Глава №3 экономика средневекового запада. Голод и эпидемии. Отношение средневекового общества к нищим и убогим

Экономика средневекового Запада имела целью обеспечить людям средства к существованию, приоб­ретя характер простого воспроизводства. Дальше это­го она не шла. Конечно же, рамки «существования» варьировались в зависимости от принадлежности к тому или иному социальному слою общества. Так, на­пример, Гонорий Августодунский сравнивал общество с церковью, колоннами которой служат епископы, витражами — магистры, сводом — князья, черепичной крышей — рыцари, вымощенным полом — народ, под­держивающий и питающий своим трудом весь хрис­тианский мир. В XIII в. популярный проповедник-фран­цисканец Конрад отождествлял алтарь с Христом, баш­ни — с папой и епископами, хоры — с клириками, а неф — с мирянами.

Немецкий сборник проповедей 1220 г. называл 28 «etats» (слоев): 1) папа; 2) кардиналы; 3) патриархи; 4) епископы; 5) прелаты; 6) монахи; 7) крестоносцы; 8) послушники; 9) странствующие монахи; 10) секу-лярные священники; 11) юристы и медики; 12) студен­ты; 13) странствующие студенты; 14) монахини; 15) им­ператор; 16) король; 17) князья и графы; 18) рыцари; 19) дворяне; 20) оруженосцы; 21) бюргеры; 22) купцы; 23) розничные торговцы; 24) герольды; 25) крестьяне послушные; 26) крестьяне мятежные; 27) женщины; 28) братья проповедники-доминиканцы. В перечисле­нии этих слоев заметно четкое разделение людей на две основные категории: люди церкви и миряне, люди светские.

[144]

Соответственно, для высших слоев общества поня­тие «существование» предполагало удовлетворение гораздо больших потребностей, оно должно было по­зволить им сохранить свой определенный статус, не опускаясь ниже определенного же ранга. Чтобы пред­ставить себе разницу в «существовании», можно обра­титься к структуре питания. Вот, например, меню скромного постного обеда, данного королем Людови­ком Святым в трапезной монастыря в Сансе: «Сначала нам подали вишни, затем хлеб из самых белых, разно­образные вина превосходного качества... и в большом изобилии, многие поспешили склонить к питью его тех, кто не хотел этого делать. Затем были поданы свежие бобы, сваренные в молоке, рыба и раки, паштеты из угря, рис в миндальном молоке, сдобренный корицей, жареные угри в сопровождении превосходного соуса, круглые пироги и творог и, наконец, обилие фруктов». Крестьяне же, как отмечали современники, жили в основном «кореньями», то есть питались морковью, репой, плодовым сельдереем и т. д.; народным празд­ничным блюдом было «галимафре» — нечто среднее между супом и рагу, в состав которого входили рубле­ное мясо, курица, свиное сало, вино, вержю (своеоб­разный соус из смеси щавеля и сока зеленого виног­рада) и камлин (смесь корицы, имбиря, гвоздики, пер­ца и кислого вина). Средства к существованию доставлял им труд.

Этот труд не имел целью экономический про­гресс — ни индивидуальный, ни коллективный. Он предполагал, помимо религиозных и моральных уст­ремлений (избежать праздности, которая прямиком ведет к дьяволу; искупить, трудясь, первородный грех; смирить плоть), в качестве экономических целей как обеспечить свое собственное существование, так и поддержать тех бедняков, которые неспособны были сами позаботиться о себе.

Известный средневековый философ-мистик Фома Аквинский (1225 или 1226— 1274) в «Своде богословия» писал: «Труд имеет четыре цели. Прежде всего и глав­ным образом он должен дать пропитание; во-вторых, должен изгонять праздность, источник многих зол;

[145]

в-третьих, должен обуздывать похоть, умерщвляя плоть; в-четвертых, он позволяет творить милостыню».

В то же время нравственная оценка труда в ран­нефеодальном обществе оказывается двойственной. С одной стороны, в наибольшей степени приближала человека к святости созерцательная жизнь монаха, стоявшего на ступеньку выше всех остальных людей. С другой стороны, труд признавался в качестве необ­ходимого занятия человека, который в силу своего несовершенства, да и первородного греха, не может не трудиться. Главным же был вопрос: какова цель, ради которой человек трудится ? Обогащение и накоп­ление богатств осуждались. Оставались две другие цели. Одна из них практическая: поддержание земно­го существования человека. Другая — нравственная: труд как средство воспитания и самообуздания. А так как человеческая жизнь рисовалась ареной постоян­ного противоборства сил добра и зла, то и любой вид деятельности оценивался в этическом плане.

Тем самым труд на деле становился средством обуздать плоть, выработать дисциплину и прилежание. При этом труд понимался в плане достижения идеаль­ной цели — высшего совершенства.

Идеальным считался сельскохозяйственный труд, иногда даже оцениваемый церковными писателями наравне со службой монаха. Так, Жак де Витри писал: «Крестьянин, который трудится на земле с намерени­ем нести это наказание, наложенное на человека Гос­подом, заслуживает того же, что и священник, возно­сящий целый день в церкви молитвы или бдящий ночь до заутрени». Гонорий Августодунский в своем «Све­тильнике» писал, что крестьяне по большей части спа­сутся, ибо «ведут простой образ жизни и кормят народ Божий».

Таким образом, в раннее средневековье оценка крестьянского труда была двоякой. С одной стороны, существовала негативная оценка, исходившая от гос­подствующей знати, когда крестьяне расценивались как низшие существа, стоявшие вне общества, как рабочая скотина, объект эксплуатации, но с другой — церковь понимала важность крестьянского труда для

[146]

поддержания общего благополучия. Именно церковь становится институтом социальной амортизации, смяг­чая противоречия в обществе и переводя их в мораль­но-религиозный план.

Совсем иной оказывается оценка труда ремеслен­ника — горожанина. В «Беседе» английского епископа Эльфрика отмечалось: «Мы все предпочтем жить с тобою, пахарь, чем с тобою, кузнец, ибо пахарь дает нам хлеб и питье, а что ты, кузнец, в своей кузнице можешь нам предложить, кроме искр, стука молотов и ветра из мехов?» Любопытно, что в раннее средневе­ковье почти все ремесленники считались слугами Сатаны. Тот же Жак де Витри отмечал в проповеди: «Эта отвратительная человеческая порода вся идет к своей погибели; никто из них не будет спасен... все они следуют широкими шагами прямо в ад».

О сословиях, угодных Богу, говорит и традицион­ная иконография двенадцати месяцев года, сложивша­яся к XII в. и изображавшая повседневные работы и дни, им соответствующие. С одной стороны, труд зем­ледельца: возделывание хлебных полей, винограда, виноделие, выпас свиней. С другой — зимний и весен­ний перерыв в работе. Работают крестьяне, однако, когда работы останавливаются, на изображениях мож­но увидеть и дворян, и крестьян. Январь принадлежит дворянам, сидящим за полным яств столом; февраль — простолюдину, возвращающемуся из леса с вязанкой хвороста и спешащему присесть к огню; май предо­ставлен то крестьянам, отдыхающим среди полей, то дворянам с охотничьими соколами в руках и т. д.

Горожанина как бы не существует и никакой свя­зи между трудом ремесленника (того же кузнеца) и трудом земледельца попросту не улавливается.

