2,7 Федотова в. Г. Глобализация и модернизация // Глобалистика. Энциклопедия. М., 2003. С. 192-193.

гия опирается на культурные предпосылки, демократизацию и рыночные отношения. Теория макдональдизации вообще допускает упрощенную модель рациональности по сравнению с классической модернизацией. При этом калькулируемость, предсказуемость, технологически оснащен­ный контроль за поведением могут осуществляться, как полагают авто­ры макдональдизации, только в ряде сфер, привнося в них некие навыки рефлексивности, упрощающие задачи модернизации. Глобализация, та­ким образом, выступает сегодня как процесс «распыления» приоритетов модерна, будь то приоритет «базовой рациональности», прав человека, демократических ценностей и даже универсальной рыночной модели. Не случайно национальный проект модернизации — в качестве концепции «третьего пути», или социального либерализма (Э. Гидденс), — выбира­ет для себя и сам западный мир, переходящий в новую современность. В этом смысле и для самого Запада модернизация является «незавер­шенным проектом» (Ю. Хабермас). Но какую эвристическую роль играет в таком случае концепт «общества риска»?

Несомненно, что существование риска показывает вероятностную сущность многих природных, экономических, техногенных, социальных процессов и многовариантность отношений, в которые вступают субъ­екты (участники-наблюдатели) данных процессов. Объективно ситуации риска сопутствуют три условия: наличие неопределенности, необходи­мость выбора альтернативы и возможность оценить вероятный исход выбираемых альтернатив. Социальная составляющая рисков, связан­ная с проблемой «выбора» и «оценки», а также принятия соответствую­щего решения, становится сегодня определяющей для существования социального сообщества, сотканного из многих модернов.

Общество риска как теоретический конструкт вырастает из попыток преодолеть в эпоху глобализации именно классический модерн, не поз­воляющий выработать адекватные и новые ответы на риски в силу сво­ей укорененности в «древе» иерархии власти, линеарности мышления и территоризации. Концепт общества риска есть ответ на вызов истории в риске самого модерна как незавершенного проекта, существующего сегодня наряду и параллельно с другими социальными и националь­ными проектами в едином глобальном детерриторизированном мире. Принимая парадигму глобализации как реальность и одновременно как предметную концептуальность, нельзя не видеть в ней трех принципи­альных моментов.

1. Будучи процессом, инициированным западной культурой, глобали­зация в целом требует предельно широкого дискурса рациональности, в котором были бы учтены опасности и риски для ещё незавершенного проекта самого западного модерна. Западная социальная теория заня­та сегодня тщательным анализом общественного производства рисков в глобальном мире, контроля за рисками, превентивных мер в ответ на

предполагаемый риск (примером чему может служить реакция на раз­витие атомной энергетики в Иране), принятия решений (экономических, политических, военных и других) по поводу существующих рисков и т. д.

2. Риски как рационально осмысленные конструкции человеческих действий вышли за пределы и малых, и больших систем, став всеобщим атрибутом жизни человечества. В обществе риска намечается новый подход к управлению сообществом людей в целях противодействия рис­ку, основанный на действиях «низовых» субполитических акторов, орга­нически дополняющих власть, исторически существующую «сверху» — в государственной и наднациональной сферах. Классический модерн был и все ещё остается даже в своем неклассическом варианте заложником «иерархии». Для общества риска, в котором незавершенный западный модерн пересматривает свою роль, необходим коммуникативный раци­ональный дискурс (Ю. Хабермас) и новая организация власти.

3. В модерне реакция на риск — прерогатива структур власти, в постмодерне — прерогатива общества. Субнациональные структуры становятся ключевым фактором управления в обществе риска, беря на себя роль некогда всесильных государственных бюрократических структур и одновременно выходя за границы национально-организо­ванных пространств. Тем самым субнациональные структуры формиру­ют «субнациональное пространство» глобального гражданского обще­ства (Я. А. Шольт), принимающего на себя определенные функции по контролю над рисками и их постоянному мониторингу.

