151 Лоренц к. Кантовская доктрина априори в свете современной биологии // Человек. 1997. № 5. С. 27.

чаще всего и начинается. Рассмотрим в режиме case study одну такую деконструкцию, её метафоры и призраки.

_«Теория и история», или Деконструкция механизма действия социальных законов_

Начнем с разъяснения не то чтобы странного, но необычного на­звания этой части нашей работы. Ларчик открывается просто: «Тео­рия и история» — это книга докторов философских наук В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона, выпущенная Политиздатом в 1981 г., а «Механизм действия социальных законов» — это первая часть названия 3-го пара­графа гл. II той же книги. Полное же название данного параграфа, на ко­торый мы в дальнейшем и будем непосредственно ссылаться, таково: «Механизм действия социальных законов. Объективная детерминация деятельности и роль субъективного фактора». Текст репрезентативный, ясный, твердый — настоящая конструкция!

«Механизм действия социальных законов...» относится к историче­скому материализму, который в исторической же перспективе вправе рассчитывать на постмарксизм. Разумеется, постмарксизм не ограничи­вается отечественными пределами, но мы здесь будем говорить именно о них¹⁵². _Пост_ у нас, увы, не получился и не получается. Когда-то истори­ческий материализм был безоговорочно, а значит в чем-то и бездумно принят, сегодня же его демонстративно выставляют за дверь, идеоло­гически (по форме — деидеологически) третируют, интеллектуально за­малчивают и игнорируют. Заслуживающей внимания литературы по его действительно творческому преодолению, индивидуальному внутрен­нему изживанию так и не появилось. Более того, если раньше историче­ский материализм был у нас донельзя идеологизирован и политизирован, то сегодня его до неузнаваемости обедняют и упрощают. А что, маятник качнулся в другую сторону, и с классиками, попавшими в опалу, можно больше не церемониться. Для русской (российской) культуры с её мак­симализмом и доходящей до крайностей широтой это в порядке вещей, историческая норма, так сказать. Что поделаешь, не хватает «срединной культуры», нет цивилизованной меры ни в любви, ни в ненависти.

«Лицо» исторического материализма, совсем в духе его эпохи, неот­делимо от его идеологической суровости и метафизической сумрачнос­ти. Для нас, читающих из современности — эпохи, характеризующейся концом идеологической эволюции человечества и закатом «больших

152 Прекрасный пример достойного пострасставания с марксизмом демонстрирует все тот же постмодернизм. См., например: Эко у. Разбор «Коммунистического манифес­та» (1848) // Итоги. 1998. № 19.

рассказов» или гранднарративов, эти атрибуты исторического матери­ализма не кажутся такими уж важными и неотъемлемыми. В науке не­льзя быть (это вредит творчеству, сковывает свободу поиска) слишком серьёзным и метафизически непреклонным. Современный исследова­тельский дискурс с определенностью складывается в «веселую науку». По примеру У. Эко нужно учить истины смеяться.

Займёмся, однако, метафорой — своеобразным ключом деконс­трукции. В нашем случае такой метафорой выступает (лунное) затме­ние. Вообще-то это не марксистская метафора, даже наоборот — ан­тимарксистская, точнее неокантианская, но в рассматриваемый текст она входит органично, а не механически или под нажимом, как могло бы показаться на первый взгляд.

Со ссылкой на Г. В. Плеханова метафора эта предстает в виде ди­леммы: «если вы (марксисты. — П. Г.) создаете партию для борьбы за социализм, значит, вы отрицаете закономерность его прихода, если же вы признаете неизбежность наступления социализма, зачем со­здавать партию борьбы за социализм? Ведь не создают же партию содействия лунному затмению, которое неизбежно наступит в соот­ветствии с действием закона природы». Сам по себе образ затмения понятен и близок марксизму. Его историческая эсхатология строится на том, что капитализм с неизбежностью попадает в тень и оконча­тельно закрывается социализмом (коммунизмом), иными словами, что буржуазные общественные порядки приходят в упадок, предыс­тория, строящаяся на эксплуатации человека человеком, сменяется историей, где свободное развитие каждого является условием сво­бодного развития всех. Перед нами, что очевидно, коммунистический «конец истории», повторяющий на материалистический лад гегелев­ский и альтернативно предвосхищающий фукуямовский. Но это — с одной стороны. С другой — марксизму с его просвещенческой верой в силу разума и когнитивную репрезентацию действительности сама мысль о тени, тьме («затмением» она, безусловно, вводится) кажется невыносимой. Никакой «тьмы» в понимании прошлого, настоящего и, в особенности, будущего не должно быть. Будущее только светлое, «светлое» и «коммунистическое» — синонимы. Непрояснённым лаку­нам, тёмным углам и прочим белым пятнам в дискурсе коммунизма нет места по определению. Любые непрояснённости бросают тень на сам марксизм (исторический материализм), ставя под сомнение его железную логику: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Другая логика, например, что все истины можно и нужно рассматри­вать в качестве «рабочих гипотез», для марксистов-ленинцев кажется абсурдной и насильственно удаляется.

