полночь Не приходила больше никогда. Лучистое природы око, вспыхни, Зажгись опять и сделай вечный день. Или позволь, чтоб этот час продлился Год, месяц, хоть неделю, день один, Чтоб Фауст мог раскаяться и душу Спасти свою! [...]
Часы бегут, вперед несутся звезды, Уходит время, должный час пробьет, И дьявол явится, и Фауст будет Навеки осужден. О, если б мог я До бога моего прыжком достигнуть! [...]
Громады гор, сюда, сюда, скорее, Низриньтесь на меня, меня закройте От мщения разгневанного бога! Нет! Нет!
Тогда скорее брошусь в глубь земли. Земля, разверзнись! Нет, она не хочет Дать мне приют! Я к вам взываю, звезды! Вы, что моим рожденьем заправляли, Вы, чье влиянье дало смерть и яд, Скорей умчите Фауста к высотам, Как дымный пар, в провалы облаков, Растущих там, чтоб в час, когда, созревши, Обрушатся они на сонный воздух, Из пастей их дымящихся мои Низверглись члены мертвыми и только б Моя душа взошла на небеса!
Часы бьют половину.
А! Полчаса прошло! Все вдруг пройдет! О боже!
Пусть ты простить души моей не хочешь, Но ради крови, пролитой Христом, Как выкуп за меня, молю, назначь мне Какой-нибудь конец для вечных мук; Пусть Фауст будет жить в аду столетья, Тысячелетья, сотни тысяч лет, Но наконец—пусть, наконец—спасется! О, нет конца для осужденных душ! [...]
Моя душа должна навеки жить,
Чтоб быть в аду и мучиться. Да будут
Те прокляты, кем я рожден на свет! Нет, Фауст, проклинай себя, пусть будет Тобою проклят Люцифер, который Тебя лишил блаженства в небесах! Часы бьют двенадцать. А! Полночь! Полночь! Тело, превратись В прозрачный воздух или за тобою Сейчас примчится Люцифер из ада. Гром и молния. Душа моя, будь каплями воды, Сокройся в океан, будь там незримой. Входят дьяволы.
Автор этого текста
|
Покончив со всеми этими приготовлениями, наш идальго решился тотчас же осуществить свой замысел, ибо он полагал, что всякое промедление с его стороны может пагубно отозваться на человеческом роде: сколько беззаконий предстоит ему устранить, сколько кривды выпрямить, несправедливостей загладить, злоупотреблений искоренить, скольких обездоленных удовлетворить! И вот, чуть свет, в один из июльских дней, обещавший быть весьма жарким, никому ни слова не сказав о своем намерении и оставшись незамеченным, облачился он во все свои доспехи, сел на Росинанта, кое-как приладил нескладный свой шлем, взял щит, прихватил копье и, безмерно счастливый и довольный тем, что никто не помешал ему приступить к исполнению благих его желаний, через ворота скотного двора выехал в поле. Но как скоро он очутился за воротами, в голову ему пришла страшная мысль, до того страшная, что он уже готов был отказаться от задуманного предприятия, и вот почему: он вспомнил, что еще не посвящен в рыцари и что, следственно, по законам рыцарства ему нельзя и не должно вступать в бой ни с одним рыцарем; а если б даже и был посвящен, то ему как новичку подобает носить белые доспехи, без девиза на щите, до тех пор, пока он не заслужит его своею храбростью. Эти размышления поколебали его решимость; однако ж безумие взяло верх над всеми доводами, и по примеру многих рыцарей, о которых он читал в тех самых романах, что довели его до такого состояния, вознамерился он обратиться с просьбой о посвящении к первому встречному. Что же касается белых доспехов, то он дал себе слово на досуге так начистить свои латы, чтобы они казались белее горностая, и, порешив на том, продолжал свой путь, - вернее, путь, который избрал его конь, ибо Дон Кихот полагал, что именно так и надлежит искать приключений. Автор этого текста
|