396 Yankelovich d. Coming to Public Judgement. Making Democracy Work in a Complex World. Syracuse, n. Y, 1991. P. 85.

гументов и контраргументов. Изобилие негативных тем приучает отно­ситься спокойно к новым эксцессам. Изначальный «просветительский» посыл СМИ зависает в безвоздушном пространстве между ужасами экрана и спасительным комфортом домашнего очага, позволяющего не столько выносить суждения по поводу увиденного, сколько ощущать превосходство непричастности. Экран дает возможность прикоснуться к изнанке существования, пережить и остаться невредимым.

Активное наблюдение заменяет собой активное участие в социальной жизни. Негативные серии, повествующие о недостатках общества, пере­плетаются с позитивными сериями, рассказывающими об устранении недостатков. Вызовы не требуют ответа от зрителей, так как кто-то уже решает проблемы, спасает, оказывает помощь, разрабатывает планы действий. Развитие негативных эмоций в сторону рационально обдуман­ных действий оказывается бессмысленным, ведь все уже продумано, про­интерпретировано и выполнено кем-то другим. На долю зрителя остаются пересуды — интерпретации вслед уходящим событиям: «проблем можно было избежать, не допустить»; «действия могли быть более оперативными, решительными». Ситуация общества масс-медиа в этом смысле выглядит парадоксальной: индивид приобретает уникальную возможность получать информацию о фактах и событиях, сравнивать и сопоставлять, но вместе с тем он всегда остается не у дел, запаздывая со своими критическими за­мечаниями, в роли ведомого, которого знакомят с конечными или проме­жуточными результатами, с саморазвивающимися событиями. Масс-ме­диа — посредник, открывающий неизвестные грани действительности и в то же время неуловимым образом навязывающий действительности свои сюжетные рамки, через которые воспринимается мир. Любое будничное происшествие, обыгранное соответствующим образом в масс-медиа, мо­жет обрести статус огромной проблемы, и наоборот, проблема, оставшая­ся за кадром, не попавшая в контекст репортажа или не укладывающаяся в сюжет, не привлекает к себе общественное мнение.

Объект критической интерпретации: язык культуры

Объект социальной критики рождается из опыта недоверия к языку культуры, обнаружения зазоров и пустот в вербальных формах, претен­дующих на «нормальное», адекватное отражение действительности. Лю­бая критика начинается с различения «ложного» языка культуры, желания называть вещи своими именами, прекращения самовоспроизводящего­ся потока символического обмена. Способность видеть вещи по-иному, абстрагируясь от устоявшихся клише, воздерживаясь от привычных раз­говоров, способность выхватывать из потока воспринимаемого нечто, провоцирующее на несогласие, протест, рефлексию, отличает сознание

критика от других. Критик молчит там, где другие могут говорить беско­нечно, не испытывая потребности остановиться и осмыслить сказанное, и говорит там, где заканчиваются все остальные разговоры, не идущие против существующего порядка вещей. Критик пытается сделать язык прозрачным, прорваться за пределы тезауруса культуры к реальности, как она есть на самом деле. Критика — своеобразное переименование вещей, освобождение их от привычной позитивности, необходимого при­сутствия в жизни человека, разрушение состояния перемирия или при­миренности человека с действительностью.

В современном обществе переименование вещей, с одной стороны, не представляет большой проблемы, поскольку со стороны экспертов, политиков, деятелей культуры допускаются различные трактовки или интерпретации событий. Информационная среда всегда открыта для новых заявлений, осуждающих, утверждающих, разоблачающих. С дру­гой стороны, переименование становится все более сложным процес­сом, поскольку исключает какое-либо сопротивление со стороны самих вещей, смысловые поля которых размываются, теряют очертания, пре­вращаются в переменные. Можно говорить все, что угодно, не встречая сопротивления действительности, которая исчезает из виду как нечто верифицируемое из-за переизбытка индивидуальных проектов, образ­ных рядов, нарративов, распространяемых в масс-медиа и претендую­щих, каждый по-своему, на адекватное отражение событий³⁹⁷. В насто­ящее время сложнее полностью отрицать актуальное состояние вещей и бороться за осуществление идеалов, так как не существует единых трактовок ни того, ни другого. Линейная логика протеста оказывается заблокированной принципиально алогичной, но привычной информа­ционной средой, включающей все «за» и «против» любого значимого события. Факты, против которых можно протестовать, соскальзывают в бесконечную сферу интерпретаций, в сферу выяснения отношений (действительно ли определенное событие имело место, а если имело, то какой в этом смысл). Действительность истончается, превращается в сеть разговоров, дискуссий, точек зрения. Любой порыв отрицания сталкивается со смысловой неопределенностью происходящего и, в свою очередь, неминуемо обрастает альтернативными интерпретаци­ями, застывает в подвешенном состоянии, не изменяя, но подтверждая сложность общественной жизни и относительность её трактовок.

Одновременно подобная ситуация показывает, что критика не должна сводиться лишь к переименованию вещей, иначе ей грозит превращение в разговор о разговоре, который на выходе дает ещё один разговор сре­ди множества других. В современных условиях инфляция интерпретаций ведет к возникновению двух типов критической рефлексии, отличной от

См.: ВаттимоДж. Прозрачное общество. М., 2003. С. 14.

