319 Капустин б. Г. Указ. Соч. С. 88.

Основные ресурсы, стоящие за западным прорывом к новому (модер­низированному) образу жизни, не были, однако, получены в результате обмена или заимствования. Тогда вообще предпочитали не получать, а брать — естественно, силой или угрозой её применения. Ограбление чужих земель, их недр, нещадная эксплуатация населения колониаль­ных территорий, перекачка капиталов и других ресурсов в метрополию, насаждение огнем и мечом христианства — эти и подобные им явления были неотъемлемыми элементами процесса осовременивания Запада (а через него, как полагали, и всего остального мира).

Запад, как видим, есть за что критиковать и осуждать. Но, принимая во внимание неотменяемость и неперерешаемость случившегося, луч­ше работать с сухим, фактическим остатком истории и смотреть в бу­дущее, а не в прошлое. Как бы там ни было, но Запад сумел накопить достаточно сил, чтобы выдвинуться в авангард, оказаться на острие ис­тории и совершить прыжок в неизвестность модерна.

Могло ли подобное произойти где-то в другом месте, в иной куль­турной среде? Вряд ли. Тут ведь есть что-то и от удачи, случая, исто­рического шанса, который выпадает только однажды и единственным экземпляром. В дальнейшем будут выборочные заимствования и ме­ханические перенесения, творческие подражания и шаблонные повто­рения. Словом, продолжится обычная, рутинная работа истории. Но у нас речь именно о первом, действительно неординарном и уникальном случае (рождении современности), требующем новаторства, мужес­тва, самоотдачи. С ним приходит, закрепляется и остается в истории все по-настоящему новое и плодотворное. На Западе и нигде больше современность по-настоящему самобытна, исторически первозданна. Иначе говоря, исторически первая современность (Модерн) возникла в определенное время и в определённом месте. Место — Запад, вре­мя — XVII-XVIII века. Не будем настаивать на точности датировки: есть свои аргументы и у тех, кто начало Модерна относит к XV веку*.

Рассматриваемую историческую диалектику на примере взаимосвя­зи протестантизма и капитализма блестяще раскрыл Макс Вебер. Как показывает жизнь (Япония, Южная Корея, Тайвань и др.), капитализм может существовать и успешно развиваться на любой этической осно­ве. Но своим происхождением, своим появлением на свет, Вебер прав, капитализм безусловно обязан протестантской (трудовой) этике.

Упреждая последующее изложение, заметим, что, как показал М. Кастельс, протестантский дух капитализма с 70-х годов XX века

* Пожалуй, самую необычную датировку современности предлагает А. И. Неклесса. Для него эпоха Большого Модерна охватывает последние две тысячи лет, а период Нового времени составляет её завершающий этап (Неклесса А. И. Эпилог истории // Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме). СПб., 2000. С. 211).

исторически вытесняется «духом информационализма» (spirit of informationalism)³²⁰.

Самобытная западная современность повторима (вернемся к ска­занному выше) прежде всего потому, что она техногенна. Техника (тех­нология, вообще инструментальность) — вещь ценностно нейтральная. До известного предела, конечно. И в плане функционирования, распро­странения-повторения, а не возникновения-создания.

Как автономная относительно ценностей реальность, техника легко входит в любую культуру. Правда, войдя, эффективнее работает там, где больше аналитичности и деловитости, знания, понимания, а не веро­вания и упования. В далекой же, стратегической перспективе функци­онирование техники окрашивается в тона её происхождения, т. е. тянет за собой и «свои» ценности. Это не технологический детерминизм, а то, что можно было бы назвать нарастанием органичности (отражение целого на часть) и целостности (отражение части на целое) в процессе включения техники в систему или структуру общества. В культуре, где «поэт больше, чем поэт», техника в чем-то неадекватна. Однако и там рано или поздно поэт остается только поэтом. И не в последнюю оче­редь благодаря технике, технологии, вообще машинерии.

Итак, самобытность современности в форме модерна не отменяет, напротив — предполагает её повторяемость. Не в смысле исторической предопределенности или неизбежности, европоцентризма или либе­рального «конца истории». А как один из вариантов развития событий, возможная перспектива исторического творчества, как то, что под­дается адаптации и корректировке с учетом конкретных обстоятельств времени и места. Иными словами, общечеловеческий потенциал сов­ременности (модерна) состоит не в принуждении, а в приглашении к повторению. Но почему все-таки «к повторению»? Не есть ли это за­вуалированная форма все того же принуждения? Да, в историческом повторении есть что-то и от принуждения. Однако это принуждение сходных проблем (вызовов), а не их решений (ответов)³²¹. Последние зависят от людей, наделенных сознанием и волей, и принимают форму исторического выбора. В связи с повторением-принуждением можно было бы указать и на тенденцию к глобализации, которая превращает все крупные исторические изменения, кем бы и где бы они ни иници­ировались, в сквозные, транскультурные процессы. Однако глобаль­ность более определенно заявляет о себе уже за пределами модерна, это другой, отдельный вопрос, к которому мы ещё вернемся.