142 См.: Бейтсон г. Шаги в направлении экологии разума: Избранные статьи по теории эволюции и эпистемологии. M., 2005. С. 211.

Итак, письмо, как система графических знаков, устойчивее, надеж­нее, предпочтительнее изустного изложения, но оно тоже не однозначно. С легкой руки Р. Барта его принято воспринимать либо как произведе­ние, либо как текст¹⁴³. Отличий здесь очень много, назовем, опираясь на французского мыслителя, главные¹⁴⁴. Произведение скреплено автором, его замыслом, индивидуальной нарративной практикой. Автор (отец и хозяин, как у Барта) — (властный) центр всего произведения, от него ис­ходят, к нему тянутся все его повествовательные линии и связи. Текст та­кого объединяющего «центра», центра-демиурга не имеет, его единство держится на семантическом (смысловом) взаимоотношении, или ком­муникации, исходных языковых элементов. Апелляция к автору в случае произведения есть отсылка к тому, кто над этим произведением как бы возвышается (автор как «место, откуда говорят»). Она дополняется всег­да столь же «внешним» (как не вспомнить тут пресловутое отражение) обращением к объективному миру. В противоположность произведению текст «ограничен» преимущественно имманентным осмыслением, рабо­той с внутренними структурами и функциями, с коннотациями, а не денотациями. Впрочем, «внешнее» есть (может быть) и у текста — это его идеологическая ангажированность, состоящая из фоновых социальных, политических и иных влияний. Произведение претендует на единый — авторский смысл-замысел, вокруг него вращаются все его прочтения и интерпретации. Выявление и удостоверение аутентичного авторского замысла отождествляется обычно с открытием истины (истинностного смысла) произведения. В отличие от произведения, текст сразу же и ре­шительно открыт на все смыслы, он, по тонкому замечанию Барта, несет с собой «осмысленность, а не какой-то определенный смысл». Текст на­правлен не на обнаружение или выявление смысла, а на производство, конструирование смыслов, в его полновесное бытование входит непре­менно и некая смыслопорождающая («рассеивающая») техника. В про­изведении много авторского конституирования, это, как правило, нечто законченное, автором свершенное и потому завершенное. Текст в вы­сшей степени динамичен, адекватно передает только дух становления, он, согласимся с Бартом, «вечно пишется».

В динамике текста заключена естественная (нужно просто доверять её логике) тенденция к постоянному расширению или росту. И это рано или поздно превращает текст в систему органически связанных друг с другом текстов. Все тексты открыты для движения и трансформации смыслов из любых предметных областей. Один текст отсылает к другому тексту, тот в свою очередь к следующему и так до бесконечности, называемой

143 См.: Барт р. От произведения к тексту // Барт р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 414.

144 См. Так же: Постмодернизм. Энциклопедия. Мн., 2001. С. 59-60; 822-823.

в постмодернизме интертекстуальностью. Последняя понимается также как возможность чтения одного текста через призму другого (объясне­ние Спинозы через Ницше у Делеза, например) или как комментарий на третий текст. Любой текст с необходимостью «рассеивается в пространс­твенной многолинейности означающих», в «межтекстовом пространстве» или «существуетлишьвсилу межтекстовых отношений». Интертекстуаль­ность, дискурсивность, изоморфность — здесь это понятия одного ряда. Таким образом, текст претендует на тотальную семиотизацию бытия, он — рефлексивное, а не референциальное образование.

Будучи лишенной «предметной соотнесенности или трансценден­тального означаемого», текстовая реальность замкнута на самое себя. Реальность в привычном её понимании просматривается здесь лишь там, где текст почему-то ломается — в его проседаниях, лакунах, обры­вах и, конечно же, по краям, в маргиналиях, а также, обозначая некую тенденцию познания, — «в цепи отсрочивающих отсылок». Времена, когда язык укрепляло «окаймляющее его и выходящее за его преде­лы бесконечное означаемое» безвозвратно уходят (для многих — уже ушли) в прошлое. Им на смену идут новые, другие времена, путь к кото­рым расчищает напряженное проблемное размышление над тем, что не только мы играем с языком, но и язык играет с нами («говорящий всег­да может высказать больше, меньше или же нечто иное по сравнению с тем, что он хотел бы сказать»), что, живя в языковой среде, нельзя от неё не зависеть («писатель пишет, находясь внутри языка и внутри логики, и потому его речь, по определению, не может полностью овладеть их собственной системой, законами, жизнью как таковой»), что трансцендирующее чтение, которое вообще-то никто не отменяет, необходимо понять «внутри системы, увидеть которую оно не в состоянии»¹⁴⁵. Самое же «жизненное» проявление языка представлено его способностью вы­ступать в качестве кода человеческой коммуникации.

Акцентирование текста, подчеркивание его роли и значения во всех постмодернистских дискурсах настолько велико, что не стоит удивлять­ся, услышав от Деррида: «Все есть текст». Многим видится в этом чуть ли не языковой (лингвистический) солипсизм. Но так ли это на самом деле? Постараемся разобраться, тем более что мы не только представляем постмодернизм, но и разделяем, что очевидно, его ключевые идеи.