Итак, экономическая цель средневекового Запа­да — создавать необходимое, necessitas, причем в раз­ряд необходимого включается и обязанность подавать милостыню неимущим. Так, по мнению Теодульфа, следовало напомнить «тем, кто занимается негоциями и торговлей, что они не должны желать земных выгод больше, чем жизни вечной... Равным образом и те, кто тяжко трудится на полях, чтобы приобрести пищу,

[147]

одежду и другие необходимые вещи, должны давать десятины и милостыни... В самом деле, Бог дал каждо­му его ремесло, дабы он имел, с чего жить, и каждый должен извлекать из своего ремесла не только все необходимое для тела, но также и опору для души, что еще более необходимо»

Некоторые специалисты по каноническому праву, например, Раймон де Пеньяфор в своем «Своде» (пер­вая треть XIII в.), оправдывали необходимостью даже воровство: «Если кто-либо украдет по необходимости что-то из пищи, питья или одежды по причине голода, жажды или холода, совершает ли он в действительно­сти кражу? Нет, он не совершает ни кражи, ни греха, если речь идет о действительно необходимом».

Таким образом, создавалось общество, составные части которого несли строго определенные функции. Светская аристократия обязана была поддерживать достойный образ жизни, растрачивая свои излишки на дарения и милостыни — на демонстрацию великоду­шия во имя христианского идеала милосердия и ры­царского идеала щедрости. Духовенство тратило часть своих богатств на роскошь, строительство и украше­ние храмов, на устройство пышных литургий, упот­ребляя остаток на содержание неимущих бедняков. Крестьянство было низведено до минимального жиз­ненного уровня вследствие взимания части его продук­та сеньорами в форме феодальной ренты и церковью в форме десятины, но также обязано творить милосты­ню в пользу нищих. В общем, при анализе обязаннос­тей трех основных сословий средневекового общества заметна идеализация бедности.

Средневековый Запад — это, прежде всего, уни­версум голода, его терзал страх голода и слишком часто сам голод. В крестьянском фольклоре особенно притягательными были мифы об обильной еде: мечта о стране Кокань. Воображение средневекового чело­века неотступно преследовали библейские чудеса, свя­занные с едой, начиная с манны небесной в пустыне и кончая насыщением тысяч людей несколькими хле­бами. Оно воспроизводило их в житиях почти каждо­го святого.

[148]

Чудо св. Бенедикта: «Великий голод свирепство­вал во всей Кампаньи, когда однажды в монастыре святого Бенедикта братья обнаружили, что у них оста­лось лишь пять хлебов. Но святой Бенедикт, видя, как они удручены, мягко упрекнул их за малодушие, после чего сказал в утешение: «Как можете вы пребывать в горести из-за столь ничтожной вещи? Да, сегодня хле­ба недостает, но ничто не доказывает, что завтра вы не будете иметь его в изобилии». И действительно, назав­тра у дверей кельи святого нашли двести мешков муки. Но и поныне никто не знает, кого послал для этого Господь».

Чудо св. Якова: «Случилось однажды так, что некий паломник родом из Везеле оказался без гроша. Атак как он стыдился просить милостыню, то лег спать го­лодным под деревом. Проснувшись, он нашел у себя в котомке хлебец. Тогда он вспомнил, что видел во сне, как святой Яков обещал позаботиться о его пропита­нии. И этим хлебом он жил две недели, пока не вер­нулся домой. Он не отказывал себе в том, чтобы уто­лять голод дважды в день, но назавтра вновь находил в котомке целый хлебец».

Чудо св. Доминика: «Однажды братья, а было их 40 человек, увидели, что из еды у них остался лишь ма­ленький хлебец. Святой Доминик приказал разрезать его на сорок частей. И когда каждый с радостью брал свой кусок, в рефекторий вошли двое юношей, похо­жих друг на друга как две капли воды; в полах плащей они несли хлебы. Они молча положили их на стол и исчезли — так, что никто не знал, откуда они пришли и каким образом удалились. Тогда святой Доминик простер руки: "Ну вот, дорогие братья, теперь у вас есть еда!"».

Объектом всех чудес являлся хлеб — не только в память о чудесах Христа, но и потому, что он был ос­новной пищей масс. В Евангелии от Матфея чудо, со-иершенное Христом, было описано так: «И, выйдя, Иисус увидел множество людей и сжалился над ними, и исцелил больных их. Когда же настал вечер, присту­пили к Нему ученики Его и сказали: место здесь пус­тынное и время уже позднее; отпусти народ, чтобы они

[149]

пошли в селения и купили себе пищи. Но Иисус ска­зал им: не нужно им идти, вы дайте им есть. Они же говорят Ему: у нас есть только пять хлебов и две рыбы. Он сказал: принесите их Мне сюда. И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воз­зрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы уче­никам, а ученики народу. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов пол­ных; а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей». -

Чудеса, связанные с пищей, могли касаться и дру­гих символических пищевых продуктов. Таково чудо, нашедшее отражение в «Житии св. Германа»: «Когда святой Герман проповедовал в Британии, случилось так, что король этой страны отказал ему и его спутникам в гостеприимстве. Но некий свинопас, увидев, как они измучены голодом и холодом, пригласил их к себе и заколол для них своего единственного теленка. Но после трапезы святой Герман приказал обернуть кос­ти шкурой, и по его молитве Бог возвратил животному жизнь».

Навязчивая мысль об обеде встречается и в вы­мышленных королевских генеалогиях. Согласно им, многие средневековые династии имели своим предком легендарного короля-крестьянина, добытчика еды. Та­ковы у западных славян Пшемысл, предок чешских Пшемысловичей, который прежде, чем стать королем, ходил за плугом, или Пяст, от которого якобы пошла первая династия польских королей. Хроника Галла Анонима называет его «пахарем», «крестьянином» и даже «свинопасом», что сближает его с мифическим королем бриттов в «Золотой легенде»: «Святой Герман по Божьему велению приказал, чтобы к нему привели свинопаса с женой, и, ко всеобщему великому изумле­нию, он провозгласил королем сего человека, который оказал ему гостеприимство. И с тех пор британская нация управляется королями, вышедшими из свинопа­сов».

Вплоть до XIII в., каждые 3 — 5 лет недород регу­лярно вызывал голод. Сложился своеобразный устра- шающий цикл: ненастье -> неурожай -> рост цен ->

[150]

голод -> употребление в пищу суррогатов -> эпидемия -> мор (то есть резкое увеличение смертности). Внача­ле климатическая аномалия и ее следствие — плохой урожай. Дорожали продукты, увеличивалась нужда бедняков. Те, кто не умирал от голода, подвергались другим опасностям. Потребление недоброкачественных продуктов (травы, испорченной муки, вообще негодной пищи, иногда даже земли) влекло за собою болезни, часто смертельные, или хроническое недоедание, ко­торое подтачивало организм или убивало. Имели мес­то случаи каннибализма. Причины катастроф:

1. Слабость средневековой техники и экономики, приводившая к сокращению периода продоволь­ственного предвидения до одного хозяйственного года и к отсутствию необходимых резервов на случай неурожая.

2. Отсутствие либо утрата умений и навыков хранить продукты в течение длительного времени.

3. Бессилие государственной власти.

4. Множество таможенных барьеров — сборов и пошлин — на путях перемещения товаров.

5. Неразвитость транспортной инфраструктуры. Конечно, голод существовал и в античном мире,

например, в Риме. Там также низкая урожайность объясняла отсутствие или нехватку излишков, из кото­рых можно было бы создавать запасы для раздачи или продажи во время недорода. Но государственным и муниципальным властям удавалось худо-бедно поста­вить на ноги систему заготовки и распределения про­довольствия (создавались зернохранилища в римских городах и виллах — horea). Хорошее содержание дорог вместе с административным единообразием позволя­ли также доставлять продовольственную помощь из района избытка или достаточного обеспечения в рай­он, где ощущалась нехватка.

