Часть II. Диахронно-синхронная структуралиэация социального

На первый взгляд, социальная реальность бесформенно-расплывча­тая, изменчиво-пестрая, необъятна в границах и неуловима в динамике, — сплошной поток событий, акций-движений и волевых устремлений. Ни­какого порядка, устойчивой контурности, структурной манифестации или фиксированного равновесия не просматривается. Собственно челове­ческая её составляющая выходит в конечном счете на самоопределяемость человека, безосновность (может начаться в любом месте и в любое время) его свободы — качества, являющиеся своеобразным резервуа­ром пусть и творческой, но неопределенности и случайности. И все же это именно первый взгляд. «Второй», более внимательный, непременно обнаруживает некую структурную узловатость: отдельные векторные уп­лотнения, локальные интенсивности или фрагменты, прожилки коммуни­кативных контактов и связей. Доведя, с помощью различающего обобще­ния, эту узловатость и заключенные в ней структурные аллюзии до нужной теоретической кондиции, получим в итоге вполне состоятельную типоло­гию социального. А поскольку социальное — реальность эволюционно-историческая, все её основные структуры несут на себе печать времени, то указанная типология будет носить диахронно-синхронный характер.

Глава 5

КУЛЬТУРНЫЕ КОДЫ И ТИПЫ СОЦИАЛЬНОСТИ: КОЛЛЕКТИВИЗМ, ИНДИВИДУАЛИЗМ, ПЛЮРАЛИЗМ

Типологическая дифференциация социального, выделение в нем от­дельных, или индивидуальных, обществ — дело для отечественной (и не только отечественной) исследовательской практики в высшей степени привычное. И продукт, на выходе, дежурный: традиционное (доиндустри-альное), индустриальное и постиндустриальное общества. Мы настолько привыкли к такому делению, что уже и не замечаем, проглатывая, как на­живку, его идеологическую оболочку — индустриализм (экономический

или технологический детерминизм, а в последнее время — пе1ократизм). В обществе, конечно, все взаимосвязано. И экономика, подчиняясь ком­муникативно-системной логике социального, тесно взаимодействует со всеми остальными сферами общественной жизни. Более того, в недоста­точно развитых обществах, которых Маркс справедливо относил к пре­дыстории человечества, а мы сегодня относим к системам с материально не гарантированным существованием индивидов, экономика (матери­альное производство) действительно заполняет собой большую, если не подавляющую часть индивидуальной и общественной жизни людей. И тем не менее «индустриальная» идеология фиксирует не самый глубо­кий уровень социальной детерминации человека и общества. Предель­ный или последний её уровень, как было показано в гл. 1 (в разрабатыва­емой нами диспозиционно-коммуникативной парадигме социального), представлен реальностью (реалиями) ценностного порядка. Спору нет, в мире социального много стихийного, спонтанного, бессознательного и т. п. Но немало в нем и того, что в той или иной мере осознается, про­спективным, или целепроективным образом выстраивается и соответс­твующими волевыми усилиями поддерживается, реализуется. Это конструирующе-когнитивная составляющая нашего бытия. Сама по себе, в независимом или автономном режиме она, однако, не работает. Для её уверенной работы нужно легитимное ценностно-смысловое сопровож­дение. В него-то и упирается в конечном счете всё наше историческое индивидуально дифференцированное творчество.

Исходя из сказанного и принимая во внимания желание освободиться от прагматически-индустриальной идеологии, мы предлагаем перейти (хотя по умолчанию это уже состоялось) на новую терминологию: не до-индустриальное, индустриальное и постиндустриальное, а домодерное, модерное и постмодерное общества. «Модерное» — термин для русско­го слуха непривычный, но он благозвучнее, а главное — адекватнее (нет сбивающих с толку коннотаций) «модернового» и «модернистского» — тоже языковых переводов западного (английского) modern, от которого, как не трудно догадаться, мы и отталкиваемся в своих терминологических изысканиях. «Модерный» — это модернизация, т. е. процесс широкой, по всем ключевым направлениям, исторической рационализации (и на этой основе — эффективности или продуктивности), совершающийся прежде всего в голове человека. В ней, а не где-то там ещё — скажем, в «Вели­ком Колесе Истории», «Информационном Поле Земли», «Тонком Мире», в гималайских Сомати-пещерах — и зачинаются в действительности все порядки и беспорядки социальной ойкумены людей.