Идеи транснациональной политики (Дж. Сорос) и субполитики (У. Бек), транснационального гражданского общества (Р. Кеохейн) и глобального гражданского общества (Я. А. Шольт) идут в одном русле: поиска новых субъектов, способных противостоять трансэкономичес­ким и политическим акторам, которые не поддаются ни гражданско­му, ни правовому контролю и не способствуют адекватной реакции на риски со стороны человеческого сообщества. Но именно в действии этих наиболее технологичных, влиятельных, а зачастую и инноваци­онных сил заключена основная проблема. Именно они все чаще чувс­твуют себя вне общества и его границ, в некоем транснациональном детерриторизированном пространстве. Подчиняясь интересам капи­тала, мотивам безудержного обогащения, жажде власти, быстрейшей апробации инноваций в целях все той же выгоды и т. д., транснацио­нальные экономические и властные структуры способны действовать автономно, в своих интересах, игнорируя общественные интересы и потребности, провоцируя новые угрозы и непредсказуемые рукотвор­ные последствия в глобальном масштабе. Дж. Сорос удачно назвал искажение механизмов работы рынка «рыночным фундаментализ­мом», несущим явное пренебрежение к интересам коллективного об­щественного разума. Социально-экономическая организация совре­

менного знания, производства, бюрократии стремительно отстает от контроля разума — некогда кумира модерна, часто игнорирует его или подменяет волевыми решениями. В противовес общественным инте­ресам предлагается множество политических «подделок», обоснован­ных корпоративными аргументами и связанных с сиюминутной выго­дой, игрой на символических ожиданиях публики, её потребительских ориентирах и т. д. Социальная конструируемость рисков вырастает все чаще из неспособности «старой» иерархической власти справиться с инновационными технологиями, её своекорыстия и некомпетентнос­ти, а также из форм традиционной организации власти, пасующими перед натиском сетевого терроризма, наркомафии, торговли людьми, новыми способами насилия, экстремизма, безудержной эксплуатации и эгоизма неконтролируемого частного интереса.

Общество риска апеллирует (в идеале), прежде всего, к возможнос­ти участия в субполитике рядового гражданина; призывает к контролю над рисками со стороны ассоциаций граждан, экспертов и представи­телей власти, отвечающих за реальные территории, за экологию земли, а не за транснациональные пространства. Общество риска в этом пла­не есть основа для формирования новой политической культуры, ори­ентированной на широкие ассоциации граждан, экспертов, политиков, журналистов и расширяющей сферу компетенций гражданского обще­ства относительно перспектив развития и угроз со стороны различных природных, технологических и социальных сил. Общество риска пред­полагает взаимодействие разнообразных подструктур гражданского общества: от локальных до транснациональных, опирающихся на новую систему коммуникативных взаимодействий, интеракций с целью кор­ректировки политических решений разного уровня и масштаба. Таким образом, общество риска становится прообразом новой модели соци­ального мира, в которой в равной мере актуализированы и рационали­зированы два фактора: опасности и их преодоления на основе коммуни­кативного дискурса среди широких слоев населения.

«Современность освобождения» (И. Валлерстайн), вступающая на все новые и новые территории, в том числе в образах неклассической модернизации, объективно провоцирует новые риски со стороны «не-модернов» разного толка: технологического, культурного, политического и др. «Современность освобождения» активно осваивается в наши дни в псевдодемократических и недемократических пространствах, на кото­рых нет ни политической автономии личности, ни политической культуры новых субакторов гражданского общества, ни культуры разума как тако­вого. Риск, в котором оказывается сам модерн, заставляет задуматься о другой, далеко не модерной и не глобальной современности, которая мо­жет прийти на смену модерну. В конечном счете и Чернобыль, и «индиви­дуализация войны» (У. Бек) — два фактора, определивших вступление че­

ловечества в общество риска, пришли в модерн из «не-модернов», неся в своей основе противоположные модерну ценности: в первом случае, «политического умолчания» сверху, во втором — «жертвенности» во имя идеационапьных ценностей и борьбы со злом модерна — снизу.

