3. "Verum factum" и открытие истории

Полемика с рационализмом картезианского обжига и свойственной ему тенденцией интенсивного распространения привела Вико к убеждению, что возможна одна лишь наука — наука о том, что можно сделать или воспроизвести. Критерий истинности в делании: сделать нечто — значит достичь подлинной ясности и отчетливости на путях строгого познания. Так понятая наука об артефактах (фактах произведенных,

==432

а не только мысленных), ясное дело, доступна только homo faber, человеку производителю, ремесленнику, мастеру. Именно эта теоретическая интуиция поведет неаполитанского философа вперед через рифы иссеченного дна эпистемологии века научных потрясений. Образцовая четкость геометрии невозможна без допущения, что она изобретена человеком. Факт и фактор делатель суть условия и приют истины. "Verum (истинное) и factum (сделанное) в латинском,— пишет Вико все в той же работе "О древнейшей мудрости итальянцев ", — взаимно конвертируемы. Отсюда вполне правомерно заключить: древние ученые были убеждены, что истинное и сделанное одно и то же, ведь и первый Творец, Господь наш, стал первой истиной".

Ясно, Бог — высшая премудрость, ибо Он Создатель всего. Ну а человек? Человек может знать лишь то, что произведено им самим, начиная с математики и геометрии и кончая внешним миром в колеблющихся пределах его экспериментальных возможностей производить и воспроизводить нечто. Но помимо того есть царство, где человек властвует безраздельно,— это мир истории. Коммерция, всевозможные институты, войны, обычаи, мифы, наречия — разве все это не дело рук человеческих? "Гражданский мир целиком,— замечает Вико в своей «Новой науке»,— сотворен людьми по их разумению, ибо они не могли не искать и не найти, в конце концов, тех принципов, согласно которым меняется сам разум человеческий".

Именно этот мир надлежит исследовать — поднимая один пласт за другим и перерабатывая их как сделанные, можно достичь знания не менее точного и ясного, чем геометрия и математика. Однако открывая эту новую главу, необходимо понять принципы и методы выведения науки из того, что было до сих пор обледенелой массой, погребенной и забытой всеми. Речь идет о науке, похожей и вместе с тем превосходящей геометрию. "Эта наука должна освоить нечто сверх элементов геометрии, имеющей дело с величинами, реальность которой точки, линии, плоскости, фигуры. Ее доказательства как бы сродни божественному, они должны преисполнить тебя, читатель, упоением неземным, ведь в Боге знать и делать есть одно и то же".

4. Вико против истории философов

Бэкон с его критикой идолов, Декарт с врожденными очевидными идеями, Лейбниц с его "mathesis universalis", Спиноза с экзальтацией разума, под властью которого оказались эмоции и страсти,— все они были единодушны в том, что познавательный идеал — в простоте и логической строгости математики. Как же трактовать появившиеся

==433

к тому времени новые документальные материалы о примитивных народах в свете такого идеала? Чем иным, как не фантазмами и извращениями событий и персонажей представали отчеты об экспедициях? Как понимать вечные противоречия историков в подаче одного и того же материала? Что значат преувеличение и идеализация персонажей, придуманные историками якобы в пользу "любви к отечеству", вопреки интеллектуальной честности? Может быть, прошлое непознаваемо в своей исторической объективности ввиду своей удаленности, либо, если и познаваемо, то ничему путному не может научить нас, обладателей наконец созревшего разума. Какая хлесткая самоирония в словах Вольтера, заметившего как-то, что не так много эпох в истории, дающих повод для гордости цивилизованным нациям: эпоха Александра, закрывающая классическую Элладу, век Августа, зенит Республики и Империи, Флоренция времен Возрождения и, наконец, эпоха Людовика XIV во Франции.

Такая морализаторская установка уже сама по себе размывала основы исторического исследования и упраздняла научную ответственность за результаты поиска, делая непроходимой пропасть между сферами знания научного и исторического. В самом деле, характеристикой научной модели века была "квантификабельность", т. е. количественная сосчитываемость, ведь только в этом случае применимы математические методы. Это была явная передержка по отношению к античной модели — полагать, что на всякий вопрос возможен один и только один ответ, универсальный, вечный, неизменный. Казалось, и математика, и физика, и механика, и астрономия, а потом и химия, ботаника и зоология, как и все прочие науки, делали неизбежным критерием объективной истины логическое доказательство, измерение.