Вместе с тем, чтобы не терять связи со сложившейся традицией и име­ющейся литературой, сохранить преемственность с уже наработанным материалом, нам придется употреблять понятия «модерное» и «индустри­альное» (с соответствующими, по контексту, приставками) как синонимы.

Для исключения недопонимания в коммуникации с нашими потен­циальными читателями введем ещё одно разъяснение. Трехзвенная по­следовательность «домодерн — модерн — постмодерн» являет собой некий мегатренд истории. Он, как видим, конститутивно один, и это вы­зывает подозрение или сомнение у тех, кто привык видеть на его месте альтернативность и децентризм, легко обобщаемые в идею многообра­зия и равноправия путей исторического развития цивилизаций, стран, народов. Популярными в данной связи стали также рассуждения о «дру­гих модернах». Их, мол, было немало в прошлом и ещё больше стано­вится в настоящем. Западный в таком случае лишь один из многих.

Здесь не место углубляться в детали проблемы (о них у нас будет воз­можность поговорить в гл. 7), отметим лишь следующее. Заданное™ или предопределенности история действительно не знает. И единообрази­ем она никогда не страдала, но мейнстрим по факту у неё складывался всегда. Есть он, несмотря на возросшую гетерогенность, и сегодня. Мы уже поднимали вопрос о специфичности, или специфических сущностях социального. Стоит специфике в каком-то своем сегменте (сегментах) радикально измениться, и замена сущности становится неизбежной. В познавательном плане это тянет за собой банальную подмену понятий. Так и в нашей ситуации: говорят, и очень убежденно, о других модернах, хотя в «плавающем означаемом» одни только фасады да строительные леса. Между тем в универсальности концептуального, или идейного, ядра модерна — рыночная конкуренция, демократические институты власти, свободная и ответственная личность и т. д. — сомневаться не приходится. Можно, как в нашей отечественной истории, провести ин­дустриализацию, не вкусив плодов эмансипирующей рационализации и индивидуирующей свободы — какой же это модерн? Исторически ори­гинальный модерн — это ментальная или духовная «индустриализация». Идеологически-мобилизационная основа для него слишком, чрезмерно специфична. Важно также различать «специфику от» (на этом пути мож­но попасть в ловушку особого, в назидание или в укор другим пути), и «специфику для» (для определения своего пути, для раскрытия в полной мере своего потенциала).

Но если рассматриваемое — не другие модерны, тогда что? В лучшем случае — другие варианты все того же модерна. В худшем — не-, анти-или эпимодерн. По-настоящему другой модерн — это альтермодерн, т. е. нечто, прямо и действительно противоположное модерну. Но ни про­шлый, ни современный исторический опыт жизнестойкой альтернативы модерну так и не предложили. Западный бренд на этот уникальный исто­рический продукт никто пока не оспорил. Хотя оспаривают многие, и уси­лия продолжаются. Более того, мы считаем, что убедительная (так что­бы без оговорок) альтернатива модерну определенно вызреет в рамках постмодерна — когда он достигнет своего акмэ. Все, как и всегда, сдела­

ет сама история. По мере ухода от непосредственного контакта, актуаль­ности и злобы дня, значительного увеличения темпоральной дистанции, т. е. перехода от происходящего к произошедшему — в соответствии с вызреванием всего этого она высветит реальную перспективу, погасит страсти, примирит с истиной факта. Как это произошло, например, с де­мократией: Древняя Греция, Афины — её родина, и только неисправимые фрондеры оспаривают сегодня эту историческую данность. А пока кипе­ние страстей оправдано, даже больше — продуктивно.

Понятийно узнаваемый и содержательно объединяющий смысл «других модернов» один — специфические (цивилизационные, на­циональные и т. д.) реализации модерна, который, как и велосипед, изобретается однажды. На специфику данное сравнение работает и ещё в одном отношении: на велосипеде можно только ездить, но ни­когда — стоять.

Учитывая и опираясь на выводы нашего аксиологического анализа, разрабатывать общественную типологию мы будем в терминах культур­ных кодов и определяемых ими типов социальности: домодерное обще­ство — коллективизм, модерное общество — индивидуализм, постмо­дерное общество — плюрализм.