Любые непрояснения-затемнения могут использоваться ревизио­нистами, оппортунистами и прочими противниками правого дела про­

летариата. Более того, есть опасность, что, введя «затмение» в дискурс социальной революции и коммунистического будущего, мы спровоци­руем его на трансцендирование всех границ, в том числе и демаркации между предысторией и историей. Вдруг оно пойдет гулять по всему тек­стовому пространству, затмевая туманом неопределенности сам ком­мунистический горизонт. Вот этой перспективы, перспективы затмения (потемнения) самого светлого будущего марксисты или исторические материалисты и страшатся больше всего. Боясь самим себе в этом при­знаться, неосознанно, подспудно. Отсюда понятен их энтузиазм в за­щите марксизма от неокантианского затмения.

Ситуацию, однако, он не спас. Тучи перестройки, собравшиеся на горизонте светлого будущего, принесли самую настоящую — для од­них разрушительную, для других очистительную — грозу. Перестро­ечным дождем — с громами и молниями — авторитет марксизма и в частности исторического материализма был не просто подмочен — размыт окончательно. Процесс, по историческим меркам, получился скоротечный. Марксизм был массовым образом оставлен, предан, что говорит о его давнишнем, явно запущенном недуге. Хотя, если вспом­нить ленинский совет и поскрести («Поскрести иного коммуниста — и найдешь великорусского шовиниста»), то ситуация не будет выглядеть столь уж однозначной. И действительно: поскреби нынешнего наше­го либерала и наверняка получишь так и не отмытого дождем перемен коммуниста.

Смысл «затмения», впрочем, сказанным не исчерпывается. Ещё одно его семантическое значение — временное помрачение сознания — здесь тоже релевантно. Нет, врача не нужно — это не человечески-организменный, а социально-исторический феномен. И ясно, что в дан­ном плане мы имеем дело не с содержательной констатацией, хотя есть здесь и она, а с неким оценочным суждением, с «вчитыванием» смысла в рассматриваемый текст.

Четких временных границ у феномена помраченного, или смутного, неясного, сознания не наблюдается, но на 70 лет он растягивается с оп­ределенностью. 70 лет идеологически зашоренного сознания, неустан­но подгонявшего действительность, практику бытия со всеми её неиз­бежными изменениями под вечно живое и единственно верное учение классиков. «Суха теория, мой друг, но зеленеет жизни древо» — это явно не для марксизма. Его сторонники и адепты занимались, по китайскому примеру, исправлением имен, а не вещей. Там же, где, как на Западе например, за жизнью, её изменениями и тенденциями по-настоящему следили, где мерили теорию жизнью, а не наоборот, получены нетри­виальные результаты. Достаточно указать здесь на критическую теорию Франкфуртской школы — её заслуги в развитии оригинальной социаль­ной мысли несомненны. Фальсифицирующая, или опровергающе-аль­

тернативная теория марксистам ленинской школы не могла присниться даже в страшном сне. Тех же, кто впадал в подобную ересь (такие всё-таки находились), отправляли на перевоспитание в ГУЛАГ.

Вместе с тем ситуация с идеологической ангажированностью или смутностью сознания была амбивалентной. Для многих марксизм стал внутренним убеждением, органической составной частью их миропонимания; если, как теперь считают, и заблуждались, то за­блуждались искренне, субъективно честно, с твёрдой верой в правое коммунистическое дело и надеждой на лучшее будущее. Цензура (контроль за «правыми» и «левыми» уклонениями) во многих случаях была тоже внутренней, т. е. от сердца идущей и добровольной. Ини­циативы в виде массовой готовности подхватить очередные лозунги дня вызревали часто снизу, верхам оставалось только придать им организационно-мобилизующую силу. К услугам официального обмана почти всегда был самообман, страстное желание погрузиться в иллю­зию мифа и мечты.