Но рациональная и критическая рефлексивность субъектов по поводу рисков в глобальном мире размывается не только в пространстве «не-мо­дернов», но и на уровне действующих субъектов-акторов — государств, транснациональных групп, корпоративных структур, оставляющих за со­бой исключительное право — даже в относительно развитом граждан­ском обществе — на принятие решений. Поэтому наиболее острой стано­вится проблема понимания и коммуникации между субполитическими и транснациональными акторами, говорящими о риске, по сути, на разных экономических, политических, научных, культурных, да и национальных языках. Но не менее важна рациональная коммуникация и между самими субполитическими акторами — представителями разных политических культур, членами ассоциаций, консенсусов, форумов и т. д. Очевидно, что одни лишь «демократические эмоции» не решат проблемы глобального риска ни на территории модерна, ни за её пределами.

Институциональный образ современного глобального мира и комму­никация в нем формируются сложно и противоречиво. Требуются комп­ромиссы, умение договариваться, признание прав общественности, ини­циативы граждан, прямой диалог и т. д. Проблема риска в обществе риска обращена к каждому человеку независимо от того, на какой территории он проживает и о каком собственно риске беспокоится: экологическом, технологическом, военном, радиационном или каком-то другом. Про­блема «расширения» человеческого сознания предполагает способность человека выходить за границы не только своей территории, но и своей ментальное™ в процессе осознания масштабов современных рисков и их возможных последствий. По сути, именно расширенное сознание поз­воляет реализовывать идеи глобального гражданского общества в ответ на вызовы риска. Но расширенное сознание в современных условиях должно быть не только чувствующим, но и понимающим, рациональным.

На протяжении новейшей истории вся ответственность за риск и безопасность общества была безусловной прерогативой государства. Общество риска акцентируют другие акторы управления: наднациональ­ные и субнациональные. Рефлексивная активность наднациональных структур управления, дополняемая субнациональными «точками реак­ций», ставит вопрос о новых притязаниях на рациональность и о «кон­тролируемом расширении области рационального действования»²¹⁸, работающей на будущее модерна и его превращение в завершенный

Луман H. Понятие риска //THESIS. 1994. Вып. 5. с. 8.

проект. Именно поэтому проблема риска стоит уже перед гражданским обществом как субнациональной структурой. Найдет ли общество раци­ональный (или только эмоциональный?) ответ на риск или же будет де­легировать свои полномочия по контролю за рисками некой легитимной структуре власти, олицетворяющей интересы модерна? В подходе к об­ществу риска заслуживает внимания методология П. Фейерабенда, при­зывающего к предоставлению равных прав всем культурным традициям. Признавая разум и практику как равнозначные традиции, Фейерабенд рассчитывает на действия участника и наблюдателя, которые выливают­ся во взаимодействие традиций. Предметом же последнего, т. е. взаи­модействия, являются либо исторические решения, либо политические действия, либо общественные инициативы, в том числе и по отношению к жизни в обществе риска. Глобальное общество риска есть точка роста и развития социальной системы, преодолевающей опасности изоляци­онизма и даже исчезновения рационализированного модерна, который она же сама и воспроизводит — теперь в глобальном масштабе.

«Рисковизация» прежних и новых профилей современности

Большая часть социальных теорий, направленных на анализ совре­менности, в том числе концепция общества риска, обращается, как мы уже отметили, к рефлексии так называемой парадигмы модерна, в отно­шении которой и формируется критическая позиция западной социаль­но-философской мысли. Западная культура, провозгласившая культ ра­циональности, измеряет и оценивает риски социальных действий любого масштаба с тщательностью и скрупулезностью, считая их платой за мо­дернизацию и прогресс. Но наступает момент, когда рационально оценить социально-технологический риск становится более чем затруднительно. Социальная, политическая и экономическая организация знания стре­мительно отстает от разума. А потенциал самого разума измельчается в огромной массе некритически мыслящих индивидов. Рассматривая «за-вирусованное» социальное пространство, Ж. Бодрийяр ставит проблему предупреждения разуму: и СПИД, и Чернобыль, в конечном счете, предуп­реждают — что может быть хуже СПИДа, что может быть хуже Чернобыля? Действительно, кому сегодня открыт доступ к полонию и в каких целях? Кто получит доступ к нано-технологиям и в каких целях? Очевидно, что эти цели — не только научные, но тогда какие? Кто, где и в каком количестве потребляет генетически модифицированные продукты? Каковы последс­твия (генетические, демографические, социальные) этого «употребле­ния»? Проблема предупреждения разуму идет и из области масштабной визуализации рисков, общественных состояний паники, депрессии, не­уверенности в завтрашнем дне, апокалипсических настроений и т. д.