Исторические и методологические координаты типов социальности

Начнем с исторической диспозиции типов социальности. Самый распространенный вариант их представления в соответствующей ли­тературе — дихотомический. Есть, как считается, два главных начала общественной жизни — коллективизм и индивидуализм, их соперни­чество, конкуренция, борьба определяют собой всю многообразную жизнь людей. «Между этими двумя полюсами, — пишет в данной связи А. А. Ивин, — движется человеческая история, демонстрирующая от эпохи к эпохе все новые формы коллективизма и индивидуализма. ...Если бы в будущем один из этих типов общества был полностью вы­теснен другим, это означало бы в известном смысле конец истории»¹⁷³.

Есть, конечно, и другие варианты осмысления антитезы коллективизма и индивидуализма в общественно-исторической жизни людей. Так, неко­торые авторы полагают, что коллективизм и индивидуализм появляются в истории циклически. Качнется в одну сторону маятник истории — коллек­тивизм, качнется в другую — индивидуализм. Им возражают: нет, коллекти­визм и индивидуализм не разные волны-фазы истории, а разные аспекты

Ивин А. А. Введение в философию истории. М., 1997. с. 3.

той же самой социальной реальности. В одном отношении или аспекте эта реальность выглядит коллективистской, в другом — индивидуалистской. Обращает на себя внимание и такая точка зрения: коллективизм и индиви­дуализм — крайности, в действительности же перед нами всегда или кол­лективный индивидуализм или индивидуалистический коллективизм¹⁷⁴.

В перечисленных подходах, заметим, много справедливого. Чистого коллективизма, как и чистого индивидуализма, не бывает. Это на самом деле наши идеально-типические конструкции. Жизнь не столь «чиста», в ней преобладают всевозможные, часто парадоксальные смешения (пересечения, сочетания, наложения). И все же чистоту в смысле опре­деленности и устойчивости некой ядровой реальности отрицать нельзя. К ней в конечном счете референциально адресуются все наши идеаль­но-теоретические построения. Кроме того, смешения-сочетания редко бывают равновесными, пропорционально-линейными. Что-то непре­менно вырывается вперед, начинает преобладать, становится домини­рующим, ведущим. Нет никаких препятствий к тому, чтобы определять тот или иной феномен по его ведущей или доминирующей тенденции. Так что коллективизм и индивидуализм не только идеальные типы, но и зримо-реальные социальные формирования. Это, как мы уже установи­ли, типы, в которых воплощаются интегрально-общие черты самой жиз­ни—и общественной, и собственно человеческой.

Социально-историческая многослойность современного мира (о ней подробно см. в гл. 7) позволяет говорить о не всегда спокойном, благо­получном, но в целом вполне легитимном сосуществовании различных типов социальности — коллективизма и индивидуализма прежде всего. Существенно модифицированные виды при этом предполагаются — как, например, «коммунитарный капитализм» (Л. Туроу) и (теперь уже по исторической инерции) «коммунальный социализм». Но если верить в прогресс, а верить в него все-таки надо, и признавать хоть какую-то, пусть минимальную, конкуренцию форм человеческого общежития, то придется согласиться с некоторой исторической последовательностью или сменяемостью типов социальности. Переход от коллективизма к индивидуализму, фиксируемый сегодня многими исследователями, свидетельствует об определенном историческом развитии (и развитос­ти) всей системы общественных отношений между людьми. Его можно рассматривать даже как определенную меру общественного развития, одну из форм выражения социального прогресса.

Более того, к концу XX века, на наш взгляд, коллективизм и индивиду­ализм как типы социальности обнаружили свой «физический» (историче­ская усталость) и моральный (отсталость) износ. К ним нет теперь было­

Подробно обо всем этом см.: Indywidualizm a kolektywizm. Warszawa, 1999.

го доверия, они не вызывают уже прежнего энтузиазма — теоретически отстаивать и практически утверждать. Крах так называемого реального социализма, с одной стороны, и кризис индустриализма, или классичес­кой рыночно-экономической модели бытия, — с другой, являются тому наглядным подтверждением. В общественное сознание твердо вошло ощущение какой-то завершенности, «исписанное™» очередной эпохаль­ной страницы, если не всей книги истории. Для человека религиозного это может служить указанием на приближающийся конец света, апокалипсис. Для человека же нерелигиозного, светского это вызов времени, ожидание и требование фундаментальных изменений, радикальных перемен.

