Беседа 2 (2)

Как нет никакой заслуги человека в том, что он на корабле плывет в пристань: корабль для этого и предназначен. Правильно делает, что плывет. Но большинство спрыгивают и плывут будто бы в свою сторону и думают, что спасаются, а на самом деле тонут. Примерно такая картина исходит из христианства. Христиане должны следовать за кормчим-Христом, который в общем-то все уже сделал: стал человеком, прошел путь человеческой жизни, при этом не переставая быть Богом. И эта корневая Истина христианства в течение истории просто описывалась человеческим языком. Если немного профанировать, то можно сказать, что все это нужно было для особо тупых. Ну а поскольку мы все особо в этом смысле тупые, нечуткие к Божественной Истине, нам всем нужно 500 раз повторять одни и те же слова на всякий лад. А если бы мы были тем, чем должны были быть, по словам Иоанна Златоуста, мы просто увидели бы, как оно есть, и просто в этим бы согласились.

С рациональной точки зрения мне кажется о. Георгий Флоровский²⁵ историк Церкви, патролог был прав, когда сказал, что отцы Церкви для описания этой богооткровенной истины подбирали наименее неточные слова. Предполагается, что все слова о Боге – неточны. Или как Григорий Нисский писал, что человеческое слово по мере приближения к Богу оскудевает и немеет. Там уже слов нет, а говорить все равно надо. И святой человек сначала восходит через очищение до познания Бога, познает, начинает неметь, когда уже и сказать нечего, а потом – по крайней мере, некоторые учителя, святые отцы – как бы «получает задание» от Бога: Иди и скажи! И они вынуждены спускаться с вершины Синая в долину смертную и там возиться с этими бунтующими иудеями, подбирать слова, объяснять, спорить.

Если со стороны посмотреть, то такого человека можно было принять за обычного человека, мельтешит, суетится. Вся жизнь Афанасия Александрийского (полезно перечитать его жизнеописание) сплошной детектив. Человек всю жизнь был то в бегах, то в ссылках. Получился такой горячий африканский парень. Иногда представляешь, что христианство – это такое скучное аморфное явление, христиане-амебы, но святые даже чисто психологически производят другое впечатление.

Первый спор арианский положил начало эпохи, с одной стороны, триадологических споров, споров о Троице, но вместе с тем это была эпоха христологическая²⁶. Трудно одно от другого отделить, хотя на уровне духовной школы принято говорить, что Первый и Второй Вселенский Собор – это триадологические споры, а потом – христологические. На самом деле не совсем так. И на Первом, на Втором Вселенском Соборе и между ними споры велись о Христе. А так как Он один от Троицы, естественно, оценивалось Его отношение к Отцу и Святому Духу. А затем в большей мере акцент ставился на том, как Христос относится к нам, в каком смысле Он человек. Окончательный ответ Церкви, что Христос – Бог в полной мере и человек в полной мере.

Казалось бы, Бог и человек – это два (Церковь описывает Христа как двоицу), с другой стороны она говорит, что Он един, т.е. один. Т.е. на уровне арифметики можно записать это в виде формулы: 1=2. С точки зрения арифметики, это неверно, а с точки зрения Богословия – верно. Несторианство²⁷ – это вообще то, чем является в той или иной мере все современное так называемое христианство. Потому что протестантизм был сразу крайне несторианский в христологии (и арианством попахивает). Несторианство и арианство имеют близкие корни антиохейские, иудейские. И Ария называли иудействующего умом, и Нестория. То, что В.Н.Порус называл антропологическим максимализмом, когда Христос выступает как некий человек по преимуществу, а Богом он именуется относительно.

Католицизм тоже был изначально несторианский. Как некая инфекция несторианство там присутствовало. Не случайно на Пятом Вселенском Соборе возникли проблемы с осуждением Феодора Мопсуетского²⁸. Это были не просто проблемы канонического юридического характера, а все-таки проблемы с мироощущением.