Ничего подобного нет на средневековом Западе. Первенство здесь держит XI в.: только во Франции в нем насчитывается 48 голодных лет. Конечно же, го­лод и эпидемии сильнее поражали беднейшие слои населения. Лишь в редких случаях голод был настоль

[151]

ко велик, что находил своих жертв во всех классах населения. Так, в хронике монаха из Клюни Рауля Глабера за 1032— 1034 гг. читаем:

«Сие карающее бесплодие зародилось в странах Востока. Оно опустошило Грецию, достигло Италии, передалось оттуда Галлии, пересекло эту страну и переправилось к народам Англии. Поскольку нехватка продуктов поражала целиком всю нацию, то гранды и люди среднего состояния разделяли с бедняками блед­ную немочь голода; разбой власть имущих должен был прекратиться перед всеобщей нуждой.

Голод принялся за свое опустошительное дело, и можно было опасаться, что исчезнет почти весь чело­веческий род. Атмосферные условия стали настолько неблагоприятны, что нельзя было выбрать подходяще­го дня для сева, но главным' образом по причине на­воднений не было никакой возможности убрать хлеб. Продолжительные дожди пропитали всю землю вла­гой до такой степени, что в течение трех лет нельзя было провести борозду, могущую принять семя. А во время жатвы дикие травы и губительные плевелы покрыли всю поверхность полей.

Если по случаю и удавалось найти в продаже что-нибудь из продуктов, то продавец мог запрашивать любую цену. Когда же съели и диких зверей, и птиц, неутолимый голод заставил людей подбирать падаль и творить такие вещи, о каких и сказать страшно. Неко­торые, чтобы избежать смерти, ели коренья и траву. Ужас охватывает меня, когда я перехожу к рассказу об извращениях, которые царили тогда в роду человечес­ком.

Увы! О горе! Вещь, неслыханная во веки веков: свирепый голод заставил людей пожирать человечес­кую плоть. Кто был посильнее, похищал путника, рас­членял тело, варил и поедал. Многие из тех, кого го­лод гнал из одного места в другое, находили в пути приют, но ночью с перерезанным горлом шли в пищу гостеприимным хозяевам. Детям показывали какой-нибудь плод или яйцо, а потом их уводили в отдаленное место, там убивали и съедали. Во многих местностях, чтобы утолить голод, выкапывали из земли трупы.

[152]

Многие люди извлекали из почвы белую землю, похожую на глину, примешивали к ней немного муки или отрубей и пекли из этой смеси хлеб, полагая, что благодаря этому не умрут от голода. Но это принесло им лишь надежду на спасение и обманчивое облегче­ние. Повсюду видны были одни лишь бледные, исхуда­лые лица да вздутые животы, и сам человеческий го­лос становился тонким, подобным слабому крику уми­рающих птиц.

Трупы умерших из-за их огромного количества приходилось бросать где попало без погребения, и они служили пищей волкам, которые долго еще потом про­должали искать свою добычу среди людей. Атак как нельзя было хоронить каждого в отдельности по при­чине большого числа смертей, то в некоторых местах люди из страха Божьего выкапывали то, что обычно называют скотомогильниками, куда бросали по 500 и более трупов, сколько хватало места, вперемешку, полураздетыми, а то и вовсе без покрова; перекрес­тки дорог и обочины полей также служили кладби­щами».

Во время страшного голода 1195 — 1198 гг. во Фран­ции даже самые богатые и могущественные страдали от недоедания. В льежской хронике конца XII в. утвер­ждалось, что люди дошли до того, что ели падаль. «Что же касается бедняков, то они умирали от голода, они падали на площадях, их видели лежащими с утра у врат нашей церкви, стенающих, умирающих, моливших о раздаче подаяний, которые производились в первый час», — добавляла хроника. Но и самим монахам недо­ставало самого необходимого: «В этот год (1197) не хватило зерна. У нас не было ни вина, ни пива».

Начиная с XI в. крупные светские и особенно цер­ковные сеньоры, государи, а также города создавали запасы и во время недорода или голода осуществляли экстраординарное распределение этих резервов или пытались даже импортировать продовольствие.

Хроники, описывающие жизнь французского ко­роля Роберта II вплоть до его смерти в 1031 г., отмеча­ют тот факт, что он распределял вино и хлеб в каждой из своих резиденций нищим, количество которых ва-

[153]

рьировалось от 300 до 1000 человек, а в последний год жизни он раздавал милостыню 100 — 200 нищим ежедневно.

Так, в хронике, написанной Гальбертом Брюггским, рассказывается, как фландрский граф Карл Добрый пытался в 1125 г. бороться с голодом в своих владениях:

«Но добрый граф заботился о том, чтобы всеми средствами помочь беднякам, раздавая милостыни в городах и селениях лично или через своих должност­ных лиц. Каждодневно, во всех городах и селениях, через которые он проезжал, вокруг него теснилась толпа, и он собственноручно распределял продукты, деньги и одежду. Он кормил в Брюгге сотню бедных, и от Великого поста до новой жатвы каждый из них ежедневно получал по большому хлебу. Такие же меры он принял и в других своих городах. В тот же год се­ньор граф постановил, чтобы треть земель была засе­яна бобами и горохом, потому что они созревают рань­ше, что даст возможность быстрее помочь беднякам, если голод к тому времени не прекратится.

Он упрекал за позорное поведение горожан Рента, которые позволили бедным людям умирать у дверей их домов вместо того, чтобы дать им пищу. Он запре­тил варить ячменное пиво, чтобы лучше прокормить бедняков. Он приказал также выпекать хлеб из овса, чтобы бедняки могли по крайней мере продержаться на хлебе и воде. Он установил цену вина в 6 су за кварту, чтобы остановить спекуляцию купцов, которые были вынуждены таким образом обменивать свои за­пасы вина на другие товары, что позволило легче про­кормить бедняков. Он распорядился также, чтобы каж­дый день за его собственный стол садилось тринадцать бедняков».

Когда же голод прекратился и наступила пора хорошего урожая, бамбергский епископ дал каждому бедняку «одно денье и серп» (то есть «подъемные» и орудие труда).

Таким образом, в деятельности Карла Доброго от­мечаются черты и простой благотворительности (от­крытой системы призрения), и некоторой регламента­ции государственной помощи неимущим (закрытой

[154]

системы). Так, к открытой системе призрения можно отнести такие мероприятия, как раздача милостыни беднякам и кормление неимущих. К закрытой систе­ме — меры по предотвращению спекуляций хлебом, по улучшению севооборота. В то же время продоволь­ственное «предвидение» не могло осуществляться на срок более одного года. Низкая урожайность, медлен­ное внедрение трехпольного севооборота, который позволял сеять озимый хлеб, несовершенство способов хранения продуктов — все это в лучшем случае остав­ляло надежду, что удастся застраховать себя в проме­жутке между старым и новым урожаем.

Одной из неукоснительных забот церкви в неуро­жайные годы становилась обязанность кормить голо­дающих, одевать их и предоставлять временное при­бежище. В каждом крупном аббатстве имелись служ­бы раздачи милостыни и оказания гостеприимства, а также два специальных должностных лица, несших эти послушания. Так, в цистерцианском ордене раздатчик милостыни назывался привратником, и в его келье, расположенной близ монастырских ворот, всегда дол­жны были храниться хлеба, приготовленные для разда­чи прохожим и нуждающимся. Во время голода 1217 г. аббат Цезарий Гейстербахский в своей «Хронике» отмечал, что был день, когда милостыню у дверей его аббатства получили 15 тысяч бедняков. Все дни до жатвы, когда дозволялось скоромное, забивали быка, жарили его с овощами и оделяли пищей голодающих. В постные дни раздавались только хлеб и овощи.

