Использование элементов и словесных рядов разговорного языка и функциональных стилей в художественных целях

Трудно сказать точно, когда именно русские писатели обратились к «простонародному языку» (диалектам), просторечию и социально-профессиональным диалектам в целях изображения персонажей, а позже и определенной среды. Во всяком случае, в XVIII в. этому есть вполне убедительные примеры. Первыми были комедиографы, затем — авторы повествовательной и журнальной прозы. М. Д. Чулков в романе «Пригожая повариха» (1770) успешно использовал просторечие и некоторые книжные обороты и образы для создания образа рассказчицы — сержантской вдовы Мартоны

(«В таких случаях и я была не промах, и к счастию моему, что я не была еще тогда раздета, таким образом поянилася к моему новому Адониду с торжественным лицом и благородною пошибкою, и правду сказать, что принята им была хотя не за Венеру, однако за посредственную богиню, но приговорке По платью встречают, а по уму провожают» и т. п.).

С изображением «щегольского наречия» в «Живописце» Н. И. Новикова мы уже знакомы. А для характеристики «авторов» знаменитых «Писем к Фалалею» Новиков широко использовал просторечие, в том числе и грубое

(«Да что уж и говорить, житье-то наше дворянское нынче стало очень худенько. Сказывают, что дворянам дана вольность: да чорт ли это слыхал, прости господи, какая вольность? Дали вольность, а ничего не можно своею волею сделать; нельзя у соседа и земли отнять: в старину-то побольше было нам вольности. Бывало, отхватишь у соседа земли целое поле, так ходи же он да проси, так еще десять полей потеряет. <...> Был бы только ум да знал бы приказные дела, так соседи и не куркай»),

и в меньшей степени — элементы «подьяческого языка»

(«А ты, забыв законы духовные, воинские и гражданские, осмелился назвать меня якобы вором. Чем ты это докажешь? Я хотя и отрешен от дел, однако ж не за воровство, а за взятки; а взятки не что иное, как акциденция»).

Чиновничий жаргон и характерную церковную фразеологию великолепно изобразил Д. И. Фонвизин в материалах для журнала «Друг честных людей, или Стародум»⁹. Но это были лишь первые опыты.

Современные формы использования просторечия, территориальных и социально-профессиональных диалектов и разного рода профессионализмов вырабатываются и закрепляются в творчестве Пушкина. Хотя в пушкинской прозе и стихах принципиально существенной была ассимиляция просторечных и «простонародных» словесных рядов, но у Пушкина были и образцы их специального, характерологического использования (например, в репликах Аксиньи из повести «Гробовщик»:

«— Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний

еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? ты целый

день пировал у немца, воротился пьян, завалился в постелю, да

и спал до сего часа»).

Продемонстрировал Пушкин и приемы использования социально-профессиональных жаргонов, например картежного («игрецкого») в «Пиковой даме» (играть мирандолем, поставить на pyme, загнуть пароли, понтировать, порошковые карты и др.).

Опираясь на опыт Пушкина, значительно расширил изображение социально-профессиональных жаргонов в художественной прозе Гоголь. Только в «Мертвых душах» воспроизводится множество самых разнообразных жаргонов — от жеманного жаргона дам города N, которые не говорили я высморкалась, я вспотела, я плюнула, этот стакан воняет, но говорили я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка, этот стакан нехорошо ведёт себя, до пестрейшей смеси в репликах Ноздрева колоритного просторечия (А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух!.. Поверишь ли, что не только убухал четырех рысаков — всё спустил), «армейских» словечек (Штаб-ротмистр Поцелуев... Такой славный! усы, братец, такие/ Бордо называет просто бурдашкой... Поручик Кувшинчиков... Ах, братец, какой премилый человек! вот уж, можно сказать, во всей форме кутила), картежных жаргонизмов (Не загни я после пароле на проклятой семёрке утку, я бы мог сорвать весь банк), выражений, характеризующих стати охотничьих собак (Ну, так купи собак Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! брудастая с усами, шерсть стоит вверх, как щетина. Бочковатость рёбр уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не зацепит) и т. п.