Судя по деконструируемому тексту, исторический материализм, как и марксизм-ленинизм в целом, борется с бинаризмом мышления. Од­нако весьма специфическим образом — на путях противопоставления диалектики метафизике. Под последней опять же понимается не учение о «предельной реальности», конечных основаниях всего существующего, а специфический умозрительный метод, рассматривающий все явления действительности в состоянии покоя и изолированности друг от друга.

Метафизика в нашем случае — это представление истории либо в терминах объективных социальных законов, либо в терминах субъек­тивной человеческой деятельности. Метафизикой называется также и некий исходный временной разрыв (постулируемый период до вза­имодействия) этих «терминов»: «Соотношение социальных законов и деятельности нельзя понимать как первоначально существующие от­дельно, а затем вступающие в такое отношение компоненты, когда де­ятельность становится формой проявления закона».

Что до диалектики, то она возвышается в качестве арбитра над метафизическим (абстрактным или изолированным) существовани­ем законов, с одной стороны, и деятельности людей — с другой. Диа­лектическое преодоление метафизики тоже начинается с довольно абстрактного утверждения: «Вне практической деятельности людей ни о каких законах общественного развития не может быть и речи». В дальнейшем эта диалектическая «абстракция» уточняется, правда асимметрично, в духе центр-периферийной логики модерна. Оказы­вается, «законы общественного развития определяют содержание и направление этой деятельности». Утверждение очень жесткое, прямо как у античных стоиков: «Хотящего судьба ведет, нехотящего — тащит». Марксисты, естественно, «хотят». В тексте это выглядит так: «законы

определяют лишь общее направление исторического процесса, а кон­кретный ход истории, детальный «рисунок» этого процесса, а также формы и темпы развития обусловлены более конкретными причинами, в том числе и творческой инициативой людей, соотношением социаль­ных сил, сил прогресса и реакции, активностью лиц, групп, партий и т. д.». Если воспринимать данное объяснение (а фактически — смяг­чение первоначальной жесткости) без идеологического пиетета, то сразу же встает несколько принципиальных вопросов. Вопрос первый: что это такое — более конкретные причины? они нечто законосообраз­ное или опять что-то периферийное по отношению к «центральным» законам? Вопрос второй и главный: в чем все-таки сила и значение де­ятельности людей в истории? Странная получается картина: сколько ни проявляй активности, как ни старайся, ни выбирай, ни пробуй, а итог в виде общего направления исторического процесса предрешен. И вот как: «Победа социализма во всем мире неизбежна». Мы-то теперь зна­ем, что эта «неизбежность» обнаружила свою историческую несосто­ятельность, и от неё сегодня активно отказываются — действительно «не хотят», имеют право не хотеть. Впрочем, последнее замечание не в счет — оно чисто событийное и из другого времени. Мы же работаем с текстом и его внутренней логикой. Оставаться в рамках текста — одно из требований метода деконструкции.

Читаем дальше: «Значит, в каждом конкретном случае ход событий зависит от людей, их взглядов, стремлений, активности, силы. Не при­знавать этого — значит сводить роль деятельности людей, их инициа­тивы к нулю или к какой-то незначительной величине. Но тогда история приняла бы «мистический» характер». Похоже, опять беспокоит «затме­ние», боязнь остаться с нулевым результатом в истории, не понять, не угадать постукивания призрака-видения эпохи. Никакой мистики — все должно быть транспарентным, просматриваться и контролироваться идеологически гарантированной мыслью.

«Ход событий мог быть и иным». Иным — в смысле варианта (суб­станциально предопределенного хода истории), а не противоположнос­ти (противостоящей исходному варианту онтологически, по существу). Для марксистской диалектики, всегда пытающейся доводить, заострять варианты, или различия, до противоположностей, это по меньшей мере странно. Беззубость какая-то получается. Оппортунизм и некритиче­ский позитивизм, идеологическое смирение, готовность подчиниться «неумолимой воле» истории. Больше того, призыв не «противопостав­лять объективные законы общественного развития творческому харак­теру деятельности людей в обществе» возводится в самую настоящую диалектическую добродетель. Впрочем, противопоставлять здесь дейс­твительно незачем, так как оно, противопоставление это, дано в самой действительности.