Не оставались чуждыми к делам благотворитель­ности и частные лица. Так, в 1195 г., как свидетель­ствует хроника города Труа, в день Пасхи некая знат­ная дама Алиса, будучи на приходской мессе, удиви­лась тому, как мало народа присутствует в церкви. Кюре объяснил ей, что большая часть прихожан заня­та поисками кореньев в полях, дабы утолить голод. Растроганная Алиса велела доставить им продоволь­ствие и приказала, чтобы отныне третью часть ее де­сятины раздавали в Пасху жителям города.

В хрониках и легендах также встречаются много­численные упоминания о вреде, который причиняли

[155]

крысы и насекомые. Так, в «Базельских анналах» за 1271 г. отмечалось: «Крысы уничтожают зерно, силь­ный голод». В 873 г. огромные тучи саранчи распрос­транились на территории от Германии до Испании; в 1195 г.— по Венгрии и Австрии. В XIV в. нашествия саранчи отмечаются наиболее часто: в 1333, 1335—1341, 1353-1354, 1359, 1363-1364, 1366, 1373-1374, 1376 и 1388 гг. В «Мелькских анналах» за 1309— 1310 гг. отме­чалось внезапное размножение майских жуков, кото­рые в течение двух лет опустошали виноградники и фруктовые сады, еще больше пострадал от насекомых урожай, хранившийся в амбарах.

Обычными жертвами голода оказывались, конеч­но же, бедняки — низшие слои населения. Не имея денег, они также не могли покупать продукты по край­не высоким ценам. Изредка власти предпринимали меры для борьбы против скупщиков и спекулянтов. Так, в 1025 г. падерборнский епископ Майнверк «во время великого голода послал закупить пшеницу в Кельне: ее доставили на двух кораблях и по распоряжению епископа распределили среди жителей округи». Фландрский граф Карл Добрый строго наказывал кли­риков, забывших во время голода 1125 г. о своей обя­занности раздавать продуктовые милостыни.

В XIII веке голод, казалось бы, стал приходить реже, что во многом было связано с позитивными последстви­ями аграрной революции и с появившейся возможно­стью создавать продовольственные запасы на случай неурожая, но тем не менее время от времени «мор» поражал Европу, о чем свидетельствуют средневеко­вые хроники: «В Польше три года подряд лили пролив­ные дожди и происходили наводнения, результатом которого стал двухлетний голод, и многие умерли» (1221 — 1222); «Были сильные заморозки, которые погу­били посевы, отчего последовал великий голод во всей Франции»; «Очень жестокий голод в Ливонии— на­столько, что люди поедали друг друга и похищали с виселиц трупы воров, чтобы пожирать их» (1223); «Очень сильный голод в Моравии и Австрии; многие умерли, ели корни и кору деревьев» (1263); «В Авст­рии, Иллирии и Каринтии был такой сильный голод,

[156]

что люди ели кошек, собак, лошадей и трупы» (1277); «Великая нехватка всех продуктов: хлеба, мяса, сыра, рыбы, яиц. Дело дошло до того, что в Праге за грош с трудом можно было купить два куриных яйца — тогда как раньше столько стоило полсотни. В тот год нельзя было сеять озимые, кроме как в далеких от Праги кра­ях, да и там сеяли очень мало; и сильный голод ударил по беднякам, и много их от этого умерло» (1280).

Голод и бедняки стали подлинной язвой городов — до такой степени, что городской фольклор создавал воображаемые сцены «очищения от голодающих». Так, согласно сборнику «Новеллино» (XIII в.): «В Генуе была большая дороговизна, вызванная нехваткой продуктов, и там собралось великое множество бродяг. Тогда го­родские власти снарядили несколько галеасов, наняли гребцов, а затем объявили, что все бедняки должны отправиться на побережье, где они получат хлеб из общественных запасов. Их пришло столько, что все диву давались. Всех их погрузили на корабли, гребцы взя­лись за весла и доставили эту публику в Сардинию. Там было с чего жить. Их там оставили, и в Генуе та­ким образом прекратилась дороговизна».

Несчастье состояло и в том, что одни бедствия порождали другие: голод вызывал к жизни разбой. Хронист из Аншена свидетельствовал: «Чтобы не по­мереть от голода, многие люди стали ворами и были повешены». В то же время большая часть разбойников безнаказанно жила своим ремеслом, что объяснялось, по меньшей мере, двумя причинами.

Во-первых, практически полным отсутствием ох­раны правопорядка и беспомощностью правосудия, особенно за пределами больших городов: каждый за­щищал, как мог, свои кошелек и жизнь. Отлучение же злоумышленников от Церкви служило слабой защитой. Любое путешествие грозило множеством опасностей. В начале XIII в. аббат монастыря св. Женевьевы не без ужаса рассказывал своим монахам о перипетиях сво­его путешествия из Парижа в Тулузу. Собираясь в обратный путь, аббат писал в заключение: «Я закли­наю моих братьев молить за меня Бога и блаженную Деву. Ежели они сочтут меня достойным, пусть окажут

[157]

мне милость добраться до Парижа здоровым и невре­димым».

Изредка, когда бесчинства разбойников станови­лись чрезмерными, знатные сеньоры и короли начи­нали расправы. Так, английский король Ричард Льви­ное Сердце в конце XII в. окружил банду гасконцев близ Экса и подверг их различным казням: одних уто­пили во Вьенне, других перерезали, восьмидесяти выкололи глаза. Вместе с тем, сеньоры нередко при­влекали бандитов для службы: другом и главнокоман­дующим при короле Ричарде стал бывший разбойник Меркадье, помощником французского короля Филип­па Августа (1180—1223) — Кадок, палачом при англий­ском короле Иоанне Безземельном (1199—1216) —Фоке де Бресте.

Во-вторых, зачастую самих разбойников окружал ореол борцов с общественной несправедливостью, так как жертвами грабежей становились богатые купцы и дворяне. Достаточно в этой связи вспомнить легенды о Робине Гуде, английском разбойнике, превратившем­ся в народных балладах в заступника обиженных и бедняков.

Таким образом, средневековый мир — это мир, постоянно находящийся на грани голода, недоедающий и употребляющий скверную пищу. В этом корень эпи­демий, вызываемых употреблением в пищу непригод­ных продуктов. Способствовало беспрепятственному распространению эпидемий и тогдашнее состояние городов, не имевших канав и мостовых, где дома были не более, чем протекающими трущобами, а улицы — клоаками. В Париже, в «прекраснейшем из городов», горожане хоронили покойников на равнине Шампо: кладбище не было огорожено, прохожие пересекали его во всех направлениях, и на нем же устраивались базары. В дождливое время место упокоения станови­лось смердящим болотом. Лишь в 1187 г. король Фи­липп Август окружил его каменной стеной, да и то больше из уважения к мертвым, нежели ради обще­ственного здоровья. Двумя годами ранее король решил­ся на попытку мощения дорог, но лишь больших, ведущих к городским воротам. Остальное же оставалось

[158]

трясиной, благодатной почвой для распространения эпидемий.