Начнем с того тривиального факта, что в языковую (текстовую) одежду облачаются так или иначе все наши мыслительные и чувственные акты. По­знанию, разумеется, не чужды и различные вне- или экстралингвистичес­кие «просветления»: инсайты, интуиции, другие эврикообразные прорывы. Но они врываются в познавательный процесс через трещины, разрывы,

^,45 ДерридаЖ. О грамматологии. М., 2000. С. 312-315.

«вырезы» все той же языковой ткани. Так что язык в познании нам все равно не обойти. Он на самом деле не только «дом бытия», но и дом познания.

«Текст» в постмодернизме предельно широкое понятие. Под него подпадают все знаково-символические образования. Вполне легитим­но говорить о тексте живописи, архитектуры, кинематографа, коммуни­кации, жизни наконец. У этой постмодернистской текстовой шири (го­ризонтали) есть свой собирающий, скрепляющий механизм, который можно было бы назвать лингвистическим мимесисом — уподоблением всех систем — науки, моральной практики, политического движения, личной жизни и т. д. — системе и функциям языка. Все есть текст или нет ничего вне текста — это просто полемически заостренная форма представления, донесения до публики данного мимесиса. Той же цели служат и более конкретные его образы. В. Лейч, например, уподобляет мир «космической библиотеке», У. Эко — «энциклопедии» и «словарю», а Ж. Бодрийяр пишет о переходе от металлургического (metallurgic), т. е. мо­дерного, к семиургическому (semiurgic), т. е. постмодерному обществу.

Лингвистический мимесис постмодернизма не сводится к сравнению и нахождению похожего — он много серьёзнее и продуктивнее. Дело в том, что положительное содержание каждого элемента языковой системы со­ставляет то, что отличает его от других, всех остальных. Отсюда — необы­чайно богатая комбинаторика, поистине неисчерпаемый комбинаторный потенциал языка. И это позволяет моделировать различительность — мат­ричную основу бытия любой системы. Уподобление, мимесис становится тем самым моделирующим, превращается в моделирование.

Текстовое моделирование не выводит нас за рамки текста и потому его нередко представляют как интерпретацию текста. В постмодернизме, од­нако, такое представление считается недостаточным, больше того — не­верным по существу. Предлагается, напротив, не интерпретация (текста), а экспериментация (с текстом). В отличие от интерпретации, разворачи­вающей нас так или иначе на герменевтическую реконструкцию и её про­цедуры, экспериментация идет дальше — вплоть до самого настоящего насилия над текстом, до подчинения его себе, до вытягивания из него под пыткой признания-смысла. Экспериментация вплотную подводит нас к де­конструкции, к освещению которой мы сейчас и переходим.

Но прежде — одно разъяснение. На первый взгляд, деконструкция как бы выпадает из нашего общего — диспозиционно-коммуникативного подхода. Но в действительности это не так. Наоборот, деконструкция данный подход очень тонко и точно выражает. Она, заметим, далеко не искусственна, не приходит откуда-то извне, не навязана каким-то вне­шним и разрушительным образом. Деконструкция идет по трещинам, щербинам, прожилкам, пунктирам — словом, естественным временем и «усталостью» отмеченным расстройствам конструкции, которые мож­но рассматривать как диспозитивы последней. Обобщенно же говоря,

за семантически очень вольным, по сути риторическим, обращением с деконструируемым текстом стоит диспозиция как тенденция к росту энтропии (неопределенности и беспорядочности) во всех известных нам системах, включая социальные (социальную реальность). Не будь у социального этой эволюционной тенденции, этих естественных «поло­мок», деконструкция действительно выглядела бы чем-то искусственно встраиваемым и намеренно деструктивным.

Онтологическая инфраструктура деконструкции

Как и у любого солидного философского метода, у деконструкции есть своя онтология. В неё деконструкция укоренена — это стабилизи­рующее обстоятельство, через него она выходит на постмодернистский дискурс в целом. Исходные элементы последнего хорошо всем извест­ны — это различения и различия. Постмодернистская философия есть онтология различий. Постмодернизм и деконструкция, как увидим ниже, настроены на пролиферацию (рост и умножение) различий.

На пути постмодернистского роста и умножения различий стоит ло-гоцентризм — линейный детерминизм, которому подчинена вся евро­пейская модерная культура. Основная функция такого детерминизма состоит в вытеснении из пространства мышления всего нерациональ­ного, т. е. спонтанного, ассоциативного, неоднозначного, гетерогенно­го. Впрочем, если под логосом понимать сказанное слово, устный язык, некий «мысле-звук», как у Деррида, то логоцентризм представляет со­бой веру в прямую фонетическую, «живоречевую» доступность (нали­чие, присутствие) означаемого (понятия, смысла) в означающем (слове устном, выдыхаемом вместе с душой). Интересное историческое сов­падение: логоцентризм в виде линейной системы записи мысли возник одновременно с иерархизацией общества и рабством.

В онтологическом плане логоцентризм строится на доверии к бытию, на познавательной открытости последнего познавательным же усилиям человека. Не в пример логоцентризму и шире — модерну, модернизму, постмодернизм утверждает прямо противоположное: «мир — это не со­общник нашего познания, и не существует никакого пре-дискурсивного провидения, которое делало бы его благосклонным к нам»¹⁴⁶.

Оппозиция рациональное/нерациональное, органически встроенная в логоцентризм, служит матрицей для выстраивания всех мыслей в духе бинарной системы. Речь идето представлении всего многообразия, всех различий мира в форме парных категорий, резко, до диаметральности