Здесь уместно высказаться в общем плане о диалектике, оттеня­ющей свою сущность (ситуация логично доводится до противополож­ности) якобы анемичной и оторванной от жизни метафизикой. Судя по разбираемому тексту, метод диалектики оправдывает возлагаемые на него надежды только в одном отношении — как способ постановки проблемы, как средство критического фиксирования односторонностей или крайностей в её метафизическом осмыслении. Для позитив­ного разрешения проблемы у диалектики не хватает аналитической выверенное™, тщательности и радикальности в стремлении поверить противоположности друг другом. И это при том, что диалектика, по оп­ределению, занимается единством и борьбой противоположностей. Если бы указанной взаимоп(р)оверки удалось достичь, то наверняка со­циальные законы оказались бы не такими историцистски-властными и неумолимыми, а деятельность людей — такой беспомощной и перифе­рийной. Снятие рассматриваемой дилеммы как переход противополож­ностей друг в друга получилось бы не идеологически-заговаривающим или увещевательно-словесным, а предметно-логическим, действитель­но объективным. Много теряет марксистская диалектика и от борьбы с односторонне, чтобы не сказать сектантски понятой метафизикой. На этом пути она выхолащивает то искусства спора, которое отложилось в ней — и семантически, и методически — со времен античности.

Мы бы, однако, погрешили против истины, если бы не сказали, воп­реки изложенному выше, что в деконструируемом тексте предлагает­ся-таки решение зафиксированной (бинарным или дилеммным образом) проблемы. Цитируется, по сути, марксистская классика: «Люди сами делают свою историю, но делают её не по произволу, а в соответствии с объективными условиями и социальными законами». Цитируется и добавляется: «Так в историческом материализме разрешается в самом общем виде дилемма социального закона и деятельности, дилемма, которая без диалектики в принципе решена быть не может, ибо мета­физическое мышление бессильно совместить социальные законы и де­ятельность и потому приходит к отрицанию либо одного, либо другого». Сразу же бросается в глаза, возможно, намеренная онтологическая непрояснённость (из желания смягчить высказываемую мысль?) ближай­шего окружения социальных законов. Здесь это объективные условия — каково их отношение к собственно социальным законам, да и к челове­ческой деятельности тоже? Ранее о том же — об онтологически не ар­тикулируемом положении — мы говорили в связи с другими средовыми «элементами» социальных законов: конкретными причинами, соотноше­нием социальных сил, силами прогресса и реакции, активностью групп, партий и т. п. факторами. Надо полагать, они опосредствуют оппозицию социальных законов и сознательной деятельности людей, но из текста не видно — как конкретно? Резонно полагать, что условия и обстоятель­

ства входят в содержание самих законов, что они им, в любом случае, не нейтральны.

Нельзя не заметить ещё одну весьма выразительную деталь — ого­ворку (чуть ли не по Фрейду) насчет того, что проблема (дилемма) со­циального закона и деятельности разрешается «в самом общем виде». Но все дело в том, что «в самом общем виде», на самом общем уровне проблемы не только не разрешаются, но и не возникают. Ну кто будет спорить с тем, что «хорошо иметь домик в деревне»? Вообще домик в деревне — не проблема, а самая что ни на есть идиллическая пастораль. Проблемы здесь начинаются только на вполне конкретном уровне: как туда доехать? как обеспечить безопасность этого домика от регуляр­ных взламываний? и т. д. Разрешаются, и конкретно, лишь конкретные проблемы. Абстрактные, если и разрешаются, то только в «теории», с помощью слов и на словах.

Коль скоро речь зашла о конкретности, пора переходить непосредс­твенно к механизму действия законов общественного развития. С ним прежде всего конкретизация в тексте и связывается. Кстати, сама эта «механизменная» терминология здесь не случайна. Она продолжает на­вязывать объективистски-материалистический взгляд на историю, пре­небрегая её субъективностью, субъективной по сути определенностью, которая в образный ряд механизма никак не укладывается. Для выраже­ния субъективности в истории и истории недостаточно даже «организ­ма», не говоря уже о «механизме». История потому и остается историей, что в ней работает, её в сущности делает человек. Если же эти усилия ослабевают, если человеческая деятельность начинает стагнировать или ходить по циклическому кругу бытия, то история вырождается в эво­люцию, законы которой и в самом деле можно фиксировать в терминах механизма и с естественнонаучной точностью.