Из запретов, постоянно и бесполезно повторяемых церковными соборами в течение столетий, известно, что именно кладбища служили местами прогулок, свиданий, игр и иных всевозможных (уже не столь безобидных) утех. В 1231 г. Руанский собор запретил «под страхом отлучения плясать на кладбище или в церкви». Это же постановление было почти в неизменном виде повторе­но на Нантском соборе в 1405 г.: всем без исключения воспрещалось плясать на кладбище, играть в какие бы то ни было игры; не должно было быть на кладбище ни мимов, ни жонглеров, ни бродячих музыкантов, ни шар­латанов с их подозрительными ремеслами. Публика на кладбищах прогуливалась часто подозрительная. Уже в 1186 г., по свидетельству парижского хрониста Гийома Бретонского, на кладбище Невинноубиенных младенцев занимались проституцией.

Плохое питание и жалкое состояние медицины, частые эпидемии порождали страшные физические страдания и высокую смертность населения. Средняя продолжительность жизни была очень низкой и не превышала тридцати лет. Об этом косвенно свидетель­ствует Гильом де Сен-Патю, когда, перечисляя свиде­телей на процессе канонизации Людовика Святого, называет сорокалетнего мужчину «мужем зрелого воз­раста», а пятидесятилетнего — «человеком преклонных лет». Не случайно, следовательно, и резкое снижение брачного возраста — до 12—14 лет.

Физические дефекты встречались также среди знати, особенно в раннее Средневековье. Младенчес­кая и детская смертность не щадила даже королевские семьи. Людовик Святой потерял нескольких детей, умерших в детстве и юности. О высокой смертности во младенчестве свидетельствует тот факт, что вплоть до XVI в. мысли о сохранении образа ребенка в живо­писи практически не возникало. Детство оказывалось всего лишь переходным периодом, память о котором не стоило фиксировать, а в случае смерти ребенка его ранний конец не стоило вспоминать: детей много и да­леко не все переживут критический возраст. Это отно-

[159]

шение к детству оказывалось преобладающим, и люди старались родить побольше детей, дабы сохранить из них хотя бы нескольких.

Французский философ-гуманист Мишель де Мон-тень (1533 — 1592) замечал в «Опытах»: «Я потерял двоих или троих в грудном возрасте, не то чтоб я не сожалел о них, но не роптал. У меня они все умирали во мла­денчестве». Никто и не думал, что ребенок тоже был человеческой личностью. Рано же умерших детей (еще некрещеных) хоронили где придется — под порогом или в саду. Младенец столь мало значил и был связан с жизнью столь тонкими нитями, что никто не боялся, что его душа может возвращаться после смерти и до­кучать живым. Представления о ценности ребенка ярко отразились в пословицах того времени: «Хорошо с детьми, да и без детей неплохо», «По малом ребенке слез долго не льют», «Смотришь на ребенка, а челове­ка не видишь», «Дети, куры и голуби только и знают, что в доме гадить» и др.

Впрочем, такое отношение к ребенку вовсе не ис­ключало любви к забавному и милому существу, но она была вполне совместима с безразличием к его бессмер­тной душе.

Но все же плохое здоровье и ранняя смерть были уделом прежде всего бедных классов. Среди наибо­лее распространенных болезней выделялись: тубер­кулез, гангрена, чесотка, опухоли, экзема («огонь свя­того Лаврентия»), рожистое воспаление («огонь свя­того Сильвиана»). Более того, болезни выставлялись напоказ в иконографических миниатюрах и благоче­стивых текстах. Примером тому могут служить две постоянно присутствующие в средневековой иконог­ рафии фигуры святых: Иов, покрытый язвами и выс­кребающий их ножом, и Лазарь, сидящий у дверей дома злого богача с собакой, которая лижет его стру­пья.

Золотуха, часто туберкулезного происхождения, была настолько характерна для средневекового об­щества, что народная вера наделила французских ко­ролей даром ее исцеления. Не менее многочислен­ными являлись болезни, вызванные авитаминозом, а

[160]

также уродства и нервные болезни (эпилепсия, или болезнь святого Иоанна, и танец святого Ги). В отно­шении к тихим или яростным безумствам лунатиков, идиотов и буйнопомешанных средневековье колеба­лось между отвращением, которое старались пода­вить посредством некоей обрядовой терапии («изгна­ние бесов из одержимых»), и сочувственной терпи­мостью, которая вырывалась на свободу в мире придворных (шуты сеньоров и королей), в играх и в театрах.

Наконец, не менее значительную группу занима­ли так называемые «детские» болезни, которые стара­лись облегчить с помощью множества святых покрови­телей. Так, острую зубную боль «успокаивал» св. Ага-пий; конвульсии «исцеляли» св. Корнелий и св. Жиль; рахит «лечили» святые Обен, Фиакр, Фирмин и Маку, а колики — святые Агапий, Сир и Герман Ос-серский.

Но все же наибольшую опасность представляли массовые эпидемические заболевания. Прежде всего, это эпидемии «горячки», которую, как ныне считается, вызывало употребление в пищу зерна, испорченного грибком спорыньи — эта болезнь появилась в Европе в конце X в. Наиболее сильные вспышки эпидемии отмечены в 954, 993-994, 1089, ИЗО и 1285 гг. Пред­ставление об этой страшной болезни может дать «Хро­ника» Сигеберта Жамблузского, в которой говорилось, что «1090 год был годом эпидемии, особенно в Запад­ной Лотарингии. Многие гнили заживо под действием "священного огня", который пожирал их нутро, а со­жженные члены становились черными, как уголь. Люди умирали жалкой смертью, а те, кого она пощадила, были обречены на еще более жалкую жизнь с ампути­рованными руками и ногами, от которых исходило зловоние».

Именно горячечная болезнь лежала в основе появ­ления особого культа, который привел к основанию нового монашеского ордена. Движение отшельниче­ства XI в. ввело почитание св. Антония. Отшельники Дофине (область Франции) заявили в 1070 г., что они якобы получили из Константинополя мощи святого.

[161]

В Дофине в то время свирепствовала горячка. Возник­ло убеждение, что мощи святого могут се излечить, и «священный огонь» был назван «антоновым». Аббат­ство, в котором хранились мощи, стало называться Сент-Антуан-ан-Вьеннуа, а его филиалы были даже в Венгрии и Святой земле.

Антониты (или антонины) принимали в своих аб­батствах-госпиталях больных, а госпиталь в Сент-Ан-туан-ан-Вьеннуа получил название «госпиталя увеч­ных». Легендарным основателем ордена, по одним сведениям, стал проповедник Фульк из Нейи, просла­вившийся своими гневными обличениями ростовщи­ков, скупающих продовольствие в голодное время, по другим — некий рыцарь Гастон из Бургундии, сын которого якобы излечился от горячки прикосновением к мощам св. Антония. Примечательно также, что наи­более фанатичными участниками первого крестового похода 1096 г. в Святую землю были как раз бедные крестьяне из районов, в наибольшей степени постра­давших в 1094 г. от эпидемии «священного огня» — Германии, рейнских областей и восточной Франции.

Конечно же, здесь следует учитывать и методы лечения больных. В горячке видели «священный огонь» (ignis sacer, ignis infernalis), кару свыше. Снедаемых жаром больных пользовали всегда одними и теми же средствами: крестными ходами, молебнами, пропове­дями в церквах, молитвами, обращенными к святым целителям и т. п. Однако вовсе не в применяемых методах лечения горячки следует видеть значение со­зданных при монастырях госпиталей: попавшие в гос­питаль больные, вне всякого сомнения, были обрече­ны на мучительную смерть. Здесь следует видеть дру­гое — появление госпиталей можно расценить как стихийную меру по локализации и предотвращению распространения эпидемий.