Но с наибольшей полнотой и сатирической заостренностью воспроизводит Гоголь официальный «должностной слог» (официально-деловой стиль в его тогдашнем варианте) и бытовой чиновничий жаргон. На их сочетании построена знаменитая рассказанная почтмейстером «Повесть о капитане Копейкине», из которой приведем небольшой отрывок:

«Вот, сударь мой, каких-нибудь через три, четыре дня является Копейкин мой к министру, дождался выходу. "Так и так, — говорит, — пришел, — говорит, — услышать приказ вашего высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами"... и тому подобное, понимаете, в должностном слоге. Вельможа, можете вообразить, тотчас его узнал: "А, — говорит, — хорошо, — говорит, — на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя; тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего не могу сделать" <...> А мой Копейкин, — голод-то, знаете, пришпорил его "Как хотите, ваше высокопревосходительство, — говорит, — не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию". Ну... можете представить: отвечать таким образом вельможе, которому стоит только слово, так вот уж и полетел вверх тарашки, так что и черт тебя не отыщет... Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а взгляд — огнестрельное оружие: души уж нет — уж она ушла в пятки. А мой Копейкин, можете вообразить, ни с места, стоит, как вкопанный "Что же вы?" — говорит генерал и принял его, как говорится, в лопатки».

Можно сказать, что во второй половине XIX в. вполне определилась открытость языка художественной литературы для всех разновидностей разговорного языка и всех «нехудожественных» разновидностей литературного языка как в смысле их ассимиляции, так и в смысле их специального характерологического употребления. Однако и степень открытости, и особенности использования в художественных целях «нехудожественного» словесного материала не могли быть установлены раз и навсегда в каких-то строгих границах. Границы эти всегда были и остаются до сих пор подвижными, проницаемыми, зависимыми и от характера развития художественной литературы в те или иные периоды, и от индивидуальных склонностей писателей.

В 20-е годы XX в. в нашей литературе распространилось увлечение территориальными диалектами, просторечием и жаргонами. Многим писателям казалось, что в обращении к этому нелитературному словесному материалу и заключается правдивость, жизненность языка художественной литературы. Но «беспредел» (как сейчас говорят) в использовании диалектизмов, жаргонизмов, профессионализмов и проч. только уродовал язык художественных произведений. В начале 30-х годов по этому поводу развернулась дискуссия. Против натурализма в языке художественной литературы выступил М. Горький. Любителям диалектизмов он указал: «У нас в каждой губернии и даже во многих уездах свои "говора", свои слова, но литератор должен писать по-русски, а не по-вятски, не по-балахонски». А поклонникам просторечия, жаргонов и «словотворчества», имитирующего «народность», разъяснил, что «всё это — даже не мякина, не солома, а вредный сорняк, и есть опасность, что семена его дадут обильные всходы, засорят наш богатый, сочный, крепкий литературный язык. Автор может возразить: "Такие слова — говорят, я их слышал!" Мало ли что и мало ли как говорят в нашей огромной стране, — литера гор должен уметь отобрать для работы изображения словом наиболее живучие, четкие, простые и ясные слова».

Горький высказал вещи достаточно очевидные и хорошо известные, но для тогдашней ситуации в литературе актуальные. А поскольку высказывания маститого писателя прозвучали как бы «указаниями сверху», редакторы, цензоры и критики принялись ревностно бороться за «чистоту» языка художественной литературы. А в то же время раздавались упреки в «серости языка» многих произведений нашей словесности.

В 60-е годы XX в. оживилось использование в «деревенской прозе» диалектизмов, а в «городской прозе» — просторечия, жаргонизмов и профессионализмов.

Сейчас — на рубеже XX и XXI столетий — и писателям, и критикам, и редакторам, и ученым-филологам ясно, что «нехудожественный» и нелитературный словесный материал имеет бесспорное право на использование в художественных целях. Ясно и то, что материал этот «работает» в разных жанрах художественной словесности всё более активно. И потому продолжает существовать вопрос о количественных и качественных пределах (или об отсутствии всяких пределов?) использования в языке художественной литературы «нехудожественного» и, главное, нелитературного словесного материала, иными словами — вопрос о нормах языка художественной литературы, которым мы и закончим нашу книгу.