В механизм действия социальных законов входят такие элементы человеческой деятельности, как «потребности и интересы, мотивы и стимулы, цели и средства». Проблема прежняя: какое, собственно, у них у всех отношение к социальным законам?

Как всегда (и везде) усиленно эксплуатируется диалектическая ам­бивалентность. С одной стороны, утверждается, что «реализация объ­ективных законов целиком и полностью (курсив наш. — П. Г.) зависит от людей, от их активности, деятельности, борьбы»¹⁵³, а с другой — с одержимостью праведника проводится мысль о том, что все основные

¹⁵³ Любопытно, что данное утверждение рассматривается как следствие другого, специально (курсивом) выделенного утверждения: «... объективные социальные законы пробивают себе дорогу через столкновения, борьбу различных социальных групп с раз­ными и противоположными интересами». Смысл утверждения понятен и по-марксистски однозначен: законам дорогу не пробивают, они сами эту дорогу мостят.

структурные компоненты этой активности или деятельности объектив­но детерминированы. Через потребности и интересы законы буквально проникают в деятельность людей, через них индивид «подключается к решению назревших задач общественного развития... к функциониро­ванию и развитию экономических и социальных систем». Ощущение переполняющей все и вся объективной необходимости не снимается и указанием на знаменитое диалектическое единство. Да, интерес пе­реплавляет объективное в субъективное, но при этом уточняется, что было бы неправильно «определять интерес как единство объективного и субъективного, поскольку такого единства может и не быть, а инте­рес будет существовать». Открыть и понять такое существование, т. е. истинное положение дел, помогает пролетарский классовый интерес — перспектива, единственно научная в социально-гуманитарном позна­нии (марксистском, разумеется).

В связи с классовым интересом у объективных законов появляются вдруг «требования», класс их как раз и реализует. И опять амбивалент­ным образом: «в виде определенных возможностей развития» и как при­нудительную силу, побуждающую людей «действовать так, а не иначе». Выходит, требования социальных законов не столько набор каких-то ис­торических возможностей или тенденций развития, из которых резонно было бы выбирать, сколько необходимость, даже неизбежность, перед которой рано или поздно придется склонить голову

От логики центра, центра объективной необходимости не удается оторваться и «идеальным побудительным силам» в виде мотивов и сти­мулов человеческой деятельности. Оказывается, «по мотивам нельзя судить ни о действиях, ни о реальных интересах людей. В мотивационной сфере интерес может отражаться в искаженном виде, в иллюзор­ной форме». А то, что иллюзия и миф могут выступать в качестве вполне реальных мотивов деятельности человека, марксизм с его «научно»-идеологическим ригоризмом просто исключает. Реальное — значит, не­пременно научное, идеологическим разумом удостоверяемое. Другая реальность в социализм и коммунизм не допускается. Впрочем, в од­ном отношении мотивационная реальность иллюзии признается, но это именно отношение — к ложно понятому интересу. За всеми мотивами и стимулами стоит в конечном счете «первичный интерес» — интерес ма­териальный, экономический. Все остальные интересы, начиная с поли­тических, трактуются как идеологически превращенные и экономически центростремительные формы.

По идее, больше всего самостоятельности, конструктивности и свободы должно быть в целях и средствах как структурной паре в ме­ханизме действия социальных законов. Надежды в определенной мере оправдываются. Существует выбор целей и поиск средств для их дости­жения. В ходе исторического развития расширяется «степень свободы

выбора целей». И все же это далеко не свободный, волей людей опре­деляемый выбор целей, как на том, по убеждению марксистов, настаи­вают исторические идеалисты. «Реальность цели» находится в прямой зависимости от её соответствия объективным законам общественного развития. Для отстаивания материалистического понимания истории, решительного отклонения телеологии и провиденциализма (беспокоит все-таки перспектива «затмения») в данном вопросе уместным оказы­вается обращение к авторитету Маркса: «люди в своей социально-ис­торической деятельности ставят перед собой разрешимые задачи». И помогает им (людям) в этом, надо полагать, здравый смысл, «естес­твенная установка» трудящихся масс, которую марксизм ничтоже сумняшеся переводит в идеологическую линию материализма. Диалектика целей и средств человеческой деятельности доводится в конечном сче­те до превращения последней в _«средство реализации законов обще­ственного развития»_.