К концу XII вв. эпидемия горячки постепенно со­шла на нет, что было связано с достижениями аграр­ной революции, в частности — с увеличением периода родовольственного предвидения и снижением опас­ности употребления в пищу суррогатов и ядовитых трав и кореньев. Кроме того, с 1150 по 1300 гг. происходило

[162]

потепление климата, что благоприятствовало развитию сельского хозяйства.

Однако на смену горячечной болезни пришла не менее страшная эпидемия другой болезни — проказы (или лепры), причиной появления которой в Европе считается начавшееся в результате крестовых походов общение с очагами инфекции на Востоке. Болезнь эта, как считает целый ряд исследователей (например, Е. Дюпуи), была известна еще в период Агнтичности. Проказа об­рекала человека на медленную мучительную смерть посредством постепенного отмирания органов; обре­ченный человек умирал в течение нескольких лет.

Следствием распространения проказы стало появ­ление специальных изоляторов для больных — лепро­зориев, организованных специально учрежденным католической церковью для призрения прокаженных орденом св. Лазаря (отсюда— лазареты). Всего в За­падной Европе в XIII в. насчитывалось не менее 19 тыс. лепрозориев для больных проказой. Король Людовик VIII (1187— 1226) пожаловал по завещанию по 100 су каж­дому из 2 тысяч лепрозориев французского королев­ства. В одном только Парижском диоцезе их число доходило до 43 (в том числе: Бур-ла-Рен, Корбей, Сен-Валер, Шан-Пурри [«Гнилое поле»] и Шарантон). Кро­ме того, два самых крупных лепрозория королевства — Сен-Жермен и Сен-Лазар — находились в непосред­ственной близости от Парижа. В XII в. в Англии и Шотландии с их полуторамиллионным населением было открыто 220 лепрозориев.

Отношение к увечным, прокаженным, вообще к пострадавшим от всяческих болезней людям оказыва­лось крайне неоднозначным, двойственным, включав­шим самые разнообразные чувства — от ужаса до вос­хищения. Христианский мир раннего и классического средневековья не был особенно милосерден и челове­колюбив.

Так, лепрозории должны были находиться на рас­стоянии «полета камня» (выпущенного из метательной машины) от города с тем, чтобы могло осуществляться «братское милосердие» по отношению к прокаженным. ("трах перед прокаженными проявился в фактическом

[163]

изгнании из мира людей. Прокаженный отлучен от мира, однако его бытие по-прежнему остается напо­минанием о Боге, так как несет на себе знак его гнева и, одновременно, отмечено его милостью. В требнике Вьеннской церкви говорилось: «Друг мой. Господу Богу было угодно, чтобы заразился ты сей болезнью, и вели­кой осеняет тебя Господь благодатью, желая покарать за то зло, какое ты совершил в мире сем». Прокажен­ных гнали из церкви, но тут же отмечалось: «И пусть ты отлучен от церкви и от заступничества святых, но не отлучен от милосердия Божьего. А потому будь тер­пелив в болезни своей; ибо Господь отнюдь не прези­рает тебя за болезнь твою и не отлучает от себя; если же ты будешь терпелив, обретешь спасение, подобно тому нищему в струпьях, что умер у ворот богача и вознесся прямиком в рай».

Наконец, III Латеранский собор 1179 г., разрешив строить на территории лепрозориев часовни и клад­бища, предопределил тем самым их превращение в замкнутые миры, откуда больные могли выходить, лишь предварительно расчистив себе дорогу шумом трещо­ток, рогов или колокольчиков. Главой ордена св. Лаза­ря мог быть избран также только больной лепрой. Прокаженным запрещалось также посещать мельни­цы, пекарни, булочные, колодцы и источники (то есть места изготовления и продажи пищи и источники пи­тьевой воды).

С другой стороны, средневековое общество нуж­далось в этих людях: их подавляли, поскольку они представляли опасность, но одновременно не выпус­кали из поля зрения; даже в проявляемой заботе чув­ствовалось осознанное стремление мистически пере­нести на них все то зло, от которого общество тщетно пыталось избавиться. Лепрозории устраивались хотя и за пределами городской стены, но невдалеке от нее.

Таким образом, к этим отверженным общество испытывало те же чувства, что к Христу — влечение и страх. Не случайно Франциск Ассизский, пожелавший жить, как Христос, смешался с толпой прокаженных, чтобы превратиться, как он сам себя называл, в «ско­мороха Господа».

[164]

Эти чувства заметны в описании прокаженных, одновременно находящихся в миру и вне мира, данном Берулем в сочинении об осуждении королевы Изоль­ды (впоследствии переложенным Тома в куртуазном «Романе о Тристане и Изольде», но без нижеследую­щих строф):

...Проказой страждущий Ивен,

Увечный, в струпьях, в черном гное,

Пришел он тоже и с собой

Не меньше сотни приволок

Таких, как он: один без ног,

Другой без рук, а третий скрючен,

И, как пузырь, четвертый скручен.

В трещотки бьют, сипят, гундосят

И скопом милостыню просят.

Хрипит Ивен: «Король, ты ложе

Для королевы для пригожей

Придумал на костре постлать,

За грех великий покарать.

Но быстро плоть огнем займется,

По ветру пепел разнесется,

Терпеть недолго будет боль —

Ты этого ль хотел, король?

Послушай, что тебе скажу,

Другую кару предложу:

В живых останется, но ей

Той жизни будет смерть милей.

Так будь же ласков к прокаженным

И дай им всем Изольду в жены.

Мы любострастия полны,

Но женами обделены —

Им прокаженные не гожи,

Лохмотья в гное слиплись с кожей,

Изольде был с тобою рай,

Носила шелк и горностай.

...А коли мы ее возьмем,

Да в наши норы приведем,

Да нашу утварь ей покажем,

Да на тряпье с ней вместе ляжем,

И хлебово в обед дадим,

Что мы с охотою едим,

[165]

Что щедрой нам дарят рукою, —

Объедки, кости да помои, —

Тогда, свидетель мне Христос,

Прольет она потоки слез,

Покается в грехе, жалея,

Что поддалась соблазну змея.

Чем жизнь такую годы влечь,

Живой в могилу лучше лечь.

Отверженные средневекового общества легко ста­новились жертвами в годы эпидемий и народных бед­ствий. Так, в период великого голода 1315—1318 гг. прокаженные преследовались по всей Франции, буду­чи подозреваемыми в отравлении колодцев и источни­ков (наряду с евреями). Король Филипп V стал иници­атором множества процессов против прокаженных, в ходе которых под пыткой вырывались признания, при­водившие несчастных на костры.

Надо заметить, что представления о том, что эпи­демии вызываются отравлением тех или иных источ­ников ядовитыми и магическими снадобьями, суще­ствовавшие в народных верованиях еще с периода раннего средневековья, с XIII в. попадают и в церков­ные воззрения, и поиски подозреваемых в этих отрав­лениях приняли характер массового психоза и пресле­дований подозреваемых. Так, к примеру, повсеместным было представление о том, что та же проказа вызыва­ется отравлением «жабьим порошком», который «из­готовлялся» следующим образом: лицо, явившееся к причастию, не проглатывало гостию (хлеб причастия), а приносило ее домой. Этой гостией кормили жабу, которую затем сжигали в горшке; пепел ее и являлся искомым порошком.