Долгое время на Западе отношение к восточным было как к монофизитствующим. То, что позднее патрологи назвали неохалкидонитством, оно воспринималось на западе как монофизитство²⁹. Неохалкидонитство, криптомонофизиство – это не очень-то всем понятно. А вот есть вещи, которые понятны всем. Например, фильм Мела Гибсона – там показан Христос, каким его видит западная церковь, это человек страдающий, человек смертный. И взять как альтернативу православную икону: там мы видим прежде всего Бога, побеждающего смерть. На православных распятиях, православных канонических иконах Христос не столько висит на кресте, сколько парит над крестом (если так можно сказать), и сама техника иконописная подчеркивает инаковость плоти в Нем. На католических иконах, по оценке хоть и не очень авторитетного богослова, но все-таки чуткого человека, философа Павла Флоренского, виден натурализм, эротизм духовности. Христос изображается как некий смертный, обезбоженный человек, переживающий ужас смерти. В храмах МП до сих пор мода такая сохраняется: перед Великим постом на центральный аналой класть икону Христа в терновом венце. Это совершенно западный, католического происхождения иконографический сюжет (сам типаж, манеры), который стал проникать в 17-18 веке, когда влияние католицизма было очень сильно. Так называемый Христос там глаза кверху закатил. Православный верующий человек не признает в таких изображениях Того, в Кого он верит. А просто видит одного из нас, смертных людей.

Достоевский тоже был богослов никакой, но у него была глубокая интуиция. Картина Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос во гробу» повергла Ф.М. Достоевского в ужас, т.к. глядя на это изображение, где показан весь ужас смерти и больше ничего, можно и веру потерять³⁰: «В то время, когда Лукас Кранах писал портреты Мартина Лютера, другой немецкий художник — Ганс Гольбейн Младший — создавал картину «Мертвый Христос в гробу» (см. Рис.1), возможную разве только что в тогдашней сумятице религиозных беспорядков и противодействий. Юноша Ипполит в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» называет эту картину странной.

Сам писатель увидел ее в Базеле в 1867 году — в ту пору, когда, измученный болезнью и кредиторами, он через два месяца после свадьбы с молодой женой буквально бежал из России. Не раз высказывалось предположение, что интерес к этому полотну зародился у Ф.М. Достоевского с «Писем русского путешественника». Н. Карамзин первым из русских писателей написал о Гольбейне и его картине: «...с большим примечанием и удовольствием смотрел я... на картины славного Гольбейна, базельского уроженца и друга Эразмова. Какое прекрасное лицо у Спасителя на вечери! Иуду, как он здесь представлен, узнал бы я всегда и везде. В Христе, снятом с креста, нет ничего божественного, но как умерший человек изображен весьма естественно»

Это, действительно, была страшная картина. Спаситель — и на кресте, и снятый с креста — по обычаю всегда изображался в покое и величии телесной красоты, как бы не тронутой смертными мучениями, не подверженной разрушительным законам разложения. Гольбейновский Христос перенес неимоверные страдания: израненный, иссеченный ударами стражников, в синяках и кровоподтеках — следах побиения камнями, в ссадинах от падения под тяжестью креста. Глаза его полуоткрыты, но и это, может быть, самое ужасное — в них мертвая остекленелость; губы судорожно застыли, словно в оборвавшемся на полуфразе стоне: «Господи! Отец мой, зачем ты оставил меня...».

Самое дерзкое и загадочное из произведений Ганса Гольбейна Младшего произвело на Ф.М. Достоевского неизгладимое впечатление. Он будто окаменел перед жутким откровением образа, в глазах — смятение и страх. Вот запись его жены, Анны Григорьевны: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный... В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии». Сам писатель никому и никогда не писал о своих впечатлениях от картины Гольбейна.

Рисунок 1 Ганс Гольбейн Младший «Мертвый Христос во гробу»

Запись жены зафиксировала лишь внешнее потрясение, а глубинные импульсы воплотились только в романе «Идиот»:

— Это копия с Ганса Гольбейна, — сказал князь, успев разглядеть картину, — и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу.

— А на эту картину я люблю смотреть! — пробормотал, помолчав, Рогожин.

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного вера может пропасть!

— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин.