В фундаментально-историческом плане данный вызов, порождае­мые им ориентации, надежды и перспективы обретают форму плюра­лизма. Плюрализма как действительно современного типа социаль­ности, идущего на смену коллективизму и индивидуализму, способного сохранить и поднять на качественно новый уровень накопленный исто­рический потенциал.

Домодерное общество: коллективистский тип социальности

В социально-типологическом измерении человеческого бытия коллективность по праву занимает исходно-первое место. Это самая древняя форма человеческого общежития. В своей исторической первичности она неотличима от общественности как таковой. Перво­бытный коллектив и общество когда-то совпадали. Совпадали про­странственно — как совместное поселение или проживание на одной территории, деятельностно — как общий труд по удовлетворению насущных материальных и духовных потребностей, культурно — как идентификационное освоение единых ценностей, норм, идеалов. Со временем масштабы общества изменились, оно «пополнело» за счет экзогамного, союзнического, а то и просто завоевательно-экспансио­нистского включения в свой состав все новых и новых, исходно чужих людей. Первобытный коллектив при этом не исчез. Он как бы ушел в основание исторического бытия общества, став одной из самых глубо­ких детерминант его образа жизни. На первый план вышло последнее из указанных совпадений — культурно-идентификационное. Оно-то и стало осново-полагающим, конституировав коллективизм в качестве особого типа социальности.

В периодизации истории человечества домодерное общество занима­ет самый большой отрезок времени. В нем с определенностью различа­ют три исторические эпохи: первобытность (охотничье-собирательская, пастушеская и земледельческая стадии развития), рабовладельческую

античность и средневековый феодализм¹⁷⁵. Сразу же оговоримся: мы бу­дем рассматривать всемирную историю в основном через призму исто­рии западного человечества. Путь этот в нашей литературе самый прото­ренный, т. е. научно проработанный, концептуально освещенный, по нему поэтому и будем (так надежнее) двигаться.

Эпохальная внутренняя дифференциация домодерного общества не подрывает в то же время общих, сквозных, интегральных его характеристик или черт. Они-то как раз и объясняют масштабную историческую длитель­ность или многовековую жизненную устойчивость этого типа социальности.

Ключ к пониманию коллективистской социальности дает традиция (традиция кактрадиционность). «Скобочное» это уточнение очень важно: традиции есть в любом обществе. Но лишь в домодерном обществе они носят сущностно-определяющий характер. Даже «посттрадиционный порядок, — верно замечает Э. Гидденс, — не таков, в котором тради­ции исчезают, — это совсем не так. Это — порядок, в котором традиция меняет свой статус. Традиции вынуждены объяснять себя, становиться открытыми для вопрошания или дискурса»¹⁷⁶.

Традиция представляет собой особый способ или механизм переда­чи исторического опыта, обеспечения преемственности и устойчивости в индивидуальном и общественном развитии людей. Доверие и под­ражательное (готовность повторять, воспроизводить, надстраивать) отношение к составляющим данный исторический опыт верованиям, взглядам, знаниям, а также практическим навыкам и умениям основы­ваются на самом факте их возникновения и существования в прошлом. В традиции прошлое господствует (доминирует, превалирует, «приори-тетствует») над настоящим. «Тогда», в прошлом, был создан этот мир; теперь, в настоящем, он просто продолжается, поддерживается, повто­ряется. Не только настоящее, но и будущее, которым в других условиях вдохновлялось бы настоящее, подгоняется так или иначе под прошлое, предстает как его реминисценция. Данное положение вещей закрепля­ется также доминированием нравственно-религиозных ценностей над ценностями инструментальными. Главное — не цель, пусть и сулящая значительный успех, немалую выгоду, а ценность, или некая идеальная устремленность, «мечта», которая при этом реализуется.

Строго говоря, традиция имеет дело не просто с умениями и знаниями, а с их образцами — образцовыми умениями и знаниями. Как образец тра­диция отсекает и пресекает всякие новшества и улучшения, всякую креа­тивную деятельность, однозначно оценивая все эти инициативы как вред­