426 Маркузе г. Одномерный человек. М., 2003. С. 328.

427 Кристева ю. Дискурс любви // Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины XX века. СПб., 1994. С. 104.

⁴²⁸ Там же. С. 106.

рода самосознание, появится ощущение себя как личности, целостности и ценности. В кажущейся бессмысленности страсти, представляемой в дис­курсе, в такой близости с Другим, при которой уже не видишь собственного отражения в его глазах, проявится смысл; слова, уже почти не имеющие от­ношения к понятиям, помогут человеку открыть самого себя.

С одной стороны, процесс появления «поэтического языка», описанный Кристевой, можно рассматривать как по-новому сформулированную ста­рую идею сублимации, с другой — в своих попытках выявить довербапьный уровень существования человека, мыслитель приходит к выводу о литера­туре как «позитивном насилии», которое можно было бы сравнить с практи­кой политической революции, связанной с самоосознанием, разрушением сложившихся стереотипов и становлением нового: «Первая осуществляет для субъекта то, что вторая — для общества... Вопросы, которые мы за­даем о литературной практике, обращены к политическому горизонту, не­отделимому от них, как бы ни старались его отвергнуть эстетизирующий эзотеризм или социологический или формалистический догматизм»⁴²⁹.

Заслуживает упоминания в данном контексте и «хора» — термин, за­имствованный из платоновского «Тимея» и обозначающий бессознатель­ную основу всякого бытия, связанную с представлениями о первородном состоянии стихий, «безымянном, невероятном, разнородном, предшест­вующим именованию... оно не заслуживает даже ранга слога»⁴³⁰. Понятие хоры используется Кристевой для того, чтобы овеществить бессознатель­ное, обозначить некую первобытную энергию желания, воплощающуюся в «эрогенном теле» сначала матери, потом ребенка, с целью объяснить «процесс становления субъекта как процесс его социализации»⁴³¹. Отож­дествление «хоры», матери и материи как иррационального первоначала всего вполне можно считать прообразом идеи феминизма, ниспроверга­ющей (насколько это в её слабых женских силах) авторитет «патерналь-ной», патриархальной, проще — мужской культуры Логоса-рацио.

«Феминистический» оттенок имеет и трактовка Кристевой пробле­мы идентичности, которая превращается в отстаивание автономности и неотъемлемости прав женщины в области социально-политической и её полноценности, самодостаточности в области онтолого-биологи-ческой. В первую очередь речь идет о вызывающем негодование феми­нисток тезисе об инаковости женщины, — в том смысле, что личность женщины превращается в мужском, испорченном узаконенным шови­низмом сознании, в «объект», — следствием которого и является идея

429 Цит. По: Ильин и. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996. С. 136.

430 Кристева ю. От одной идентичности к другой // От я к Другому: Сб. Переводов по проблемам интерсубъективности, коммуникации, диалога. Минск, 1997. С. 262.

431 Цит. По: Ильин и. П. Указ. Соч. М., 1996. С. 131.

об интеллектуальной неполноценности женщины, ныне уже почти нигде не провозглашаемая открыто, но все ещё существующая как на бытовом уровне, так и на уровне публичной политики.

Понятно, что критикуя «мужское», логоцентристское западное со­знание, Кристева не могла удовлетвориться простым утверждением равноправия женщины, и потому обратилась к более сильной идее о примате, превосходстве женского начала над мужским. С этой позиции пересматривается классическая фрейдистская теория, которая пос­ле деконструкции предстает как подтверждение, против воли самого Фрейда, «матриархата» во всех областях жизни.

В описании Кристевой женщина в результате превращается из реаль­ного существа в нечто мистическое, прообраз материи (потому что «мать» и «материя» связаны этимологически), истину (потому что «истина» жен­ского рода): «На более глубоком уровне, однако, женщина не является чем-то, чем можно «быть». Это принадлежит самому порядку бытия... Под женщиной я понимаю то, что не может быть репрезентировано, то, о чем не говорится, то, что остается над и вне всяких номенклатур и идеологий»⁴³².