Очевидно, что рационалистический и прагматический модерн сам оказался в ситуации риска, подвергаясь критике изнутри и извне, а по­тому потребовал своего концептуального преодоления, прежде всего в сфере взаимопонимающего действия. Критический рационализм Поп-пера, социальная рефлексивность Гидденса, проистекающие из бытия разума, становятся все более проблематичными формами массового осознания бытия на фоне значений, создаваемых потоками образов (Бодрийяр). «Ничегонезнайки» в политике и управлении, медицине и образовании наследуют сегодня технологические модели, продукты разума, не ведая базовой ценности модерна — рефлексии. Повсемест­но утрачивается и социальная ответственность за развитие обществен­ных институтов на фоне непомерно раздуваемого личного интереса и манипуляции общественными эмоциями, настроениями и ожиданиями. В социальную жизнь вместо рефлективности активно входит посредс­твом масс-медиа явно избыточная эффективность, а социальная дра­матургия стимулирует семантическую гегемонию и неуверенность в завтрашнем дне. Намеренное выпячивание конфликтных ситуаций, нагнетание страха и напряженности, катастрофическая (реже комиче­ская) развязка, увлеченность действием стали атрибутами новостного производства, политической режиссуры, шоу-бизнеса. Современная социальная драматургия все более отождествляется с социальным управлением, планированием. Продюсеры нуждаются в долговремен­ных прогнозах потребительских визуальных ожиданий; управленцы же, изучая теории потребностей и мотиваций зрительской аудитории, все более приближаются к драматургам, которые были способны вызывать сильные эмоции и непредсказуемые аффективные действия публики.

Проблему выявления уровня риска в общественной жизни можно ре­шить путем создания правильного коммуникативного поля, в котором осуществляется диалог между различными концепциями и оценками риска, существующими в обществе. Однако есть опасность возникно­вения «коммуникационного риска». Благодаря всемирной паутине риски имплантируются в ткань других социальных организмов, внедряются в их информационное пространство, взаимно переходят друг в друга, вызы­вают кумулятивные эффекты. В результате происходит взаимообуслов­ленное изменение, всеобщее «схватывание» риском. С особой яркостью эта тенденция проявилась в событиях 11 сентября в Нью-Йорке: «Благо­даря жутким картинам Нью-Йорка, некая террористическая группа в один миг сделалась новым глобальным актором, вступив в противостояние с государством, экономикой и гражданским обществом»²¹⁹. Децентрализо­ванные террористические сети показали, что они могут действовать как

²¹⁹ Бек У Молчание слов и политическая динамика в глобальном обществе риска <www.academy-go.ru> (11 ноября, 2007).

локально, так и транснационально, внетерриториально. Теоретические версии общества риска были существенно дополнены после террактов 11 сентября 2001 года, ознаменовавших не только «конец периода после «холодной войны»» (К. Пауэл), но и начало возможной гибели «смертного божества». Устои государства оказались поколеблены силой, принципи­ально отрицающей западный модерн и любые демократические вариан­ты развития за его пределами.

