2. Генезис и история как два варианта преодоления константности бытия. Оппозиция естественно-научного и гуманитарного подходов.

Кажется, что если уж есть исторические исследования (а они появились еще в античности), то человек и общество должны автоматически мыслиться как существа исторические, а не абсолютные и константные как у Декарта и Канта. Однако некоторое явление начинает существовать не тогда, когда возник феномен, задним числом отождествляемый с этим явлением, а когда сложилась адекватная рефлексия этого феномена, имеет место его правильная «концептуализация». Аристотель и Кант ставили своей целью преодоление противоречий и нормирование мышления (каждый для своего времени и состояния мысли), поэтому действительность, которую они конституировали, задавалась как константная, неисторическая. Гайденко приводит и такое соображение. Поскольку, пишет она, нравственный закон, устанавливаемый человеком для себя автономно, есть, по Канту, та граница, которую нельзя переступать, этот закон потому и может иметь абсолютную значимость, то есть его нельзя рассматривать исторически; неисторичность Канта, заключает Гайденко, есть условие категоричности его этики – и наоборот, «категорический характер нравственного закона исключает философский историзм, в той или иной мере связанный с релятивизмом»⁹⁰.

Возможность исторического существования феномена, по мнению Гайденко, возникает после работ Фихте и Августа Шлегеля. Если первый сконструировал сам шаг развития («клеточку развития»), то второй показал, как в соответствие с этой схемой можно организовать и объяснять конкретный предметный материал (исторические факты); вот здесь и появляется история не просто как описание прошлых событий, а как предметно-теоретический конструкт (идеальный объект), включающий гипотезу о связи данных событий в истории.

«В своем стремлении растворить всякую данность, «позитивность» в деятельности, Фихте встал перед следующим вопросом: если источником всего предметного мира является деятельность, то почему она принимает образ вещей?.. Фихте выдвигает следующий тезис: субъект есть единство конечного и бесконечного. В нем заложено бесконечное стремление к реализации нравственного идеала, который предполагает полную свободу человека; но в то же время форма реализации этого стремления конечна: всякая попытка осуществить идеал с необходимостью приводит к созданию конечного, вещественного продукта… «Я» возникает вместе с «не-я»; осознать себя можно только путем отличения своего «я» от того, что не есть оно само… «я» полагает самое себя тем, что оно полагает себе границу. Полагание «не-я» как раз и является таким самоограничением… Однако, как только сознание полагает себя ограниченным, оно – уже в силу рефлексии, в силу осознания границы – выходит за нее…

Напротив, у Фихте, у которого самоограничение и снятие границы есть закон развития духа, по-видимому, не может быть понятия абсолютной границы (как у Канта. – В.Р.), а потому философия Фихте является благоприятной почвой для развития историзма. Именно под влиянием учения Фихте романтики – особенно братья Шлегели – создали первую историческую типологию искусства, религии, мифологии… Август Шлегель строит свою теорию искусства как историю искусства. Такая глубокая связь философской теории с историей была осуществлена впервые, и от нее берут свое начало и эстетика Гегеля (тоже изложенная как история искусства), и исторический метод Дильтея, где история выступает как «первая философия», и типология мировоззрений Шпенглера»⁹¹.

Но одно дело типология мировоззрений Шпенглера, другое - конкретная история конкретного искусства. От работ Фихте пошли два разных вида исторических работ – генетические исследования и собственно исторические. Генезис – это «логическая история», предполагающая гипотезы о типе развивающегося объекта и связях между его состояниями; генезис игнорирует отдельные нарушения логики исторического процесса. Историческое исследование, напротив, предполагает погружение в конкретное историческое время и конкретную историческую ситуацию; оно призвано объяснить любые отклонения от общих исторических законов; именно конкретные исторические изменения, включая отклонения – хлеб истории.

Если в «Капитале» мы имеем яркий образец генезиса (К.Маркс реконструирует именно логическую историю рыночных отношений и всего что их сопровождает), то Зиммель и Дильтей пытаются наметить образцы исторического исследования. При этом, как можно понять из анализа творчества Зиммеля, исторический подход предполагает переход от естественно-научной позиции к гуманитарной. Действительно, в «Капитале» Марк пытается представить исторический процесс как естественный. Там, где речь идет о реконструкции начальных этапов становления капитала (формировании рыночных отношений, метаморфозах товара - Т-Д-Т и т. д.) генезис выглядит вполне убедительным. Но когда Марк пытается объяснить более сложные формы развития капитала и дать на основе этого прогноз смены капиталистической формации на социалистическую (именно в этом задача естественной теории – обеспечить прогноз и управление), его построения становятся сомнительными и не выдерживают критики. Поясню, что я имею в виду.

Говоря в “тезисах о Фейербахе”, что философы лишь различным образом интерпретировали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его, Маркс, отчасти, идет вслед и дальше за Платоном. Ведь последний тоже считал, что социальную реальность нужно построить по образцу мира идей. Маркс уточняет: не мира идей, а следуя историческим законам (“Я, - поясняет он в предисловии к первому тому “Капитала”, - смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественно-исторический процесс”)⁹². Заключает “Капитал” Марк как раз формулированием прогноза смены капиталистического производства и общества.

“Теперь экспроприации, - пишет он, - подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих. Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов…Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют”⁹³.

