411 Уэльбек м. Мир как супермаркет. М., 2003. С. 92, 147.

4.2 Данливи Дж. П. Самый сумрачный сезон Сэмюэля с. СПб., 2004. С. 41

4.3 Сартр ж.-п., Бовуар с. Аллюзия любви. М., 2008.

давших об институте брака и любви, которые обстоятельно рассматривали взаимные отношения супругов, идеалы «женственности» и «мужественнос­ти», анализировали женские и мужские роли в обществе и всегда приходи­ли к единственному выводу о предназначении женщины — материнство и служение супругу. В целом, если философ говорил о человеке, всегда под­разумевался «мужчина», если даже прямо это и не оговаривалось. Женщи­на — начало иррациональное (а в христианской традиции — ещё и источник греха), и её деятельность связана, скорее, с «физикой» (она удовлетворяет разного рода материальные потребности мужчины), чем с cogito, которое присуще исключительно мужчине, а их отношения — отношения субъекта, действующего и наделенного силой, и объекта, пассивно воспринимаю­щего мужское внимание и готового к «оформлению» разумным началом собственной неосознанной энергии. Если добавить к этому идею «страст­ной любви», возникшую, поверим Б. Малиновскому⁴¹⁴, ещё у первобытных племен, прославляющую женщин за свойственные только ей добродетели и сочетающую в идеале женственности «желанность» и «недоступность», то становятся понятными основания для формирования предубежденнос­ти по отношению к свободной женщине. Подробно эту проблему описы­вает Э. Гидденс, рассматривающий трансформацию «страстной любви» в «романтическую». Он называет её цивилизованным переложением «диких страстей», характерных для предшествующего времени: но«... она опасна, если рассматривать её с позиций социального порядка и общепринятых обязанностей. Вряд ли стоит удивляться, что страстная любовь нигде не признается необходимым или достаточным условием для брака и в боль­шинстве культур считается противостоящей ему»⁴¹⁵.

Гидденс называет появление идеи «романтической любви» шагом впе­ред к изменению положения женщины — на неё и её чувства стали обра­щать внимание, сконструировали своеобразный культ женщины-матери, позволили мечтать и читать романы, а в литературе стало дозволено появ­ление партнера, не связанного с женщиной супружескими отношениями. Однако «нереальность романтических историй была выражением слабо­сти, неспособности прийти к соглашению с собственной фрустрированной самоидентичностью в реальной социальной жизни»⁴¹⁶ и потому мечтам не позволялось воплощаться в реальность. При этом барьер между вымыслом и жизнью, будучи своеобразной защитой от посягательств на последнюю, одновременно формировал и идеал самой женщины — не только романтич­ной и слабой, стремящейся к любви и преданности любимому, но и не спо­собной к осознанию существенных для общества задач, которые она должна выполнить, по сути — непостоянной, неразумной, склонной к авантюризму,

4.4 Цит. По: Гидденс э. Трансформация интимности. СПб., 2004.

4.5 Гидденс э. Трансформация интимности. СПб., 2004. С. 63.

^4.6 Там же. С. 69.

ради реализации низменных стремлений способной забыть о долге. По этой причине, хотя Гидденс и называет романтическую любовь «сущностно фе­министской», свобода женщине не просто не нужна — она для неё опасна, ибо может привести к греху и навсегда исключить для неё возможность вы­полнения предписанной Богом и людьми функции — продолжения рода и трансляции исторически наработанного опыта.

Справедливости ради следует отметить, что до определенного момен­та времени и мужчина был свободен, только если к cogito прилагались ти­тул и тугой кошелек, да и в этом случае возможности его свободного вы­бора были весьма ограниченными. Эти ограничения касались и вопросов профессиональной деятельности, и выбора брачного партнера, предопре­деленного внешними по отношению к самому субъекту интересами семьи или социального слоя. Интеллектуальная свобода за мужчиной признава­лась, с социальной точки зрения; по сравнению с женщиной он был свобо­ден, но все-таки не абсолютно. В целом можно сказать, что идея равенства и освобождения женщины была одним из аспектов либерализации обще­ственного сознания, частью знаменитого «liberte, egalite, fraternite».

Дискурс положения женщины в обществе и философского её осмыс­ления с необходимостью включает в себя широкий социальный контекст. Описание его с любимейших российскими обществоведами марксист­ских позиций (кстати, популярных и в современном российском обще­стве, состоящем, главным образом, из «стихийных марксистов») может включать перечисление ряда социально-экономических предпосылок, сводимых в целом к трансформации производительных сил, связанных с развитием науки и техники, благодаря которым физическая сила пе­рестала быть главным преимуществом на рынке труда.

Не лучше выглядит в данной связи и так называемое буржуазное ос­вобождение женщины, о чем убедительно пишет С. Бовуар: «Буржуазия недавнего прошлого полагала, что, сохраняя установившийся порядок, прославляя его своим богатством, она служит Богу, своей стране, опре­деленному политическому строю, цивилизации; по её мнению, быть счас­тливым означало соответствовать призванию человека. Женщине необ­ходимо сознавать, что счастливая семейная жизнь также служит более высоким целям а связующим звеном между женщиной, живущей вдали от общества, и миром является мужчина; только благодаря ему её сущест­вование, заполненное мелочными заботами, приобретает общественное значение. Супруг, черпающий из своих отношений с женой силы для той или иной деятельности и борьбы, оправдывает её существование; ей ос­тается лишь перепоручить ему свою жизнь, и он придаст ей смысл»⁴¹⁷.

Подобный подход, видящий в господстве мужчин серьёзную поли­тическую и социальную силу, получил свое выражение в борьбе женщин