...Ганс Гольбейн создал одно из самых значительных и самых странных своих произведений — «Мертвый Христос в гробу» — в 1521 году. Все в этой картине вызывает недоумение: странный формат, назначение картины, трактовка образа Христа. Кроме того, ученые до сих пор не пришли к окончательному и однозначному выводу, действительно ли это произведение — одна из сохранившихся частей утраченного алтаря. И если это так, то каким тогда был его первоначальный вид? Однако трудно представить эту вытянутую по горизонтали картину частью алтаря. Не случайно поиски остальных частей алтаря не дали результатов. Перед нами самостоятельное произведение — редкая и старинная форма картины «Мертвый Христос в гробу», восходящая, может быть, к византийским плащаницам и связанная с пасхальной литургией.

Изображение мертвого Христа, лежащего на погребальном столе, знали и немецкая, и итальянская традиции. Такого рода образы встречались вплоть до XVI века, особенно в венецианском искусстве (например, картина Карпаччо «Положение во гроб»). В Германии эта традиция проявила себя с особой полнотой. Немецкие художники второй половины XIV века часто изображали поруганное мертвое тело Христа. Матис Грюневальд, например, смог придать величие израненному и измученному Христу тем, что не побоялся утрировать размеры фигуры, землистый оттенок мертвого тела, когтистость исковерканных судорогой пальцев. Каждая колючка тернового венца величиной и остротой своей напоминала кинжал, а вопиющее к небесам горе предстоящих людей еще больше усиливало эмоциональное воздействие картины. В скульптурных изображениях Христа еще больше достигалось пугающее сходство с мертвым человеком: одеревеневшее тело трупного цвета, закатившиеся зрачки, жуткий оскал зубов. Ощущение это еще больше усиливалось от парика со спутанными, торчащими волосами, надетого на голову деревянной статуи.

Но все эти иконографические истоки не объясняют образного звучания картины Ганса Гольбейна, который разрушил все традиции иконографической схемы. Художник отказался от всех этих выразительных средств, прибегнув к другим — не менее впечатляющим. Он изобразил не просто мертвого Христа, он написал Христа одинокого в своей смерти — нет рядом ни учеников его, ни родных. Гольбейн Младший изобразил труп со всеми признаками начавшегося разложения. Страшны закатившиеся зрачки приоткрытых глаз, страшен оскал рта, вокруг ран появились синие пятна, а конечности стали чернеть. Нет здесь ничего одухотворенного, ничего святого. Мертвее мертвого лежал перед зрителем человек со всей своей устрашающей угловатостью наготы. Христа Гольбейн рисовал с утопленника, ему безжалостно придал он страшную величественность. Связанный с Христом евангельский сюжет Гольбейн низводит до скрупулезной анатомии мертвого тела, что даже говорит о некотором безбожии самого художника. Перед нами смерть в самом неприглядном виде: сведенное судорогой лицо, застывшие и потерявшие блек глаза, всклокоченные волосы, вздыбленные ребра, провалившийся живот...

Но в скрупулезном изображении мертвой плоти есть своя экспрессивная сила и свой эстетический подход к теме. Форма картины, подогнанная под размеры фигуры, придает образу монументальное величие. Низкая точка зрения и вытянутая поза фигуры еще больше усиливают это впечатление. Образ Христа лишен у Гольбейна Младшего евангельского содержания, в нем видно уже ренессансное понимание древней темы: религиозное учение об искупительной жертве Спасителя получило у художника ренессансное толкование в форме художественного размышления о жизни и смерти Человека. Этим и объясняется двойственное отношение Ф.М. Достоевского к картине: восхищение и ужас. От лица юноши Ипполита русский писатель дает следующее гениальное описание:

...когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их?.. Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себе глухо и бесчувственно великое и бесценное существо... Картиною этой как будто выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено... Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидеть свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест и так ли бы умер, как теперь?

