221 Acikel f. A Critique of Occidental Geist: Embedded Historical Culturalism in the Works of Hegel, Weber and Huntington //Journal of Historical Sociology. Volume 19. Issue 1. March 2006. P. 60-83.

222 Луман h. Понятие риска //thesis. 1994. Вып. 5. С. 8.

²²³ Там же. С. 9.

в акцентации различий), полагаемые им субполитические группы и движения вполне адекватны постмодернистским ориентирам полити­ческого мышления и действия. Постмодернистские различия, правда, больше похожи на свободно странствующих «номад», тогда как субпо­литические акторы выстраиваются в некую сетевую структуру нового глобального управления в качестве низового его звена.

Символом рождающегося общества риска, как известно, был Чер­нобыль. Вступающее в либеральную революцию российское общество, прежде всего в лице своей элиты, менее всего задумывалось о раци­ональном, обоснованном и мотивированном подходе к смене техно­логий, техно-экономических укладов, а также о создании новых форм социального контроля и гражданского участия. Стремясь в открытый мир, общество сделало в него лишь первый шаг, начав с глобальной ка­тастрофы, сопровождающейся не информированием простых граждан и субполитических или каких бы то ни было других акторов, в том числе и традиционных советских учреждений — детских садов, школ, больниц, роддомов и т. п., а ...умолчанием. Либеральное «освобождение» мира от социализма внесло в модерность огромный мутный поток немодер-ности «умолчания», положивший одновременно конец изолированности «других» модернов. Чернобыль впервые показал, что западный «неза­вершенный» проект модерна может так и не завершиться в силу масш­табности рисков, создаваемых в границах других систем.

«Чернобыль, — пишет У. Бек, — это конец «других модернов», конец всех наших строго культивировавшихся возможностей дистанцирования друг от друга»²²⁴. Чернобыль действительно покончил с замкнутым евро­пейским модерном, дистанцировавшимся от любой «нецивилизован­ной рациональности». Глобализация в этом смысле ознаменовала новый период человеческой истории: модерн впустил в себя многочисленные «не-модерны», не способные к рациональной критической рефлексии и, в то же время, не доверяющие гражданской субполитической активности. Стараясь сегодня отгородиться от российского, китайского, исламского и других «не-модернов», Запад сам оказался в глобализации и интернацио­нализации — процессах, размывающих пространства критического смыс­ла и саму историческую ойкумену западной критической рациональности. Характерно, что на этом фоне неуправляемой и глобальной по масштабам нерациональности родились два рациональных проекта-концепта запад­ной культуры: общество риска и его политический образ — «Империум».

Универсальность риска, более чем какая-либо другая его характе­ристика, требует органической социальной рефлексивности на уровне идей и образов, событий и фактов. Достигнуть органической социальной рефлексивности в современном многоликом и противоречивом полити­

Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М., 2000. С. 5.

ческом мире, разделенном государственными границами, — задача не простая. Тем более, что «риски власти» в западных обществах поставили под сомнение отношения внутри собственной общественной системы, обладающей мощной интенцией к универсализации мира. Сегодня за­падный мир в буквальном смысле слова разрывается между современ­ностью освобождения и стремлением к внутренней интеграции, между признанием различий и попытками сохранить свое собственное лицо, между «рисками власти» и «риском безвластия». Осознавая, что риск становится перманентной основой всеобщей унификации человечест­ва, западное мышление ищет противовесы риску уже не только в фор­мах рациональной рефлексивности, но и в принципиальном различении позиций наблюдателей, формах гражданской активности, которые спо­собны быстрее и эффективнее адаптироваться к правилам коммуни­кации рефлексивного западного мира. Взаимопонимающее действие, организация визуального ряда, рефлексивность первичных и вторичных наблюдателей, порядки интерпретаций, организация участников и т. д. становятся своеобразными матрицами, по которым может быть вы­строен профиль новой современности, селектированы общественные действия и наблюдения за ними. И в этом смысле концепция общества риска, бесспорно, является плодотворным теоретическим посылом для понимания разноликих контуров современности.

Рефлексивная социальность в новых исторических координатах

Глобальный процесс все активнее ведет к изменению социальных структур, форм организации труда, восприятия действительности и познания. Контуры прежнего индустриального мира размываются, а сквозь них все очевиднее проступает иная социальность эпохи неоли­берализма и/или «после либерализма» (И. Валлерстайн).