«переименования вещей». Первая имеет дело с физическими и техниче­скими параметрами, указывая на возможные риски, катастрофы, экологи­ческие проблемы, пределы экономического роста. Это тип критики функ­циональной, опирающейся на более или менее четкие критерии нормы и патологии, методологии вычисления и прогнозирования сбоев. Объекту этой критики присущи определенные физические константы, он вписан в систему, работающую по известным законам, и становится очевидным, когда что-то идет не так. Второй тип критики имеет дело с языком культуры как таковым. В данном случае критика или критическая интерпретация не добивается интеллектуального прорыва «к самим вещам», окончательного разоблачения привходящих субъективных значений. Её интересуют субъ­ективные и интерсубъективные языковые контексты, в пределах которых «вещи» приобретают, меняют, умножают свои значения. Вместо дихото­мии «истинное — ложное» она руководствуется принципом дифференциа­ции дискурсов, семантических полей, языковых практик, определяющих видение действительности, особенности социальных взаимодействий. Социальная критика борется не столько с языком или языками, сколько с индифферентностью по отношению к значениям и смыслам, в этих языках сокрытых или заключенных. Её цель — вернуть сознание из сферы языко­вого потока, где оно захвачено образами, словами, информацией, в сферу различения границ, условий и факторов формирования смыслов. Альтер­нативой разговорам, происходящим в «безвоздушном» пространстве, яв­ляется разговор, озадаченный дискретностью культурного поля.

В рамках критической интерпретации действительность выступает в качестве многопланового текста, который, однако, нельзя представить целиком, от начала до конца, так каку него нет единого автора, завершен­ной структуры, одной магистральной линии повествования и даже одного языка. Есть «малые тексты», посредством анализа которых происходит целый ряд критических разоблачений: власти знака, по природе плас­тичного, открытого, но приобретающего форму изначально данного, не подвергаемого сомнению; власти дискурса, борющегося с хаосом впе­чатлений, но подавляющего самовыражения человека; власти цитат, ко­торые заставляют оставаться на почве повторения, претендуя тем не ме­нее на эффект новизны. Разоблачения не притязают на всеобщность, они описывают фрагменты культурно-исторического опыта, акцентируя вни­мание на моментах становления и объективации артефактов. К текстам относятся и популярные бестселлеры, и рекламные сюжеты, и парадигмы научного знания, и культурные практики, встроенные в канву повседнев­ности, традиции. Интерпретация выявляет все нюансы процессов соци­ального конструирования, установления границ символических систем, а вместе с тем и оформления пределов вопрошанию со стороны читателей, зрителей, слушателей, пользователей и авторов, т. е. со стороны тех, кто живет социальными текстами и принимает участие в их создании.

Текстуализация действительности во многом напоминает демифоло­гизацию, в результате которой в массе бесконечных разговоров, слухов, историй открываются устойчивые структуры, мотивы власти и подчинения, привычка к повторению и овеществлению. Одновременно текстуализа­ция — не прорыв за пределы языка, но работа на уровне существующих символических практик. Текст — то, что предназначено для вдумчивого чтения, предмет, исключающий бессвязность, бессмысленность, семанти­ческую пустоту. Различить текст означает увидеть сложное образование со своими правилами игры и построения сюжета, рациональностью действия, логикой изменений, повторениями и новыми комбинациями известных элементов. Так, например, разбирая известный бестселлер Я. Флемин­га, посвященный «агенту 007», У. Эко замечает использование элементов волшебной сказки, прочтения мира в черно-белых тонах, проявление би­нарного мышления, обращение к герою-машине, находит пересечение всевозможных цитат из классических произведений³⁹⁸. Туже работу по ис­следованию сюжетных линий фактически выполняет и Р. Барт, обращаясь к исследованию «глубинной» рекламы моющих средств, новостям о навод­нении, представлениям о мозге Эйнштейна³⁹⁹. Различение текста подра­зумевает осознание коммуникативных механизмов, встроенных в текст и приводящих к согласию и пониманию «очевидного», вычисление формул, общих для текстовой и повседневной коммуникации.

Эта тенденция критической рефлексии противостоит в целом тен­денциям упрощения, безразличного отношения к языку, импульсивным разговорам, навеянным случайными впечатлениями, смутными пред­ставлениями. Критическое различение границ, смысловых полей есть демонстрация «произведений искусства», по поводу которых можно задавать вопросы, провоцировать дискуссии, которые нельзя читать по диагонали, поверхностно, выхватывая отдельные составляющие. Кри­тика не только разоблачает власть языка, открывает его сложность, но и демонстрирует его разнообразие, богатые выразительные возможности, хотя и становящиеся соблазнами и ловушками для наивных читателей, но не теряющие своей эстетической привлекательности для знатоков. Объ­ект критики — это в то же время источник эстетического удовольствия, неослабевающего интереса к формированию мысли в языке, к хитрос­тям языкового сознания. «Самое интересное в критике — находить оп­ределенные волны и мини-волны внутри волн, фиксируя поступательные и обратные движения, [создавать] целую метео-карту интеллектуальной деятельности» (Дж. Хартман)⁴⁰⁰.