Теории Кристевой здесь было уделено столь много внимания в связи с тем, что она довольно точно передает основные интенции и перспек­тивы феминистского подхода к проблеме взаимоотношения мужчины и женщины. С одной стороны, феминизм, представляющий собой со­циально-философскую основу активных политических движений, ищет пути социальных преобразований — и пессимистические выводы о не­возможности их найти лишь делают ему честь, поскольку — нужно отдать им должное — отвечают требованиям научной верификации, будучи основанными на фактах и логике. С другой стороны, набор требований к обществу со стороны феминистских организаций и феминистской критики не уменьшается и часто к упомянутым логическим выводам от­ношения не имеет: всякий раз, когда логика подводит, она объявляется «мужской» и, по определению, «шовинистской» и «сексистской».

Необходимо также иметь в виду, что феминизм — течение весьма раз­нородное, имеющее и «внутренних» врагов, критикуемых с не меньшим пылом, чем собственно «мужской» взгляд на устройство общества. Попыт­ки классификации социально-философских концепций, существующих в его рамках, — яркое тому подтверждение: «К. Рутвен насчитывает семь различных типов феминистской критики («социофеминистки», «семио-феминистки», «психофеминисты», «марксистские феминисты», «социо-семио-психо-марксистские феминистки», «лесбиянские феминистки» и «черные феминистки»), к которым В. Лейч в своей истории американской критики с 30-х по 80-е годы добавляет ещё семь «критик»: «экзистенциа­

листскую», «читательской реакции», «речевых актов», «деконструкти-вистскую», «юнгианскую мифокритику», «антиколониалистскую критику» «третьего мира», а также, вместе с Рутвен, «критику постструктуралист­ских антифеминистских феминистов»⁴³³. И. П. Ильин, приводящий в своей работе все эти труднопроизносимые названия, замечает, что такой под­ход делает всякую попытку классификации абсурдной, но не отрицает того, что «внешние» исследователи феминизма (в основном мужчины, пытающиеся-таки сформировать объективную картину этого сложней­шего социального феномена и социально-философского подхода к ана­лизу общества), все же страдают предвзятостью, для которой, правда, феминистки дают немало поводов.

С точки зрения исследования противоречий, связанных с взаимоот­ношениями полов в современном обществе, обращение к феминистским идеями понятно и необходимо — несмотря на все претензии, которые вполне обоснованно можно предъявить к феминистской критике общества, она фиксирует сущность этих противоречий, осмысливая различные её аспекты. Предлагаемые в рамках данного подхода решения также много­образны и противоречивы — от отрицания самой возможности изменения сложившегося порядка до обоснования того, например, что уничтожив ра­сизм, можно избавиться и от женского подавления («черный феминизм»).

Тем не менее представленные в рамках феминизма точки зрения не­достаточны — и не столько потому, что они «женские» и по определению далеки от объективности, сколько в связи с тем, что не направленные на защиту женщин теории, описывая трансформации сексуальности в со­временном обществе, также часто затрагивают эту проблему, предла­гая решения или обосновывая их отсутствие.

Постулат о преобладающем логоцентризме, столь нелюбимый феми­нистками и выступающий фундаментальным основанием патриархально­го устройства общества, в действительности может быть преодолен, что и осуществляется в рамках постмодернизма и некоторых других теорий общества — постиндустриального, информационного, сетевого, комму­никационного, глобального, — где отсутствие центрального элемента со­циальной системы, преобладающего над прочими, отрицается в принци­пе. Такое стало возможно с тех пор, как «современная западная культура окончательно разрушила классические понятия непрерывной преемствен­ности, универсального закона, причинно-следственной связи, предвиде­ния тех или иных явлений, — одним словом, ...отказалась от стремления найти какие-то общие формулы, с помощью которых можно было бы прос­то и однозначно определить мир в его неисчерпаемой сложности. В язы­ке современной науки появились новые категории: двусмысленность, не­