Таким образом, социальная и национальная безопасность граж­дан оказались напрямую связаны с глобализацией, преобразующей и видоизменяющей на наших глазах не только условия социальной жиз­ни человека, но и факторы риска. Вызовы риска становятся вызовами демократии, гражданскому обществу, правовому государству и правам человека. «Индивидуализация войны» способна, считает Бек, привести к гибели демократию. Контроль за гражданами может стать необходи­мой мерой обеспечения безопасности. «Государство будет вступать в союз с другими государствами против граждан, чтобы предотвратить угрозу, исходящую от граждан»²²⁰. Гражданское общество оказалось, таким образом, под прицелом двух сил: государства, стремящегося во что бы то ни стало обрести свою прежнюю мощь и силу, и сетевых струк­тур насилия, провозгласивших войну против ценностей индивидуальной свободы, гражданского общества и государства.

Поскольку любой вариант модернизации сопровождается рефлек­сивностью над соответствующими процессами, интересны варианты интерпретаций универсальных ценностей западного общества пред­ставителями иных культурных традиций. Исследователи (участники и наблюдатели) самих незападных культур отмечают «рутинность» по­вседневных западных фреймов и все чаще пишут об агрессивности (а не рациональности) западного духа, который имплантируется в исто­рическое развитие других обществ. Так, в частности, считает турецкий исследователь Ф. Асикель, по мнению которого цель такой импланта­ции — институционализировать евроцентричное понимание христи­анства и особую роль Запада в общем комплексе социальных теорий. Западный модерн — и классический, и современный — демонстрирует в лице своих выдающихся представителей (философа Г. В. Ф. Гегеля, социолога М. Вебера, политолога С. Хантингтона) исторический куль-турализм, или новую форму европоцентризма, в подходе к пониманию исторических изменений и к некоторым чертам восточных культур. Ведь важно не только то, как делается история, но и как она интерпретиру­ется. Хантингтон, например, принимает только один тип политической системы внутри цивилизации — либерализм. Конфуцианство и ислам,

²²⁰ Бек У. Молчание слов и политическая динамика в глобальном обществе риска <www.academy-go.ru> (11 ноября, 2007).

с его точки зрения, антагонистичны либеральным политическим ценно­стям. Демократия возможна в Азии только там, где конфуцианство об­ращено в лоно христианства, как, например, в Южной Корее. Столь же ошибочны и иные интерпретации признанных западных теоретиков²²¹.

Проблема интерпретации чрезвычайно важна. Н. Луман отмечает, что рационалистическая традиция может привести веские доводы в свою пользу, и противоречить ей на этом уровне было бы совершенно неуместно. «Отказ от риска, в особенности в современных условиях, означал бы отказ от рациональности. И все-таки остается какая-то не­удовлетворенность. Самый общий упрек рационалистической традиции состоит в том, что она не видит, чего она не видит»²²². С точки зрения Лу­мана, для преодоления этого препятствия надо перейти к наблюдению «второго порядка» — наблюдению наблюдения, различениям и разли­ченным обозначениям²²³.

С определенной долей «натяжки», возникающей всегда при перехо­де от теории к практике, можно было бы говорить о множестве субъек­тов—участников наблюдения и интерпретации риска. (Если принять во внимание, что знание о мире есть единство наблюдений разных наблюда­телей). На этом фоне социальные форумы, политические сети, новые ин­ституты общественности в союзе с экспертами становятся формами вза­имодействия людей, преодолевающих эгоцентризм модерна и берущих на себя коллективную ответственность за риски в глобальном обществе. Разумеется, институты гражданского общества лишь складываются, а их транснациональные взаимодействия ещё достаточно уязвимы и слабы. Однако тенденция к коммуникативной интеграции открывает единствен­но возможную перспективу преодоления рисков развития.

С точки зрения У. Бека, границы и барьеры риска в глобальном мире окончательно преодолены: больше нет закрытых территорий, изоли­рованных социальных классов, временных зазоров. Общество стреми­тельно становится обществом риска, которому присуща неопределен­ность социальной ситуации развития, преодолеть которую могут лишь механизмы управления и реформирования на уровне субполитики. В глобальном мире признания значимости человека уже недостаточно. Требуется актуализация человеческих взаимодействий, понимание цен­ностей плюрализма и различия, а также значимости субполитической активности в качестве дополнения к формальным механизмам власти. Несмотря на то, что У. Бек отвергает постмодернизм (вся суть которого —