Повседневная жизнь народа

Повествование о прошлом неполно без быта и нравов простых людей, их повседневного образа жизни. Надо рассказать о свершающейся изо дня в день жизнедеятельности людей, об удовлетворении их потребностей в пище, одежде, жилище, лечении, об условиях их труда, отдыхе и развлечениях, о складе их мыслей, идеалах, понимании того, «что такое хорошо и что такое плохо», об атмосфере эпохи.

Без быта и нравов нет полной картины прошлого. Сухой политико-экономический остов оживает при наполнении его мышцами, живым телом человеческих быта и нравов. «Летопись быта с особой резкостью и зримостью приближает к нам прошлое», – писал К. Г. Паустовский ¹⁸⁴.

90

Рассказать о прошлом народных масс возможно не посредством фронтального изложения миллионов биографий, а лишь с помощью обобщающего изложения их повседневной жизни. Доброжелательные или хотя бы в духе терпимости усвоенные взаимные представления народов способствуют их добрососедству и дружбе.

Описание быта и нравов прошлого облегчается тем, что обильные сведения о них содержатся в таких распространенных и легкодоступных источниках, как мемуарная и художественная литература (последняя в тех случаях, когда произведение вышло из-под пера современника описываемых событий). Эти в большинстве случаев второстепенные или даже третьестепенные источники приобретают повышенную ценность при описании быта и нравов.

Вместе с тем следует иметь в виду, что расшифровка и описание прошлого быта и нравов даже своего собственного народа (особенно же другого) трудны в силу ряда причин. Необходимо учитывать социальные, региональные и иные различия внутри народа. Историк должен преодолеть слабую разработанность учеными психологии наций, стереотипы и шаблоны при описании последних («беллетристические предрассудки», по словам Генриха Белля), особенно же – собственные политические, социальные, национальные и другие пристрастия. И, наконец, едва ли не самое сложное – соблюдать историзм и не модернизировать прошлое, например помнить, что Иван Грозный «ел» ещё без вилки и тарелки, а Карл I Стюарт «бежал на север» верхом – обычным способом передвижения здоровых состоятельных людей XVII в.

91

2. Аксиологический фактор и моральные основы историописания Между серостью и пристрастностью

Если мы хотим отчалить от выжженного Цитатным зноем берега сухого и однотонного изложения и перебраться на берег яркой многокрасочности, то нам предстоит трудная переправа. Мощным двигателем здесь окажется эмоциональность. Историк может вдохнуть жизнь в голый факт, окрасить его во все цвета радуги с помощью чувства – восторга и отвращения, любви и ненависти, всей гаммы промежуточных оттенков. Равнодушным изложением читателя не воспламенить, слово же, идущее от сердца, доходит до сердца – такова мудрость восточной пословицы.

Н. М. Карамзин говорил: «Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть, прежде всего, правдив; но может, даже должен всё неприятное, всё позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем, прежде всего, должен быть историк» ¹⁸⁵.

Во многих случаях необходимая окраска излагаемых событий не вызывает сомнений. Так, рассказывая о подвиге спартанского отряда во главе с Леонидом, стоявшего насмерть в Фермопильском ущелье, историк использует торжественно-траурный гекзаметр:

92

Странник, во Спарту пришед, возвести ты народу,

Что, исполняя свой долг, здесь мы костьми полегли.

А при рассказе о предателе, указавшем персам тропу в спартанский тыл, исследователь естественно вспоминает рекомендацию ученого: «Его лоб следует заклеймить раскаленным железом историка» ¹⁸⁶.

Как, однако, должен писать историк о явлениях отнюдь не однозначных? На чьей стороне должны быть его симпатии, когда он повествует об английских огораживаниях, притом не только кровавых – XVI в., но и парламентских – XVIII в., которые, с одной стороны, лишая крестьян земли, были аморальны, с другой же, способствуя развитию буржуазных производительных сил, – прогрессивны? Как изложить этот «аморальный прогресс»? Или: объединение Германии в XIX в. явилось исторически прогрессивным, но свершилось реакционными методами, с помощью войн; к тому же франко-прусская война до Седана была для Германии справедливой, а после Седана – нет. На чьей стороне должны быть симпатии повествующего об этом историка? Видимо, в такого рода случаях надлежит ограничиваться простой констатацией событий. И, видимо, с осуждающим подтекстом следует излагать события, осуществляемые с положительной целью, но незаконными или аморальными средствами.

Однако если историк, установивший некие достоверные факты прошлого, откажется от их голой констатации и бесстрастного изложения, если он не пожелает писать, «добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева» (А. С. Пушкин), то перед ним может возникнуть не менее грозная опасность – опасность такого введения в исследование аксиологического, или оценочного, фактора, когда явлению прошлого может быть дана пристрастная, несостоятельная трактовка.

93

Таким образом, историку предстоит проследовать между Сциллой серости и Харибдой пристрастности. Как же ему миновать обе опасности, где найти нужную лоцию? Над решением этого вопроса историческая мысль бьется уже давно, но, кажется, в основе своей оно зависит от методов подхода: узкопартийного и общечеловеческого. Попытаемся далее напомнить о нескольких основополагающих взглядах на эту проблему.