58. Своеобразие проблематики и языка в произведениях м.Е. Салтыкова-Щедрина

Покусаев «Господа Головлевы»:

«Открытие данного типа, свидетельствуя о необычайной сложности душевного движения, вызванного в художнике изучением его свойств и созерцанием его образа, и, следовательно, о высоте его нервной возбудимости, в то же время обличает в нем великий ум, может быть, величайший, который не уступит уму знаменитейших деятелей науки»[1]. Передовая русская эстетика одним из непременных условий полноценности художественного типа считала воплощение им существенных и в то же время ранее не замеченных новых черт эпохи, ее социальной практики, идеологии, морали. И только писателю-мыслителю, писателю-исследователю было под силу творческое выполнение этой задачи.

Нет ни одного сколько-нибудь значительного сатирического цикла, в котором бы Салтыков не разоблачал пустословие и пустословов. Уже в «Губернских очерках» создается запоминающийся образ Озорника, сановного чиновника, усматривающего в бюрократии «высший организм» относительно всей прочей человеческой массы. Эпиграфом к этому этюду Салтыков ставит латинское изречение: Vir bonus dicendi peritus[2]. Изобличению либерального фразерства и краснобайства немало места отведено в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе»[3]. Разгул «обманного» слова в эпоху реформ, в эпоху «глуповского возрождения» образно запечатлен в красноречии помпадуров, нарциссов-земцев и других разновидностей тогдашних прогрессистов. О том, что «глупые мысли, дурацкие речи сочатся отовсюду и совокупность их получает наименование «морали» и «что выслушивание азбучных истин становится действительно обязательным», Салтыков писал в очерке 1871 года «Самодовольная современность», добавляя: «...раздражает бесконечная удовлетворенность, не подозревающая даже возможности иного миросозерцания, кроме низменного» (7, 149, 153). В пору, когда писались «Господа Головлевы», Салтыков предпринимает энергичное наступление против засилия лживого благонамеренного слова. Он клеймит «служительские слова», «ташкентский брех», под прикрытием которых осуществляется реакционная политика обуздания и ограбления. В соответствии с замыслом своего романа-хроники сатирик пришел к заключению, что центральным героем его должна быть личность, которая как бы пропиталась разлитой в воздухе ложью, лицемерием и порой, не отдавая себе в этом отчета, облекает в форму внешнего благочестия и благоприличия каждый шаг своей разрушительной, грабительской практики.

59. Поэтика романов ф.М. Достоевского

Достоевский считал себя, а также других крупнейших русских писателей своего времени, учениками Пушкина и Гоголя, продолжателями той литературной традиции, на­чало которой оба они положили. «У нас всё... от Пушкина», — писал Достоевский в «Дневнике писателя» (XI, 185). «Бесспорных гениев, с бесспорным „новым словом" во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь» (XII, 207—208). Последующая плеяда русских писателей-романистов X IX века, включая Толстого и самого Достоевского, «вышла, — по словам последнего,— прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но далеко еще не понятого и не растолкованного» (XII, 208).

Одна из важных особенностей развития русского ро­мана X IX века по сравнению с современным ему западным реалистическим романом состоит в раннем освобождении его от груза традиционных «романических» сюжетных условностей, которые играли еще столь заметную роль в западноевропейской романистике первой половины X IX века, включая романы В. Скотта и Купера, Жорж Санд и Гюго, Бальзака и Диккенса. Борьба за максималь­ную простоту фабулы, против традиционной «интриги», связанных с нею «романических» условностей и мелодрама­тических шаблонов проходит в различных формах через всю историю русского романа.

Спор Достоевского с революционными идеалами эпохи, его проповедь страдания и отречения от бунта внесли в его интерпретацию идеи народности такие противоречивые и реакционные черты, которые уводили Достоевского в сторону от революционного, сознательно-демократического понимания народности. В образе Сони отразилось горячее сочувствие писателя «униженным и оскорбленным», но и свойственное ему аскетическое отречение от борьбы, идеализация смирения, которые вели на деле к примирению с общественным гнетом и несправедливостью. И все же центральная философско-этическая идея, которую Достоев­ский утверждал в «Преступлении и наказании», — это мысль о народе как о носителе наиболее высоких и справедливых моральных и общественных норм, от которых неотделимы нравственные идеалы и судьба отдельной личности.

Это основное направление художественной мысли Достоевского, его страстная и глубокая критика индивидуализма, его неискоренимое убеждение в том, что носителем высших норм человеческой морали являются не господствующие классы, а народ, свидетельствуют об органической, неразрывной связи мысли романиста с историческими и мюральными исканиями передового человечества, запечатлен­ными в русском классическом романе X I X века.