Глава xlv

О том, как Паитагрюаль высадился на Острове папефигов {1}

На другое утро глазам нашим представился Остров папефигов, некогда

богатых и свободных, прозывавшихся весельчаками. Ныне же то были люди

бедные, несчастные, и подчинялись они папоманам {2}. Вот как это случилось.

Однажды во время ежегодного праздника жезлов {3} весельчаковые

бургомистры, синдики и тучные раввины отправились на ближний остров

Папоманию погулять и поглядеть на праздник. Один из них, увидев портрет папы

(там был похвальный обычай выставлять его в праздничные дни на всеобщее

погляденье, прикрепив на сей предмет к двум жезлам), показал ему фигу, а в

Папомании знак тот почитался за прямое глумление и надругательство.

Несколько дней спустя папоманы, пылая мщением, взялись за оружие, без

всякого предупреждения вторглись на Остров весельчаков, разграбили его и

разорили дотла и вырезали всех бородатых мужчин. Женщин и юнцов они, однако

ж, пощадили - на тех же примерно условиях, какие император Фридрих

Барбаросса некогда предъявил миланцам.

Во время отсутствия императора миланцы взбунтовались, выгнали из города

его жену, императрицу, и для вящего ее посрамления посадили ее задом наперед

на старого мула, носившего кличку Такор {4}, то есть спиной к морде мула, а

лицом к крупу. По возвращении Фридрих усмирил и подавил мятеж, а благодаря

его настойчивости и знаменитый мул Такор был вскоре разыскан. Тогда по

повелению императора на торговой площади палач на виду и на глазах у

бунтовщиков прикрепил к непотребному месту Такора фиговый листок и от имени

императора провозгласил, что тем, кто желает избежать смертной казни,

надлежит на виду у всех оторвать фиговый листок зубами, а потом без помощи

рук водворить его на прежнее место. Буде же кто от сего уклонится, тех без

промедления вешать и удавливать. Иным подобное искупление вины казалось

постыдным и позорным, чувство стыда брало у них верх над страхом смерти, и

таких вешали. У других страх смерти возобладал над стыдом. Эти, не моргнув

глазом, отрывали фиговый листок, показывали его палачу (так что все это

видели) да еще приговаривали: _"Ессо lo fico"_ {5}.

Ценою подобного же бесчестья остатки злосчастных, измученных

весельчаков были избавлены и спасены от смерти. Но зато они сделались рабами

и данниками врагов своих, и было им присвоено прозвание _папефиги_ - за то,

что они показала фигу папскому портрету. С тех пор бедняги не знали покоя.

Что ни год, у них свирепствовали град, буря, чума, голод и всякие иные

страсти, словно на них отяготело вечное проклятие за грехи предков и

родителей.

При виде этой нищеты и народного бедствия мы порешили в глубь острова

не заходить. Мы зашли только в часовенку возле самой гавани - взять святой

воды и помолиться богу, часовенку полуразрушенную, безлюдную, над которой,

как над храмом св. Петра в Риме, не было даже кровли {6}. Войдя в часовню и

приблизившись к купели со святой водой, мы обнаружили там накрытого

епитрахилями человека; человек тот весь ушел под воду, как нырнувшая утка,

один лишь кончик носа торчал на поверхности, чтобы можно было дышать. Вокруг

него стояли три священника, гладко выбритые, с тонзурами, и по черной книге

заклинали бесов.

Пантагрюэль пришел в изумление и спросил, чем это они тут забавляются,

и ему ответили, что последние три года на острове свирепствовала страшная

чума, от которой население едва ли не наполовину вымерло и земли лежали

впусте. Когда же чума перестала косить людей, этот самый человек, что лежал

сейчас в купели, вышел однажды на широкое и плодоносное поле, вспахал его и

стал засевать полбой, и в тот же день и час некий чертенок, еще не умевший

громыхать и выбивать градом посевы, разве одну петрушку да капусту, и

вдобавок не знавший грамоте, вымолил у Люцифера позволение повеселиться и

порезвиться на Острове папефигов, - должно заметить, что с местными

жителями, как с мужчинами, так равно и с женщинами, черти находились в

наитеснейшей дружбе и частенько у них гащивали.

Вот этот-то самый чертенок, придя на поле, обратился к пахарю и

спросил, что он здесь делает. Бедняк отвечал, что он сеет полбу, чтобы было

чем кормиться зимой.

- Да ведь поле-то не твое, а мое, - возразил чертенок, - оно

принадлежит мне: в то самое время и в тот самый час, когда вы показали папе

фигу, всю вашу землю присудили и отдали нам и за нами ее закрепили. Впрочем,

сеять пшеницу - это не мое дело. Поэтому я не отнимаю у тебя поле, с

условием, однако ж, что урожай мы с тобой поделим.

- Ладно, - молвил пахарь.

- Мы разделим будущий урожай на две части, - сказал чертенок. - Одна

часть - это то, что вырастет сверху, а другая - то, что под землей. Выбираю

я, потому что я черт, потомок знатного и древнего рода, а ты всего-навсего

смерд. Я возьму себе все, что под землей, а ты - все, что сверху. Когда

начинается жатва?

- В середине июля, - отвечал пахарь.

- Ну, вот тогда я и приду, - сказал чертенок. - Делай свое дело, смерд,

трудись, трудись! А я пойду искушать знатных монашек из Сухопукской обители,

а также лицемеров и братьев-чревоугодников веселым грехом любострастия. В

том, что они сами этого хотят, я больше чем уверен. До скорого свиданья!