Глава VI

О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык

Как-то раз, не сумею сказать - когда именно, Пантагрюэль после ужина

прогуливался со своими приятелями у городских ворот, где берет начало дорога

в Париж. Здесь он повстречал весьма миловидного студента, шедшего по этой

дороге, и, поздоровавшись с ним, спросил:

- Откуда это ты, братец, в такой час? Студент же ему на это ответил:

- Из альмаматеринской, достославной и достохвальной академии города,

нарицаемого Лютецией.

- Что это значит? - обратился к одному из своих спутников Пантагрюэль.

- То есть из Парижа, - отвечал тот.

- Так ты из Парижа? - спросил студента Пантагрюэль. - Ну, как же вы,

господа студенты, проводите время в этом самом Париже?

Студент ему на это ответил так:

- Мы трансфретируем {1} Секвану {2} поутру и ввечеру, деамбулируем {3}

по урбаническим перекресткусам, упражняемся во многолатиноречии и, как

истинные женолюбусы, тщимся снискать благоволение всесудящего,

всеобличьяприемлющего и всеродящего женского пола. Чрез некоторые интервалы

мы совершаем визитации лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши

веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных меретрикулий, а

затем располагаемся в тавернах "Еловая шишка", "Замок", "Магдалина" и "Мул",

уплетандо отменные баранусовые лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же

случаях, когда карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными {4} от

звонкой монеты, мы расставамус с нашими либрисами {5} и с лучшими нашими

орнаментациями {6} и ожидамус посланца из отеческих ларов и пенатов.

Тут Пантагрюэль воскликнул:

- На каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-богу, ты еретик!

Сениор, нет, - возразил студент, - ибо едва лишь возблещет первый луч

Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един из велелепейших храмов, и там,

окропившись люстральной аквой {7}, пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив

часы, я очищаю и избавляю свою аниму {8} от ночной скверны. Я ублажаю

олимпиколов {9}, величаю верховного светоподателя, сострадаю ближнему моему

и воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по мере сил моих

не отступаю от них ни на шаг. Однокорум поеликве мамона не пополнирует ни на

йоту моего кошелькабуса, я редко и нерадиво вспомоществую той голытьбарии,

что ходит под окнами, молендо подаяниа.

- А, да пошел он в задницу! - воскликнул Пантагрюэль. - Что этот

сумасшедший городит? Мне сдается, что он нарочно придумал какой-то

дьявольский язык и хочет нас обморочить.

На это один из спутников ему сказал:

- Сеньер! Этот молодец пытается обезьянничать с парижан, на самом же

деле он обдирает с латыни кожу, хотя ему кажется, что он подражает Пиндару;

он совершенно уверен, что говорит на прекрасном французском языке - именно

потому, что говорит не по-людски.

- Это правда? - спросил Пантагрюэль. Студент же ему на это ответил:

- Сениор миссер! Гению моему несродно обдираре, как выражается этот

гнусниссимный сквернословус, эпидермный покров с нашего галликского

вернакула {10}, - вицеверсотив {11}, я оперирую в той дирекции {12}, чтобы и

такум и сякум его обогатаре, дабы стал он латинокудрым.

- Клянусь богом, я научу тебя говорить по-человечески! - вскричал

Пантагрюэль. - Только прежде скажи мне, откуда ты родом.

На это ему студент ответил так:

- Отцы и праотцы мои генеалогируют из регионов {13} Лимузинских, идеже

упокояется прах святителя Марциала.

- Понимаю, - сказал Пантагрюэль, - ты всего-навсего лимузинец, а туда

же суешься перенимать у парижан. Поди-ка сюда, я тебе дам хорошую выволочку!

Тут он схватил его за горло и сказал:

- Ты обдираешь латынь, ну, а я, клянусь Иоанном Крестителем, заставлю

тебя драть козла. Я с тебя с живого шкуру сейчас сдеру!

Тут бедный лимузинец завопил:

- Эй, барчук, слышь! Ой, святой Марциал, помоги! Ох, да отступись ты от

меня за ради бога, не трожь!

- Вот сейчас ты заговорил по-настоящему, - заметил Пантагрюэль.

И с этими словами он его отпустил, ибо бедняга лимузинец в это самое

мгновение наложил полные штаны, задник же на штанах у него был с прорезами.

- Святой Алипентин, ну и аромат! - воскликнул Пантагрюэль. - Фу, вот

навонял репоед проклятый!

Итак, Пантагрюэль отпустил его. Однако ж воспоминание об этом

происшествии преследовало лимузинца всю жизнь, и до того он был этим

потрясен, что все ему чудилось, будто Пантагрюэль хватает его за горло, а

несколько лет спустя он умер Роландовой смертью {14}, в чем явственно виден

гнев божий, и пример этого лимузинца подтверждает правоту одного философа у

Авла Геллия, утверждавшего, что нам надлежит говорить языком общепринятым и,

по выражению Октавиана Августа, избегать непонятных слов так же старательно,

как кораблеводитель избегает подводных скал.