В число отверженных входили и убогие, калеки. Уродство являлось внешним знаком греховности, а те, кто был поражен физическими недугами, был проклят Богом, а следовательно, и людьми. Церковь могла вре­менно принимать их в своих госпиталях и кормить в дни праздников, а в остальное время убогим остава­лось только нищенствовать и бродяжничать. Не слу­чайно слова «бедный», «больной», «бродячий» были синонимами. Сами госпитали чаще всего размещались

[166]

у мостов, на перевалах, то есть в местах, где обязатель­но проходили эти скитальцы.

Средневековье стало временем великих страхов и великих покаяний — коллективных, публичных, связан­ных с претерпеванием телесных страданий. Так, начи­ная с 1150 г. вереницы людей, несших камни для по­стройки кафедральных соборов, периодически оста­навливались для публичной исповеди и взаимных бичеваний. Влечение и страх в отношении «бродяг» проявились и в деятельности королей. Так, набожный французский король Людовик IX Святой, совершая благочестивые обряды и проявляя милосердие к нищим и прокаженным, тем не менее записал в своих «Уста­новлениях»: «Если у кого-либо нет ничего и они про­живают в городе, ничего не зарабатывая [то есть не работая], и охотно посещают таверны, то пусть они будут задержаны правосудием на предмет выяснения, на что они живут. И да будут они изгнаны из города».

В середине XIV в. в Европу пришла еще более страшная эпидемическая болезнь, поставившая запад­ный мир на грань гибели — чума. В 1348 г. случилась великая эпидемия «черной смерти», которую средне­вековье не умело ни предупреждать, ни лечить. В Па­риже больных чумой несли в собор св. Женевьевы или в собор Богоматери, распространяя заразу еще боль­ше. Эпидемия 1348 г., по разным оценкам, унесла жизни от четверти до трети европейского населения (около 50 млн человек). Европа обезлюдела, прекратились вой­ны, так как некому стало воевать. В крупных европей­ских городах (Вена, Прага, Лондон, Париж, Марсель, Амстердам и др.) вымерло тогда от половины до 90 про­центов населения. В хронике Бранденбурга за 1372 г. от­мечалось: «Известно, что чума и мор были столь сви­репыми, что унесли с собой большинство земледель­цев, так что сегодня они очень малочисленны и редки, а большая часть земель пребывает невозделанной и заброшенной».

Знаменитый автор «Декамерона» Джованни Бокач­чо (1313— 1375) писал: «...смертоносная чума открылась и областях востока и, лишив их бесчисленного количе­ства жителей, дошла, разрастаясь плачевно, и до запа-

[167]

да. Не помогали против нее ни мудрость, ни предус­мотрительность. Воздух казался зараженным и зловон­ным от запаха трупов». Виновниками эпидемии счита­ли изгоев общества: в «Хронике» Ги де Шолиака рас­сказывалось о поведении христиан во время «великой чумы» 1348 г., когда в одних местах изгоняли евреев, а в других — бедняков и калек.

Высокая смертность населения привела к распро­странению братских могил, которые были настоящими колодцами, до 5 м шириной и до 6 м длиной, вмещав­шими от 1200 до 1500 трупов; в самых же маленьких содержалось от 6 до 700 мертвых тел. Такие могилы, до их заполнения, постоянно оставались открытыми. На­полнявшиеся же ямы лишь слегка присыпали землей, так что голодным волкам не составляло большого тру­да выкапывать трупы. В период эпидемии 1418 г. на парижских кладбищах имелись братские могилы, вме­щавшие до 600 трупов каждая. Надо заметить, что впос­ледствии братские могилы перестали быть явлением, присущим исключительно периодам эпидемий. Начи­ная с XV в. и вплоть до конца XVIII в. они были обыч­ным способом погребения бедняков и вообще просто­народья.

Эпидемии чумы, периодически повторявшиеся на протяжении полутора веков (вплоть до начала XVI в.), стимулировали галлюцинирующие процессии. Даже ведя полуголодную жизнь, люди были предрасположе­ны к блужданиям -разума: галлюцинациям, видениям. Им могли явиться-дьявол, ангелы, святые и сам Бог. В литературе и живописи прочно закрепился сюжет «пира во время чумы» — общества в период великих и жестоких потрясений.

В условиях повторяющихся эпидемий именно мо­настыри, как места относительной стабильности, пре­вращаются в центры раздачи милостыни. Так, в 1355 г. в Любеке милостыня была роздана 19 тыс. человек, в то время как население города составляло от 22 от 24 тыс. человек. Раздача хлеба в Родезе, организованная мес­тным братством, охватила 6 тыс. человек при населе­нии города 5 тыс. человек. В Клуни в годы эпидемий чумы милостыню получали до 10 тыс. человек, в Пари-

[168]

же милостыня раздавалась 4 тыс. человек, в братстве Сан-Мишель во Флоренции — 5 — 7 тыс. человек в год при населении города в 17 тыс. человек, в том числе регулярно получали милостыню до тысячи человек. Раздачи милостыни производились в определенные дни, которые были хорошо известны в округе, поэтому нищие преодолевали немалые расстояния от одного города к другому. Не случайно в связи с этим отмечено появление профессиональных братств нищих: в XIV в. в Барселоне и Валенсии, в XV в. в Страсбурге.

Роль монастырей в этот период трудно переоце­нить: помимо раздач милостыни, они организовыва­ли постоянную помощь нуждающимся через устрой­ство монастырских госпиталей. Так, в 1403 г. госпи­таль Святого Духа в Кельне поддерживал до 400 нищих каждую неделю, и в это число не входили постоянно проживающие в госпитале. В 1475 г. тот же госпиталь ежедневно распределял милостыню среди 700 нищих.

Монастырские госпитали также предоставляли ноч­лег бедствующим паломникам. Были созданы централь­ные госпитали в Бреско в 1447 г., в Милане в 1448 г. и в Бергамо в 1449 г. В их создании соединился целый ряд инициатив церковной благотворительности: так называемые «благочестивые банки» оказывали помощь беднякам перед домогательствами ростовщиков, рели­гиозные братства содержали немощных бедняков, а приходские власти старались поддерживать нуждаю­щихся.

В Венеции в начале апреля 1528 г. были устроены четыре госпиталя для нищих, в которых уже в сере­дине месяца пребывало до 1 тыс. человек, получав­ших от церкви хлеб, суп и вино. Число постояльцев этих госпиталей постоянно росло, хотя вполне понят­но, что в условиях эпидемии скученность людей вела к мгновенному распространению болезни, поэтому к маю 1528 г. в их стенах умерло до 290 человек, а к ноябрю — еще 1850 человек. Тем не менее, уже в XV в. практика концентрации помощи при монасты­рях стала общераспространенной в большинстве ев­ропейских государств.

[169]

В то же время благотворительность играла здесь и негативную роль: критики отмечали, что обильная милостыня имела деморализующее влияние и побуж­дала к безделью. Не случайно в связи с этим отмечают­ся первые попытки установить светский контроль за деятельностью госпиталей при соединении усилий с духовными властями. Так, в Милане, по инициативе герцога Жана Висконти, в конце XIV в. была создана специальная комиссия, включавшая в свой состав как духовных, так и светских лиц, целью которой стало изучение ситуации в городе, проведение переписи нищих и «недужных» бедняков и устройство для них помещений в госпиталях. Уже к 1406 г. комиссия кон­тролировала всю организацию помощи миланским беднякам.

