10. Понятие таинства в каноническом праве

В 1614 г. публикация Rituale Romanum (Римского ритуала) увенчала тридентскую реформу римско-католической литургии. Новое плодотворное пробуждение так называемого литургичес кого движения¹, имеющего ярко выраженный пастырский характер, отмечается в связи с появлением Motu proprio о литургической музыке, опубликованного папой Пием Х 22 ноября 1903 г. Латинское выражение partecipatio actuosa (деятельное участие), употребленное Пием Х для обозначения активного участия верующих-мирян в литургии, поистине становится с этого момента девизом широкой литургико-пастырской работы. На ее ход оказали влияние такие выдающиеся личности, как Ламбер Бовье, Одо Казель и Романо Гвардини. Итогом ее стала энциклика Mediator Dei, опубликованная Пием XII в 1947 г., и соборная конституция Sacrosanctum Concilium 1963 г. Первый документ, предупреждая восприятие литургии мирянами как вспомогательного и внешнего действа, подчеркивает ее христологическое измерение; второй, во избежание сведения ее к пиетизму, в большей степени выделяет экклезиологическое измерение христианской литургии².

Осознание этих двух главных измерений литургии Церкви позволило отцам собора теологически определить таинства как знаки присутствия Христа и в то же время как основные средства самореализации Церкви³. Именно к этому соборному видению литургии и сакраментального знака следует обратиться, чтобы оценить в первом приближении совокупность кодексных норм, посвященных таинствам.

10.1 Учение Второго Ватиканского собора о таинствах и его восприятие в Кодексе канонического права

В догматической конституции Lumen Gentium отцы собора с первого же параграфа говорят о Церкви как о таинстве, то есть знаке-орудии, посредством которого проявляется и осуществляется внутреннее соединение с Богом и единство всего человеческого рода⁴. Этот факт сразу же высвечивает соборное богословие таинств: как и все литургические действия, «они суть не частные акции, а служения Церкви. Церковь же представляет собой таинство единства, то есть святой народ, собранный и организованный под водительством епископов. Поэтому эти действия принадлежат всему телу Церкви, проявляя или подразумевая его» (SC 26). В этом смысле посредством таинств актуализируется «священный и органичный характер священной общины» (LG 11), каковой является Церковь.

Это настойчивое подчеркивание экклезиологического измерения сакраментального знака — логическое следствие веры отцов Собора в то догматическое положение, что во всяком литургическом действии, и особенно в таинствах, присутствует и действует сам Христос. Он «все время соединяет с собой Церковь — свою возлюбленную супругу, а она провозглашает Его своим Господом и через Него совершает служение вечному Отцу» (SC 7).

В соборном учении о Christus totus (всецелом Христе, то есть личности Христа вместе с соединенной с Ним Церковью) как о главном субъекте сакраментального знака выявляется также вмешательство Святого Духа, который посредством всех таинств, но особенно Евхаристии, «животворит плоть»(PO 5, 2) или мистическое Тело Христово, то есть Церковь. Она изначально искуплена этим общением (communio), которое еще св. Августин называл opus proprium (собственным делом) Святого Духа.

Эта соборная теология таинств была воспринята в своих существенных чертах церковным законодателем. Действительно, в новом Кодексе канонического права не только отводится много места нормам, касающимся таинств (каноны 840_1165), но и совершается отход от традиционной классификации по типу гражданского права, относившей таинства к разделу De rebus (о вещах). Теперь законодатель отдает предпочтение более богословской систематике, собрав данные нормы в четвертой книге, посвященной munus sanctificandi (святительскому служению). Более того, кодексное определение таинств систематизирует все основные элементы теологии таинств как части доктрины Второго Ватиканского собора. Согласно канона 840, таинства представляют собой одновременно «действия Христа и Церкви», «знаки и средства выражения и укрепления веры» и акты, в которых совершается «освящение людей» через упрочение и проявление «церковного общения».

Связь между таинствами и communio особенно настойчиво подчеркивается в каноне 843, который гласит: «Священнослужители не могут отказать в таинствах тем, кто просит о них в надлежащее время и должным образом к ним подготовлен, если только им не запрещено законом принятие таинств». Здесь законодатель вторит соборному утверждению о праве всех верующих «в изобилии получать от священных пастырей духовные блага Церкви, и прежде всего помощь Слова и Таинств» (LG 37, 1). Тем самым Кодекс канонического права препятствует сведению таинств к «частным действиям» (кан. 837 § 1) или просто к pia exercitia (благочестивым упражнениям). Они выражают и актуализируют домостроительство спасения, собирая все человечество в Народ Божий, и в этом смысле все «тесно соединены с Евхаристией и подчинены ей», как «истоку и завершению всей Евангелизации» (PO 5, 2).