уверенность, возможность, вероятность»⁴³⁴. Примеров подобных подходов можно привести множество, суть их описана Ж. Делезом и Ф. Гваттари в терминах «смерти субстанциальности» — ещё одной теоретической смер­ти (вкупе со «смертью автора», «смертью субъекта» и, конечно, «смертью Бога»), намекающей на мелочность и беспочвенность любых индивидуаль­ных претензий на власть — как женских, так и мужских. В конечном итоге все и всех уравнивает фрагментарное, рассыпанное и лишенное основа­ния симулятивное бытие: «...оно больше не связано с Единым как субъек­том и объектом, природной и духовной реальностью — как образом мира и целым... У множественности нет ни объекта, ни субъекта, только детер­минации, величины, измерения, которые не могут увеличиваться без соот­ветствующего изменения сущности...»⁴³⁵.

Показательна в этом отношении и теория Ж. Бодрийяра, предлагаю­щая разрешение вечного противоречия между полами на пути «размы­вания» первичных и вторичных планов реальности.

Феминистки мечтают об освобождении — с точки зрения сексуальнос­ти, это освобождение подразумевает право женщины на удовольствие и наслаждение, которого они якобы были лишены грубыми и эгоистичными мужчинами. Однако что происходит, когда тысячелетняя мечта, наконец, сбывается? Женщина теперь обязана получать наслаждение, это становит­ся законом и, в результате этого, как показываетЖ. Бодрийяр, удовольствие утрачивает свою сущность, перестает быть удовольствием и сексуальное освобождение оборачивается новым подавлением — сформулированным на сей раз не в терминах запрета, а разрешения и стимуляции. Все это, в конечном итоге, не что иное, как игра знаков, симуляций на поверхности реальности. А чтобы быть удовлетворенным или быть свободным, нужно все же изначально быть. «Не реализовалась... сексуальная утопия, соглас­но которой секс должен был опровергнуть себя как обособленный вид де­ятельности и уподобиться всей жизни, — пишет Бодрийяр, — мечта сек­суального освобождения: полнота желания и его реализации у каждого из нас, и у мужчины, и у женщины одновременно, та сексуальность, о которой мечтают, успение желания независимо от пола»⁴³⁶. «Экзальтация женствен­ности — совершенный инструмент для беспрецендентной генерализации и управляемого распространения Сексуального Разума»⁴³⁷, который, получив столь необычный эпитет, не перестает быть Разумом, может быть органи­зующим, но обязательно подавляющим. Просто вместо бывшей раньше в

⁴³⁴ Эко У. Открытое произведение. Форма и неопределенность в современной поэти­ке. СПб., 2004. С. 242.

⁴³⁵ ДелезЖ., ГваттариФ. Ризома//Философия эпохи постмодернизма. Минск, 1996. С. 13.

⁴³⁶ Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2006. С. 20.

⁴³⁷ Бодрийяр Ж. Соблазн. М., 2000. С. 62.

ходу тонкой игры соблазнения и тайны появляется демонстративная сек­суальность — порнография по виду и сути, сексуальность теперь везде и открыто показывает себя. Проблема только в том, что, как подозревает Бодрийяр, за этой видимостью самой сексуальности уже нет.