Действительно, задавался (вслед за Ф.М. Достоевским) вопросом литературовед Юрий Селезнев, «в чем же тогда он, высший смысл законов природы, по которым она с холодным безразличием отправляет даже единственное, неповторимейшее из своих созданий в бездну небытия своей темной утробы? Или действительно высший смысл именно в этой бессмысленности: и страсти, духовные муки совести, полет мысли, порывы творческого вдохновения, непоколебимость веры не более чем чудовищная ухмылка над бедным человечеством, пустая игра воображения, чтобы хоть на краткий миг забыться, отвлечься от жуткой неминуемости этой последней правды, от этого вселенского, паучьи ненасытного бога — чрева? И пока не пришел твой черед идти на заклание, пока не выпал твой номер в этой бешеной круговерти слепого колеса всемирной рулетки — живи, человече, для своего маленького личного пуза, все тебе дозволено, ибо все только на мгновение, ибо вечно одно только это, бездонное, невообразимое чрево...».

На православных иконах всегда мы видим бесстрастные страдания Христа, т.е. Его победу над смертью. Христос – победитель ада, победитель смерти. Сами Его страдания животворящи, и Тело его животворяще. С помощью света, форм все это на иконах передается. Не случайно Трубецкой сказал, что иконы – это «умозрение, богословие в красках»³¹. На языке философских формул это может быть не очень понятно, а так наглядно можно будет показать и сравнить. Несторианство состоит в том, что Христос – это человек Иисус, отделенный от Бога; Христос – это некое нравственное существо, которое борется за победу над грехом какими-то естественными человеческими силами и этой победы достигает. Несторианство в широком смысле – это христианство, воспринимаемое ветхим, непреображенным человеком, не очами, просвещенными божественной благодатью, а естественным человеком; это проповедь естественного закона средствами богооткровенного Евангелия. Само по себе в естественном законе ничего плохого нет, и если бы Осипов А.И. просто бы проповедовал естественный закон, то и слава Богу, мы сказали бы, что он близок к христианству. Но проблема в том, что он называет эту добрую естественную вещь несвойственным ей именем – христианством. И тогда это уже извращение христианства, выдавание за христианство того, что им не является. А Христос – что святые отцы постоянно подчеркивали – это не обоженный человек, не человек, возвысившийся до Бога, а Бог воплотившийся и нас возвышающий.

Если Христос не был Богом и одновременно человеком, как это уже мы не раз описывали с помощью аналогии или метафоры раскаленного металла, значит, и для нас божественная жизнь и Бог остается недоступным. В несторианстве Бог и человек – это как две реальности, рядом находящиеся. Я помню, как близкий к А.И.Осипову человек доказывал, ко Христу это может быть применимо, но к христианам и к Церкви – уже нет. Это скорее пламя, а воздух раскаленный и от него на каком-то расстоянии могут загореться какие-то пылинки, щепочки. Образ того, что в сам огонь божественный можно вступить, это что-то запредельное с точки зрения несториан. Поэтому на уровне духовной практики становится возможна постановка вопроса о какой-то психологии Христа. Но когда мы говорим психология человеческая, мы подразумеваем реальность падшего человека. Все, что мы описываем как психология, это все те процессы человеческой психики опосредованные тленным головным мозгом, нервной системой. А применять это ко Христу с богословской точки зрения близко к кощунству. А вот почитать какие-нибудь католические книжки, даже не богословские, а подвижнические, то там Христос воспринимается именно как человек с какими-то человеческими чуть ли не слабостями. Праздное любопытство особенно в женской мистике о том, какого цвета у Него были глаза, показывает, что их интересует человеческий образ.

Католические современные историки богословия говорят, что этим типом духовности и аскезы, медитации католическая церковь, дескать, всегда себя сохраняла от спиритуализма, которым грешили греки. И поэтому наша (католическая) духовность христоцентрична. На самом же деле, она не христоцентрична, а человекоцентрична. Они придумали, основываясь на евангельском образе, некоего человека Иисуса, который все-таки тварный, один из нас. А тварный не может стать источником божественного. И вокруг этого тварного человека, а точнее мысленного образа, идола водят хороводы, и думают, что спасаются. Такая модель христианства не выводит за пределы падшего мира, в котором мы пребываем. А нужна модель, которая бы выводила. Святоотеческая модель как раз такая.