Одновременно, начиная с XIV в., возникают пер­вые объединения мирян, создаваемые с целью помочь священникам и монахам в погребении бедняков, — похоронные братства. Братства посвящали себя делам милосердия, поэтому на севере и на западе Франции их называли «шаритэ» («милосердие, благотворитель­ность»). Именно погребение мертвых становится неотъемлемым элементом представлений о милосер­дии. Святыми покровителями похоронных братств ста­ли небесные защитники от чумы и других эпидемий: св. Себастьян и св. Рох.

Создание подобных братств отвечало стремлениям людей того времени. Во-первых, обеспечение гарантий для потустороннего мира: умирающим были гарантиро­ваны заупокойные молитвы их собратьев, захоронения происходили в часовне братства, где совершались бого­служения, дабы души усопших обрели вечный покой.

Во-вторых, братства стремились оказывать посиль­ную помощь беднякам, не имевшим достаточных мате­риальных средств, чтобы заручиться поддержкой ду­ховных заступников. Даже в эпоху высокой смертнос­ти от эпидемий, опустошавших европейские города, современники не могли мириться с тем, чтобы мерт­вые оставались без молитв, когда одинокого бедняка зарывали второпях, там, где его настигала смерть, даже не всегда на кладбище. Потому-то братства и взяли на

[170]

себя дело погребения и молитв за упокой души умер­шего. В Риме в 1560 г. было основано «Братство молит­вы и смерти», имевшее целью хоронить на кладбище трупы, обнаруженные за городом или выловленные в Тибре.

Во Франции братство Сен-Сакреман заботилось не только о погребении бедняков, но и об оказании им помощи в самый момент смерти, считая, что дело не должно ограничиваться лишь соборованием умираю­щих, после которого «никто уже не давал себе труда помогать им перед агонией, и их оставляли умирать без того, чтобы кто-либо сказал им хоть малейшее сло­во утешения». По мнению основателей братства, бед­някам не хватало духовной поддержки, чем и занима­лись члены братства, хотя, как впоследствии выясни­лось, без особого успеха.

Подобные братства не были редкостью в городах, где человек не был связан общинными узами и нуждался в общении и поддержке. Цели братств были очень различ­ными, в том числе помощь вдовам, сиротам и старикам. В XV в. стали также появляться и распространяться брат­ства, взявшие на себя заботу о приговоренных к смерти с момента вынесения приговора до момента казни. Та­кое братство, например, возникло в Риме в 1490 г.

В то же время, частые эпидемии, повлекшие за собою демографическую катастрофу, привели к постепенно­му изменению отношения к нищим. Уже во второй по­ловине XIII в. появляются сочинения с первыми напад­ками против здоровых нищих (Гильом де Сснт-Амур, Жан Де Мен),, что было вызвано сокращением прироста народонаселения и удорожанием рабочей силы. Отно­шение к нищенству постепенно проходит путь от пре­зрения и жалости до отвращения и осуждения.

И если Дж. Чосер (1340? — 1400) в «Кентерберий-ских рассказах» говорит:

Недаром мудрецы нам говорят, Что смерть куда желанней нищей доли... И правы мудрецы, что человек Несчастен, если нищим прожил век, то Жан Де Мен в «Романе о Розе» утверждает, что порча «пришла в мир в то мгновенье, когда на землю

[171]

обрушилась Бедность вместе со своим отродьем — Воровством».

Параллельно отмечаются попытки регламентиро­вать помощь нуждающимся. В 1458 г. в Антверпене была учреждена так называемая Палата бедняков. В Нюрнберге в XV в. вводятся периодические перепи­си местных нищих (дважды в год), непостоянные ни­щие («чужаки») должны были пребывать в городе не более трех дней. В Аугебурге в 1475 г. нищие отраже­ны в переписных листах уже как профессиональная группа (а именно — из 4485 налогоплательщиков 107 зарегистрированы как нищие). Они обязаны были платить те же налоги, что и остальные работающие.

Эпидемии чумы положили также начало станов­лению санитарного законодательства и городской са­нитарии. В 1348 г. в Венеции был организован сани­тарный совет, в раде итальянских портов Появились осо­бые надзиратели— «попечители здоровья». В 1374 г. власти Милана создали за пределами города «чум­ной дом» для изоляции больных и подозрительных. В Модене, Венеции, Генуе, Рагузе, Марселе путеше­ственники и купцы подвергались изоляции и наблю­дению (карантину) в течение 40 дней «на воздухе и под солнечным светом». В начале XV в. в ряде круп­ных европейских городов (Париж, Лондон, Нюрн­берг и др.) были учреждены должности «городских физиков» (врачей), выполнявших противоэпидеми­ческие функции, выработаны правила («регламен­ты»), имевшие целью предотвратить занесение и рас­пространение заразных болезней. В связи с задачей предупреждения эпидемий проводились некоторые общесанитарные мероприятия — удаление падали и нечистот, обеспечение городов доброкачественной водой.

Изгнанные из общества люди пополняли число бродяг, становясь либо профессиональными нищими, либо бандитами. Бертольд Регенсбургский в XIII в. поместил все состояния мира в единую семью Хрис­тову, исключив из нее евреев, жонглеров и бродяг, составлявших, по его мнению, «семью дьявола». Изго­ями становились и люди, имевшие от рождения физи-

[172]

ческие недостатки. Так, католическая церковь запре­тила допускать к священству физически неполноцен­ных. В 1346 г. при основании коллежа Девы Марии в Париже Жан де Юбан исключил из числа стипендиа­тов «юношей с телесными повреждениями». Отвер­женным в средневековом обществе оказывался и чу­жестранец, как носитель неизвестности и беспокой­ства. Людовик Святой в «Установлениях», в главе «О чужестранных людях», стремился определить их по­ложение: «Чужестранец — человек, не признанный в здешних краях». На кого не распространялись отно­шения верности, подданства, кто не присягал своему господину, тот был в феодальном обществе «ничьим человеком».

Вообще, страхи перед «чужими» под влиянием эпидемий волнами прокатывались по Европе до конца XVIII в. Эти «чужие» — еретики для католиков, католи­ки для еретиков, бедные для богатых, богатые для бед­ных, евреи для христиан, даже женщины для мужчин — считались слугами дьявола и подлежали отвержению и даже уничтожению.

Таким образом, средневековый мир был далек от тех чувств милосердия и сострадания к ближнему, какие проповедовались христианской церковью. Иде­ализация нищенства вовсе не предполагала человеко­любия, а отношение к неизлечимо больным людям было смесью страха и отвращения. Сам же западный мир находился на грани жизни и смерти, а прогресс евро­пейской цивилизации во многом диктовался необходи­мостью выживания.

Контрольные вопросы к разделу:

1. Почему именно христианская церковь в период раннего и классического средневековья оказыва­ется основным носителем и организатором благо­творительности?

2. Каковы были последствия падения Западной Рим­ской империи, и какое влияние оказали варварс­кие нашествия на дальнейшее развитие европей­ской цивилизации?

[173]

3. Какую цель преследовала милостыня и каковы были основные правила ее подачи?

4. Почему призывы церкви защищать и помогать нуждающимся, обращенные к власть имущим, но­сили чаще всего отвлеченный характер?

5. Почему нищенствующие монашеские ордена про­тивопоставляли себя традиционным орденам?

6. Какая идеологическая основа подводилась под не­обходимость искупления грехов?

7. Почему мечты о «золотом веке» были обращены в прошлое?

8. Каков характер экономики и каковы цели труда в период Средневековья?

9. В чем причины голодных катастроф и эпидемий? Какую роль в борьбе с голодом и эпидемиями иг­рала церковь и государственная власть?

10. Каково отношение к неизлечимо больным людям и почему?

11. В чем цели и назначение похоронных братств?

[174]