Глава XI

О том, как мы прошли застенок, где живет Цапцарап, эрцгерцог Пушистый

Котов {1}

В Прокурации мы уже побывали, а потому оставили ее в стороне, а также

прошли мимо пустынного Острова осуждения; чуть было мы не прошли и мимо

Застенка, так как Пантагрюэль не хотел там высаживаться, и хорошо сделал бы,

если б не высадился, ибо нас там по приказу Цапцарапа, эрцгерцога Пушистых

Котов, схватили и взяли под стражу единственно потому, что кто-то из наших

поколотил в Прокурации некоего ябедника.

Пушистые Коты - животные преотвратительные и преужасные: они питаются

маленькими детьми, а едят на мраморе {2}. Сами посудите, пьянчуги, какие

приплюснутые должны у них быть носы! Шерсть у них растет не наружу, а

внутрь; в качестве символа и девиза все они носят раскрытую сумку, но только

каждый по-своему: одни обматывают ее вокруг шеи вместо шарфа, у других она

висит на заду, у третьих - на брюхе, у четвертых - на боку, и у всех свои

тайные на то причины. Когти у них длинные, крепкие и острые, и если к ним в

лапы что попадется, то уж не вырвется. Иные носят на голове колпаки с

четырьмя бороздками или же с гульфиками, иные - колпаки с отворотами, иные -

ступковидные шапки, иные - нечто вроде саванов.

Когда мы очутились в их берлоге, какой-то побирушка, которому мы дали

полтестона, сказал нам:

- Помоги вам господи, добрые люди, благополучно отсюда выбраться!

Приглядитесь получше к лицам этих мощных столпов, на коих зиждется

правосудие Цапцарапово. Помяните мое слово - слово честного оборванца: ежели

вам удастся прожить еще шесть олимпиад и два собачьих века, то вы увидите,

что Пушистые Коты без кровопролития завладеют всей Европой и сделаются

обладателями всех ценностей ее и богатств, - разве уж какое-нибудь их

поколение внезапно лишится имущества и состояния, неправедно ими нажитого.

Среди них царствует секстэссенция {3}, с помощью которой они все хватают,

все пожирают и все загаживают. Они вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают,

умерщвляют, бросают в тюрьмы, разоряют и губят все без разбора, и доброе и

дурное. Порок у них именуется добродетелью, злоба переименоваиа в доброту,

измена зовется верностью, кража - щедростью. Девизом им служит грабеж,

одобряемый всеми, за исключением еретиков, и во всех случаях жизни их не

покидает сознание собственного величия и непогрешимости.

Дабы удостовериться в том, что я свидетельствую не ложно, обратите

внимание на их ясли: они устроены ниже кормушек {4}. Об этом вы когда-нибудь

вспомните. И если на мир обрушатся чума, голод, война, ураган,

землетрясение, пожары и другие бедствия, то не объясняйте их неблагоприятным

совпадением планет, злоупотреблениями римской курии, тиранией царей и князей

земных, лукавством святош, еретиков, лжепророков, плутнями ростовщиков и

фальшивомонетчиков, невежеством и бесстыдством лекарей, костоправов и

аптекарей, распутством неверных жен - отравительниц и детоубийц, - нет, вы

все приписывайте той чудовищной, неизъяснимой, неимоверной и безмерной

злобе, которая беспрерывно накаливается и изготовляется в горнах Пушистых

Котов. Люди так же мало о ней знают, как о еврейской каббале, - вот почему

Пушистых Котов ненавидят, борются с ними и карают их не так, как бы

следовало. Но если их когда-нибудь выведут на чистую воду и изобличат перед

всем светом, то не найдется такого красноречивого оратора, который бы силою

своего искусства их защитил; не найдется такого сурового, драконовского

закона, который бы, грозя всем ослушникам карой, их охранил; не найдется

такого правителя, который бы своею властью воспрепятствовал тем, кто,

распалившись, вздумал бы загнать их всех в нору и сжечь живьем. Родные их

дети, Пушистые Котята, и ближайшие их родственники не раз, бывало, в ужасе и

с отвращением от них отшатывались. Вот почему, подобно Гамилькару, который

заставил сына своего Ганнибала присягнуть и торжественно обещать всю свою

жизнь преследовать римлян, покойный отец мой взял с меня слово, что я не

уйду отсюда до тех пор, пока на Пушистых Котов не упадет с неба молния и не

испепелит их как вторых титанов, как святотатцев и богоборцев, раз уж у

людей до того очерствели сердца, что если в мире народилось, нарождается или

же вот-вот народится зло, то сами они о нем не вспоминают, не чувствуют его

и не предвидят, а кто и чувствует, те все равно не смеют, не хотят или же не

могут искоренить его.

- Вот оно что! - сказал Панург. - Э, нет, я туда не ходок, вот как бог

свят! Пойдемте назад! Бога ради, пойдемте назад!

Я побирушкой удивлен сильней,

Чем молнией в один из зимних дней *,

Когда же мы повернули назад, то оказалось, что дверь заперта, и тут нам

сказали, что войти-то сюда легко, как в Аверн {5}, а выйти трудно, и что без

пропуска и разрешения нас не выпустят на том основании, что с ярмарки уходят

не так скоро, как с базара, и что ноги у нас в пыли.

Совсем, однако ж, худо нам пришлось, когда мы попали в Застенок, ибо за

пропуском и разрешением мы принуждены были обратиться к самому безобразному

из всех кем-либо описанных чудищ. Звали его Цапцарап. Ни с кем не

обнаруживал он такого разительного сходства, как с химерой, сфинксом,

Цербером или же с Озирисом, как его изображали египтяне, а именно - с тремя

сросшимися головами: головою рыкающего льва, лающего пса и воющего волка,

причем все эти головы обвивал дракон, кусающий собственный хвост, а вокруг

каждой из них сиял нимб. Руки у него были все в крови, когти, как у гарпии,

клюв, как у ворона, зубы, как у четырехгодовалого кабана, глаза, как у

исчадья ада, и все тело его покрывала ступковидная шапка с помпонами в виде

пестиков, так что видны были только когти. Сиденьем для него самого и для

его приспешников, Диких Котов, служили длинные, совсем новенькие ясли, над

которыми, как нам рассказывал нищий, висели вверх дном весьма вместительные

и красивые кормушки.

За сиденьем эрцгерцога красовалось изображение старухи в очках,

державшей в правой руке чехол от серпа, а в левой - весы {6}. Чаши весов

представляли собою две бархатные сумки, из коих одна, доверху набитая

мелочью, опустилась, другая же, без всякого груза, высоко поднялась. Сколько

я понимаю, то было олицетворение Цапцарапова правосудия, совершенно, молвить

кстати, не соответствовавшее представлениям древних фиванцев, которые после

смерти дикастов {7} своих и судей ставили им статуи, глядя по заслугам, из

золота, из серебра или же из мрамора, но непременно безрукие.

Как скоро мы явились пред очи Цапцарапа, какие-то люди, облаченные в

сумки, в мешки и в большущие обрывки документов, велели нам сесть на скамью

подсудимых.

- Друзья мои небокоптители. Я с таким же успехом могу и постоять, -

сказал Панург, - а то для человека в новых штанах и коротком камзоле скамья

ваша будет чересчур низка.

- Сядьте! Сколько раз вам повторять! - крикнули ему. - Коли не сумеете

ответ держать, земля тот же час разверзнется и всех вас поглотит живьем.