Данное курсивное выделение — последнее в разбираемом здесь фрагменте (параграфе) работы В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона, и оно даёт основание завершить на этом наш деконструктивистский ана­лиз. Завершить и сказать в заключение следующее. В лице «Теории и истории» мы имеем дело с добротным логоцентристским, центр-периферийным, фундаментально-субстанциальным текстом, мето­дологически (но не идеологически) вполне укладывающимся в проект модерна. Текстом, иначе говоря, классическим. Неклассичность праксистских («внимание к жизни») устремлений Маркса не получила в нем, к сожалению, должного развития. Верх взяла идеологическая уста­новка — изменять мир без тщательного теоретико-методологического и аналитико-понятийного его объяснения. Для более глубокого и все­стороннего (в духе постмодернизма — интертекстуального) понима­ния этой установки пост-прощание с марксизмом следует развивать и дальше, особенно в направлении (форме) деконструкции пролетарско­го классового интереса и коммунистической морали.

Дискурсивная «забота об истине»

Постмодернизм с его деконструкцией часто обвиняют в полном забвении истины. Между тем это далеко не так. Есть здесь своя теле­ология истины. Фуко назвал её «заботой об истине». Скажем больше: интенция на истинность для постмодернизма принципиальна. Принци­пиальна, тверда, но и специфична. Один из главных разработчиков этой интенции — Фуко представил её очень выразительным автобиографи­ческим сравнением: «для Хайдеггера основным вопросом было знать, в чем сокровенное истины; для Витгенштейна — знать, что говорят, когда

говорят истинно; для меня же вопрос в следующем: как это получается, что истина так мало истинна?»¹⁵⁴.

Истинностное устремление постмодернизма выполняется на ши­роком поле им же развиваемой дискурсивности. Дискурсивности, а не дискурса, который больше подходит модернизму как идейному выра­жению эпохи Модерна. Дискурсивность — это вывернутый наизнанку процессуальности дискурс. В общем же, дефинитивном, плане разни­цы между ними нет: это — образ речи (по аналогии с образом жизни), рефлексивная языковая коммуникация, артикулирующая тот или иной тип рациональности. Все дело в типе рациональности. Именно в нем кроется главное отличие дискурса от дискурсивности, как, впрочем, и их родовых расширений — модернизма и постмодернизма.

В понимании Фуко, дискурс пронизан «волей к истине». То есть он упрямо линеарен и логоцентричен, матрицей его эпистемологическо­го статуса выступают мифология и/или идеология. Дискурсная воля к истине, будучи упорной, настойчивой и решительной — как и всякая действенная воля, внутренне тяготеет к форме и стилю, иначе говоря, — организованности, завершенности, порядку. Определяя, она о-преде ливает, устанавливает непереступаемые границы, нормативные демар­кации, когнитивные табу. Иными словами, воля к истине действует как система разрешений, окруженная исключениями и запретами.

Сам по себе волевой аспект истины не бросается в глаза, на повер­хности дискурса он вообще не заметен. По справедливому замечанию Фуко, воля к истине «такова, что истина, которую она волит, не может эту волю не заслонять»¹⁵⁵. «Заслонять» означает делать невидимым, недоступным. Прежде всего, — для самой истины, но также и для тех, кто подбирается к ней извне, любопытствует снаружи, внешним обра­зом. От них истина (в волевой своей определенности) не просто за­крывается, но и защищается. В «заслонять», далее, всегда есть что-то и от «маскировать». Размер или мера «маскировочного» присутствия зависит от характера социально-культурного контекста дискурса. Чем больше в нем, этом контексте, универсалистских и мессианских на­строений, тем интенсивнее и плотнее маскировка — исторического и релятивистского положения истины. Вообще истины дискурса форми­руются под непосредственным влиянием, даже руководством той или иной (данной) культуры. Они — продукты её эпистемологической институционализации и, как следствие, — доминирования, в котором неуют­но чувствуют себя другие версии и модели рассуждения, иные линии и структуры интерпретации. Несмотря на нетерпимость к иному, дискурс