Справедливо подчеркивая внутреннюю подчиненность всех таинств Евхаристии, а вместе с этим и структурную связь между любым сакраментальным знаком и церковным общением, церковный законодатель сумел бы ярче выявить первостепенную роль таинств в юридическо-конституциональной структуре Церкви, если бы использовал понятие общего священства (сообщаемого всем верующим через крещение и лишь косвенно упомянутого в каноне 836) соответственно всему его экклезиологическому значению.

Затемнение этого понятия, играющего первостепенную роль в Magna Charta Второго Ватиканского собора, усугубляется другими несообразностями, которыми отмечена вся совокупность норм, относящихся к таинствам. Их причиной стало спорное решение вопроса классификации, а именно, отнесение этих норм исключитель но к горизонту munus sanctificandi. Действительно, даже если отвлечься от того факта, что в Церкви все — вплоть до отношения владения материальными благами — ориентировано на осуществление универсального призвания к святости (LG 40), данный выбор все равно вызывает, по меньшей мере, два серьезных сомнения.

Первое сомнение таково. Начальное утверждение четвертой книги Кодекса, De Ecclesiae munere sanctificandi: «Церковь особым образом исполняет служение освящения посредством священной литургии», — почти буквально повторяет п. 7 соборной конституции Sacrosanctum Concili. Тем не менее, создается впечатление, что ординарное исполнение Церковью священного Христова служения освящения исчерпывается таинствами (каноны 840_1165) и прочими культовыми действиями (каноны 1166_1204) в храмах или других предназначенных для этого местах (каноны 1205_1253). Но это противоречит, во-первых, основному принципу Евангелизаторс кой, — а значит, и святительской — деятельности Церкви, согласно которому вера рождается и питается «praesertim ministerio verbi» (особенно от служения Слова, кан. 836); а во-вторых, экклезиологи ческому принципу, согласно которому (именно потому, что любое состояние церковной жизни «воспринимает и конкретизирует святительскую благодать крещения»⁵ всякий верующий — мирянин, монашествующий, клирик — исполняет munus sanctificandi соответственно особенностям собственного специфического призвания. Так, супруги главным образом исполняют священное служение освящения не путем активного участия в литургии, а созиданием мистического тела Христова. Оно совершается через ежедневное приношение ими своего существования в качестве супругов и родителей (как о том напоминает, хотя бы вскользь, канон 835 § 4), через полное и ответственное осуществление в мирской жизни специфического церковного призвания. Аналогичным образом посвященные исполняют святительское служение прежде всего следованием пророческой харизме Евангельских советов, а клирики — служением единству всего Народа Божьего.

Второе сомнение заключается в следующем. С одной стороны, тот особый угол зрения, под которым церковный законодатель трактует нормативы таинств, позволяет избежать опасности их овеществления (как это, по-видимому, произошло в Кодексе 1917 г., где применяется юстиниановское трехчастное деление на personae, res и actiones). Но, с другой стороны, законодатель не доводит до конца процесс как можно более полного претворения каноничес кой нормы в носительницу богословского содержания, направляющего ее формирование. Действительно, между теологическим определением таинств, которое дается церковным законодателем в каноне 840 (и дополнено в том, что касается его юридической силы и правомерности, канонами 841 и 838), и тем их технико-позитивным определением, которое содержится в правовых актах и сформулировано в канонах 124_126, существует очевидное расхождение. Оно грозит скорее углубить, чем разрешить, обнаружившуюся еще до Второго Ватиканского собора антиномию между таинством и правом.

Как было справедливо замечено, такое расхождение состоит в том факте, что, во-первых, вышеназванные общие правила относительно действенности или недействительности правовых актов вряд ли применимы к таинствам. А они в Церкви являются наиболее частыми и наиболее конститутивными по своему характеру правовыми актами, поскольку их обязывающая юридическая сила имеет не только социальную, но прежде всего сотериологическую значимость⁶. Во-вторых, действующие общие нормы относительно правовых актов, по сути идентичные нормам Кодекса 1917 г. (как это можно заметить из сравнения канонов 124, 125, 126 с канонами 1680, 103 и 104 Кодекса Пия-Бенедикта), составлены в позитивистском духе. А с этих позиций правовыми актами считаются в первую очередь публичные (административные акты) или приватные (договоры) сделки. Таинства же, за исключением брака, рассматриваются как частные или второстепенные правовые акты⁷.

Между тем таинства, наряду со Словом Божьим и харизмати ческими дарами, находятся в основании всей правовой структуры Церкви. Это следует даже из слов св. Фомы, который, несомненно, канонистом не был: «Per sacramenta quae latere Christi pendentis in cruce fluxerunt, dicitur esse fabricata Ecclesia» (говорят, что Церковь была создана ради таинств, которые проистекли из ребер висящего на кресте Христа)⁸. К этому утверждению долгая каноническая традиция всегда добавляла другое: «Основание любого закона заключается в таинствах»⁹.