Между несторианством как антропологическим максимализмом, когда человеческое заслоняет божественное, и тем, что Флоровский называл, имея ввиду монофизитство, антропологическим минимализмом, когда божественное заслоняет человеческое, есть Православие, которое между двух огней. Нужно сохранить баланс между божественным и человеческим. Это принципиально важно. Поэтому святые отцы были готовы про все забыть, чтобы только сохранить образ Истинной веры, сохранить образ Христа неискаженным, незамутненным. Для людей, которые еще только у подножия Синайской горы, это все не очевидно. Но нужно иметь доверие к отцам, раз избрали их себе руководителями, поначалу интуитивно, потом все более и более убеждаясь в их правоте. И стараться жить по их правилам, то, что они предлагают. А потом, я лично в этом не сомневаюсь, что если таким путем идти, то, что сначала не очевидно опытно, то рано или поздно, станет очевидным. Конечно, всегда есть соблазн или вообще, как сейчас говорят, не заморачиваться, или избрать себе понятную, приемлемую модель, как, например, темы современного христианства: Христос и благотворительность, Христос и супружеские отношения, Христос и деторождение. Как будто это такие темы, ради которых Христос пришел. Ничего плохого нет в этом: патриотизм, мама, папа, государство, общество, мир, дружба, жвачка, но эти вещи естественные, а все естественное нас не спасает. Оно помогает получше прожить эту жизнь. А рано или поздно встанет перед нами вопрос о том, что дальше-то? И уже не как гипотетический вопрос, а как… дай Бог не печальный ответ нам. Христианство как раз об этом. Христос говорит с самого начала: Приблизилось Царствие Небесное. Если читать Евангелие без нарочитых предвзятостей, то становится очевидно, что царство земное Его не сильно интересовало. Как-нибудь сами устроитесь, у вас все для этого есть. Я вас сотворил и дал вам способность творческую, поэтому устраивайтесь. Есть естественный нравственный внутренний закон. Есть заповеди. Он пришел с другой целью, с другой миссией. А мы сами не хотим от земли оторваться, и Христа понемногу стягиваем с Небес: стань таким, как мы. И так нам комфортней, спокойней. Несторианство как раз в этом, несторианство – это такой гуманизм. И не случайно Несторий, можно сказать, любимец современных западных патрологов католических, протестантских, историков, а теперь уже и многих православных. Сердца людей склоняются к Несторию. Он как человек был понятней, и учение его было понятным. А Кирилл Александрийский он какой-то тип мутный с точки зрения этих людей. Если посмотреть на так называемых православных историков Болотов³², Карташов³³, то видно, что их симпатии на стороне Нестория, потому что он предлагает гуманистическую версию христианства, понятную, близкую нашим ветхим сердцам. Может быть это не столько очевидно, когда Болотов описывает спор Кирилла Александрийского и Нестория, но когда он Пятый Вселенский Собор подает, видно, что он просто не понимает православную христологию.

Христиане должны разбираться в актуальных для жизни понятиях, например, что такое Сложная Ипостась³⁴. Когда христиане говорят: «Мы люди такие маленькие», - ощущение, что они дурака валяют. А коснись тех вопросов, которые их живо цепляют, так и сразу не маленькие, и все, что нужно, узнают. Например, при Калужской епархии есть вечерняя богословская школа. Там в основном дамы среднего или уже пожилого возраста, которые приходят поучиться. И вот они приходит, наверное, потусоваться, поразвлекаться. Начинаешь что-то говорить, они, конечно, слушают, им интересно. А когда взываешь их к более серьезному изучению, они протестуют: Ну, куда уж нам учиться? Но если, например, спровоцировать их поговорить про 6 соток, садоводство – это золотая тема советского пенсионера, и люди превращаются в специалистов, которые обложились литературой, все изучили, что, куда и когда сажать, потому что им надо было эти 6 соток освоить. Получается, что вопросы веры – это не то, что очень-то надо. Как вырастить картошку, это принципиально важно, а кем был Христос – не принципиально, как-нибудь так сойдет. Авось – пронесет. С картошкой так нельзя поступать. Ее нужно в определенный день посадить и еще как-то особенно положить, что-то подсыпать. А христианство – оно как-то и так сойдет. Мы же ведь ходим в церковь, причащаемся иногда, может и хватит. А картошку - не иногда сажают, а систематически полют, окучивают. Но ведь и в вопросе о христианстве тоже нужна систематичность.