И все же вину за сложившееся положение дел Бодрийяр возлагает на женщину, точнее, на феминисток, внушивших неразумному женско­му полу мысль о борьбе за свою сексуальность, в которой они, к несча­стью, победили, что никому не принесло желанного счастья. «Экзаль­тация женственности» ведет также к принижению мужественности, да и сама женственность утрачивает исключительные черты. В итоге воз­никает некий третий пол — Бодрийяр описывает выходящую на сцену современности трансексуальность. Это также следствие гипертрофии сексуальности — никто так не стремится к показной женственности, как переодетые мужчины, а именно к такому идеалу нынче призывают и женские сериалы, и женские журналы, в которых женственности так много, что представить её настоящей, а не искусственно созданной, просто невозможно: «Речь идет о маскараде, об игре, построенной на коммутации признаков пола, на половом безразличии в противовес той, прежней игре, что основывалась на половых различиях, об ин­дифферентности сексуальных полюсов и равнодушии к сексу как ис­точнику наслаждения... Миф о сексуальной свободе остается живым в многочисленных формах в реальном мире, а в воображении доми­нирует именно транссексуальный миф с присущими ему двуполыми и гермафродитическими вариантами»⁴³⁸.

Бодрийяр в своеобразной форме философской рефлексии фикси­рует проблемное поле междисциплинарной области, которая получи­ла название тендерных исследований. Первоначально, общей задачей этого направления была демонстрация неравенства и его «статистиче­ское обоснование» в условиях, когда правовые и политические вопросы почти повсеместно были решены. Однако это не только не разрешило, но и усугубило противоречия: ведь если законодательных препятствий на пути гендерного равенства не существует, следует признать, что причины его глубже и (почему бы самому простому объяснению не оказаться и единственно верным?) связаны со специфичностью жен­щин и мужчин, а равенство между ними и должно быть иллюзорным, если только не превращается в объект разнообразных политических спекуляций.

Такое объяснение, может, и можно было бы признать адекватным, если бы не то очевидное обстоятельство, что тендерный порядок, основанный на неравенстве, носил патриархальный характер, а патри­архат (и этого сегодня невозможно не признавать) давно исчез. На­

Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2006. С. 32-35.

пример, по следующим взаимосвязанным причинам. «Первая заклю­чается в том, что женщина все больше становится рабочей силой, а это тесно связано с увеличением количества информационной работы и гибкостью, требуемой сетевым обществом. Во-вторых, это возрас­тающий контроль над биологическими функциями женщины, что наи­более очевидно демонстрирует разного рода генная инженерия, кото­рая освобождает женщин от ограничений, связанных с репродукцией. В-третьих, это, конечно, феминистское движение во всех его формах. И в-четвертых, это ИКТ, которые позволили соткать «гиперковер» жен­ских голосов почти по всей планете»⁴³⁹.

Оставим в стороне вопрос, что здесь — причина, а что — след­ствие, он, по-видимому, неразрешим, хотя бы потому, что каузаль­ные связи с очевидностью фиксируются лишь тогда, когда имеет место временная последовательность, а все перечисленные явле­ния происходят одновременно. Отметим лишь то, что имеет непо­средственное отношение к проблематике тендерных исследова­ний — они меняют свою направленность, во-первых, в максимально конкретную область («социальный заказ» породил множество раз­работок на темы «женщина и предпринимательство», «женщина и политика», «трудовая тендерная сегрегация», «образовательные стратегии женщин», «женщина-управленец» и т. д. (Заслуживает упоминания в данной связи сам подход, который при этом реали­зуется — тендер рассматривается уже не только как теоретиче­ский конструкт, но и почти как политический лозунг⁴⁴⁰.) Во-вторых, главным объектом внимания становятся тендерные стереотипы — на­бор социально транслируемых представлений о поведенческих осо­бенностях женщин и мужчин. Функцию трансляции теперь выполняют реклама и средства массовой информации, по не совсем ясным при­чинам признаваемые исследвателями более эффективными агента­ми социализации, нежели традиционные семья и школа. «Предмет исследования сместился от поиска единой всеобъемлющей причины женского угнетения к поиску и описанию множественности стратегий признания маргинальных тендерных групп и множественности путей социальных преобразований в конкретных социальных и культурных средах»⁴⁴¹. Последствием этого стало повсеместное признание опять же глубины противоречий и непонимания между мужчиной и женщи­ной — их стереотипные представления друг о друге почти не имеют