Естественно, в рамках такой постановки проблемы уже не оставалось места для трактовки материала квалитативного происхождения, где качественные характеристики доминируют, — такова, например, история. Декарт, напоминает Вико, хотя и не находил зазорным времяпрепровождение тех, кому нравилось учиться какому-то диалекту, швейцарскому или британскому, но все же думал, что это занятие не для тех, кто всерьез посвятил себя приумножению знания. Мальбранш называл историю уделом сплетников. Лейбниц, хотя и написал сам пространное историческое сочинение, продолжал считать историю средством удовлетворения любопытства по поводу происхождения того или иного рода или государства, в лучшем случае, школой морали. Ее подчиненное по отношению к математике положение оставалось решительно всем очевидным.

Итак, пренебрежение к истории не было случайным: история не числилась в штате серьезных наук. История трактовалась как школа морали, проблемы научности ее деталей не возникало, ведь что за наука — мораль? Вопреки всем Вико объявил: история не наука, но

==434

может и должна ею стать. Ведь этот гражданский мир сотворен людьми, а потому более других предметных сфер реальности научно объясним и подлежит систематизации. Но все это возможно лишь после отказа от неверных методологических предубеждений.

5. ВИКО ПРОТИВ ИСТОРИИ ИСТОРИКОВ

История с точки зрения самих историков Вико также мало удовлетворяет, как и история, увиденная глазами философов. Бесконечные противоречия и фальсификации, сомнительные интерпретативные принципы историографами использовались часто произвольно, все это Вико называет "национальным чванством" и "ученой спесью". Важнее всего показать, что именно их нация раньше других пришла к цивилизованным формам жизни, что записано в памяти народа с сотворения мира. Такими находит Вико реконструкции событий Геродота, Тацита, Полибия, Ливия — чересчур много сыновней любви к родине.

Говоря о более близких по времени историках, о Маршаме, Спенсере, ван Херне, Вико упрекает их в буквализме относительно документов и их интерпретации: для них цивилизация взяла старт с египтян, распространившись из этого единственного источника на прочие регионы. В чем же ошибка? Она в некритическом прочтении древних текстов александрийских ученых, которыми руководил интерес национального престижа. Подчеркнуть свой критический угол зрения необходимо Вико для уяснения общей концептуальной схемы, согласно которой любой историк-доксограф наделен определенными предпочтениями просто благодаря факту принадлежности к исторически данному обществу. Верования рассказчика или группы рапсодов вовсе не продукт их индивидуального творчества, скорее, они рождены обществом. Традиционные источники исторической документации никак не отражают этой преданности субъективного характера, тем важнее выделять всякий раз систему ценностей и просто предрассудков фактического и нормативного характера. Не принимать их в расчет означает остаться в плену фантазийной цепочки и никогда не встать на путь корректной интерпретации исторического документа.

"Концептуальным анахронизмом" называет Вико привычку распространять на отдаленные эпохи представления и категории, типичные для нашего времени. Утрата чувства исторического времени, как и преувеличение рациональных возможностей, — это ошибки историков разных поколений. Вико не согласен с Бэконом, когда тот говорит о "несравненной мудрости древних", не потому, что

==435

недооценивал мудрость древних, а потому, что Бэкон не усматривал различия между идеалом мудрости древним и новым. Что же касается древней римской истории, то Вико был резко против толкования ее документов в терминах "народ, царство, свобода" в современном значении этих слов, без старого понимания того, что "народ" — это "патриции", а "царство" — это "тирания". К примеру, национальную спесь он усматривал в толковании "Законов Двенадцати таблиц" (древний римский кодекс законов) как простое воспроизведение афинского кодекса. Во-первых, вряд ли корректно представлять римлян естественными наследниками греков, во-вторых, еще более сомнительно читать "Двенадцать таблиц" на категориальном языке эпохи, во всем чуждой древнеримской. Отвергая все, Вико начинает с нуля: "Ничто не вытекает само собой из накопленной эрудиции". Исторические реконструкции неадекватны, ибо их теоретические предпосылки недостаточны.