Терракты 11 сентября в Нью-Йорке заострили внимание иссле­дователей на глобальном характере новой социальности, на кризисе неолиберализма и прямых угрозах самому модерну. Теракты предель­но заострили проблему территории, или факт присутствия не-модерна на территории модерна. События 11 сентября потребовали уточне­ния таких понятий, как террор и война, экономическая глобализация и неолиберализм, государство и суверенитет²²⁵. Впервые стала очевид­ной уязвимость суверенитета государства, но не перед лицом рынка и «суверенитета потребителя» (К. Омае), а перед терроризмом, обла­чившимся в новые формы. Одновременно произошло осознание того

²²⁵ Бек У. Молчание слов и политическая динамика в глобальном обществе риска <www.academy-go.ru> (11 ноября, 2007).

факта, что терроризм и радикальный фундаментализм находятся уже не вне, а внутри обществ самого разного типа, будучи адаптированы к их плюралистической культуре на манер сетевых интеракций, созда­ющих перманентную угрозу стабильности и безопасности граждан (об этом более обстоятельно написано в гл. 11). Американцы, пожалуй, по­следними из представителей классического модерна осознали, что «за скобки» риска больше не попадает и их оберегаемый двумя океанами континент: риск стал глобальным. До событий 11 сентября актуальной казалась возможность контроля за рисками, исходящими, прежде все­го, от государств и из космического пространства, что в значительной мере определило политику США по выходу из системы ПРО и поста­вило множество политических проблем перед мировым сообществом. Однако после событий 11 сентября проблема создания национальной системы противоракетной обороны стала на порядок менее значимой в контексте новых возможностей «индивидуализации войны». Полити­ка глобального доминирования была поставлена под сомнение, ибо её провозглашение не сняло, а по многим параметрам даже обострило проблему рисков на мировом уровне. Террористические акты 11 сен­тября 2001 года продемонстрировали новые формы непредсказуемых угроз для общества «гарантированного выживания» и новые виды рис­ков для простых граждан, осознавших в одночасье свою социальную незащищенность и близость к остальному человечеству — «общности, объединенной коллективной судьбой» (У. Бек).

В концепции общества риска У. Бека «после 11 сентября» все от­четливее стала подчеркиваться транснациональная угроза со стороны неправительственных организаций насилия, ставших неотъемлемым атрибутом современности — социума планетарного масштаба. Впер­вые, подчеркивает Бек, была нарушена государственная монополия на применение вооруженной силы, и общество столкнулось с радикаль­ным злом, укорененным в модерне в качестве его оппонента, и в то же время архаически самоотверженным. «Террорист-самоубийца являет­ся полной и радикальной противоположностью по отношению к homo economicus. Он не имеет никаких экономических и моральных ограни­чителей, а потому служит носителем абсолютной жестокости. Его пре­ступление и сам террорист-самоубийца в строгом смысле — единичны. Нельзя совершить самоубийственные террористические акты дваж­ды, а государственной власти не нужно доказывать его преступление. В этой "единичности" синхронизируются преступление, добровольное признание в нем и самоликвидация»²²⁶. Вместе с тем «единичность» преступления с очевидностью фиктивна. За «единичностью» сокрыта

²²⁶ Бек У. Молчание слов и политическая динамика в глобальном обществе риска <www.academy-go.ru> (11 ноября, 2007)

«множественность», воодушевляемая психологическим неприятием ценностей как модерна, так и постмодерна, причем эта множествен­ность достаточна активна, организована в сетевые сообщества и во многом противостоит уже не только и не столько государству, сколько непосредственно гражданскому обществу, ищущему новые формы са­моорганизации.

Изменяющееся пространство-время социального бытия выводит человека за пределы сложившейся некогда структуры индустриально­го мира в постиндустриализм и постмодернизм, в новое понимание процесса труда и ценностного измерения жизни. Одновременно следу­ет признать, что новое понимание бытия укоренено в риске. Именно в риске пребывают и современный неолиберальный постиндустриализм, и постмодернизм. Изменение характера деятельности человека, сис­темы ценностей требуют изменения устоявшихся институциональных структур, не отвечающих новым реалиям жизни: преобразование госу­дарства актуализирует перспективу не мирового господства, а субсиди­арного управления с опорой на низовые подсистемы; образовательная система призывает не к линеарному мышлению, а к сетевому полило­гу. Повсеместный кризис институтов власти и управления вызывает у человека ощущение надвигающегося «конца света». Мир последнего десятилетия разрушает недавние футурологические прогнозы и соци­альные стереотипы относительно общества всеобщего благоденствия, предвещая весьма драматический образ наступающего XXI века, в кото­ром главенствующую роль начинают играть факторы неопределенности и риска, объективно связанные с назревшими переменами.

«Единственная альтернатива мирового господства, — утверждает в одном из последних телевизионных интервью 36. Бжезинский, — это мировая анархия». Действительно, ощущения «конца реальности», па­нические страхи (от птичьего гриппа до неуверенности в завтрашнем дне) становятся неотъемлемыми атрибутами жизни. Кажется, что риск уже активно и всерьёз противостоит традиционной власти, а неопреде­ленность — управляемости. А раз так, то власть надо укреплять и рас­ширять сферу её влияния; надо передавать ей все больше и больше полномочий и делать её ответственной за все и вся. Кажется, что речь должна идти об этакой всемирной службе МЧС, всемирной мобильной полиции, всемирном правительстве, охраняющих граждан планеты от хаоса и заботящихся о стабильности и порядке. Однако это не так. Бо­лее того, все как раз наоборот. И именно поэтому исследование обще­ства риска становится столь актуальным и востребованным.

Общество риска призывает граждан не верить больше во всесиль­ного Левиафана и классический индустриализм во имя всеобщего са­мосохранения и гражданского мира. В обществе риска важно актуа­лизировать не власть и мировое господство, а силу и авторитет самих

граждан, людей, институтов гражданского общества, т. е. возможность институциональных союзов, ассоциаций, форумов, выборных органов, способных осуществлять мониторинг рисков, принятие решений по по­воду рисков и контроль над ними. В сознании людей жила и живет по­требность в определении меры социальной опасности и безопасности, в выработке социально-политических и технологических механизмов, адаптирующих человека к жизни в условиях неопределенности и к дейс­твиям в ситуациях риска. В обществе риска именно эту потребность и следует перевести в практический план действий. Общество должно мобилизовать свой внутренний ресурс, человеческую активность, фор­мы взаимодействия и контроля, понимая, что время «иерархий» прошло, а пространство власти видоизменилось. На рубеже новых перемен, за­тронувших, наконец, и западный модерн, роль Левиафана принимает на себя не государство, а общество — глобальное гражданское общество.

Общество риска рождается в силу исчерпанности индустриального модерна, в том числе важнейших его составляющих — классовых раз­личий, ориентации на производительный труд и рост богатства. Вместо этого появляются всеобщая опасность, страх, неуверенность и всеоб­щее равенство в страхе и неуверенности. Богатство, власть и образова­ние — три важнейшие составляющие элитарного неолиберального кре­до, становятся все более уязвимыми. Объективное знание — базовый критерий модерна — недостижимо. Более того, знание фальсифициро­вано, заменено «клиповым сознанием», «штрих-пунктирным» воспри­ятием действительности. Дифференциации на знающих и незнающих, власть предержащих и бесправных, богатых и неимущих создают пред­посылки для разрыва социальной ткани общества, не способного к са­моорганизующимся действиям. Особенно негативно проявляются эти тенденции на периферии модерна. «Мы видим картину общества, обра­зованного множеством индивидов, включенных в рыночные отношения и обуреваемых страхом и неуверенностью. Тем самым мы совершенно неожиданно оказываемся перед лицом основной проблематики соци­ологии, некогда вполне справедливо названной Толкотом Парсонсом «Гоббсовой проблемой». Гоббсова проблема — это вопрос о возмож­ности социального порядка при взаимодействии множества изолиро­ванных своекорыстных индивидов»²²⁷, причем индивидов, одержимых страхом и паническими настроениями. Именно к пониманию всеобщего страха, возникающего в результате «борьбы всех против всех» (Гоббс), ближе всего позиция Бека. Однако, полагает А. Филиппов, «эти угрозы для людей хотя и исходят, конечно, от людей же, их деятельности, ихтех­