Правда, последующая критика показала, что Маркс совершенно не учитывал вклада в производство самого производителя, ведь от его умения организовать производство, управлять им, выгодно продавать свою продукцию зависит буквально все. Не учитывал он и такой важный фактор как изменение социальных и производственных отношений, происходящие, в частности, и потому, что рабочий класс вел борьбу за свои права, что политэкономы, включая и самого Маркса, заслуги которого в этой области огромны, описали механизмы капиталистического производства, поэтому стало возможным управление экономикой. Не берет Маркс в расчет и капиталистическое общество, которое, естественно не без борьбы и колебаний, все же пошло на изменение своих взаимоотношений с работниками труда.

К тому же, что это за доказательство? Все положения, подлежащие доказательству (интересы капиталиста и рабочего противоположны; первый крадет у второго значительную часть его труда, отсюда как богатство одних, так и бедность других; подобное положение дел обусловлено частной собственностью; разрешение всех проблем и восстановление попранной справедливости предполагает отмену частной собственности), Марк принимал как очевидные задолго до своих политэкономических исследований. Но самое любопытное, что доказать в “Капитале” кражу капиталистом части прибавочного продукта, на чем основана моральная уверенность в правильности всего социалистического дела, ему так и не удалось. Действительно, анализируя механизм образования прибавочной стоимости и структуру рабочего дня, Маркс как честный ученый (здесь перед ним надо снять шляпу) вынужден был признать, что и рабочий прав, и капиталист. Вот это замечательный фрагмент.

“Мы видим, что если не считать весьма растяжимых границ рабочего дня, то природа товарного обмена сама не устанавливает никаких границ для рабочего дня, а следовательно и для прибавочного труда. Капиталист осуществляет свое право покупателя, когда стремится по возможности удлинить рабочий день и, если возможно, сделать два рабочих дня из одного. С другой стороны, специфическая природа продаваемого товара (труда рабочего. – В.Р.) обусловливает предел потребления его покупателем, и рабочий осуществляет свое право продавца, когда стремится ограничить рабочий день определенной нормальной величиной. Следовательно, здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причем они в равной мере санкционируются законом товарооборота. При столкновении двух равных прав решает сила”⁹³.

Последняя фраза знаменательна! С одной стороны, она есть констатация реального развития событий в период первоначального накопления и дальше (борьбы за пределы рабочего дня и приемлемые условия труда), с другой – известного убеждения Маркса, что борьба классов – движущая пружина социальной истории. Однако дальнейшая история капитализма показала, что хотя сила, действительно, важный фактор, наряду с ней есть и другие – общество, право, новые производственные и технологические возможности, позволяющие поднять уровень значительной части трудящихся, эволюция новоевропейской личности, пошедшей на компромисс и большую законность.

А как Маркс доказывает, что в период первоначального накопления тоже имела место кража и экспроприация непосредственных производителей? На частном примере развития капитализма в Европе. При этом он как бы не замечает, что само общество пошло на эти изменения, санкционировало их. Да, за счет мелких производителей, да, с повсеместным нарушением права и законов, но, тем не менее, западное общество шло на это само, а не под палки какого-то чужого нехорошего дяди.

И уж совсем наивно выглядит сконструированный Марксом в предпоследней главе “Капитала” механизм смены капиталистической формации. Здесь коммунистические уши выглядывают прямо из текста. Это никакое не доказательство, а априорная схема. Но как писал поэт: “ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад”. Российские марксисты приняли эту схему за всеобщий закон социальной истории и на этом основании брали власть, уничтожали буржуазию и кулаков, карали и воспитывали население.

Прежде чем вернуться к взглядам Зиммеля и Дильтея, поясню, как я различаю естественно-научный и гуманитарный подход.

«Эмпирико-аналитический (естественно-научный по моей классификации. – В.Р.) метод, - пишут А.Огурцов и В.Платонов в книге «Образы образования», - базируется на фиксации типичных, повторяющихся данных наблюдения и эксперимента в «языке фактов». Этот процесс направляет теорией – системой высказываний о законах выделенного круга объектов, которая упорядочена логически. Вместе с тем она обусловлена фактами, на основе которых интегрируются законы…вычлененная типологическая регулярность поддается достаточно определенному прогнозу, который способен выступить основанием для столь же конкретной практической цели и, далее, проекта и управления его реализацией»⁹⁴.

Напротив, как известно, представители гуманитарного подхода и методов утверждают, что гуманитарная наука изучает единичные, уникальные явления, не имеет дело с экспериментом, целью ее не является установление законов, соответственно, гуманитарные знания не позволяют делать обоснованные прогнозы и управлять. Тем не менее, гуманитарии настаивают на том, что гуманитарное познание в лучших своих образцах имеет все черты нормальной науки, а именно, опирается на факты, отображает реальность методом конструирования идеальных объектов, если нужно, оформляется в теорию (см., например работы М.Бахтина). Это так сказать, инвариантные характеристики науки, одинаковые для естествознания и гуманитарного подхода. Специфика гуманитарной науки - в другом⁹⁵.

Во-первых, гуманитарная наука изучает не природные явления, а такие, которые имеют отношение к человеку (самого человека, произведения искусств, культуру и прочее). Во-вторых, гуманитарные знания используются не с целью прогнозирования и управления, а для понимания или гуманитарного воздействия, например, педагогического. Конечно, например, и педагог стремится управлять поведением учащегося, но, если он опытный, то понимает, что помимо его влияния на учащегося не менее сильно влияет семья, улица, окружающая культура, кроме того, учащийся сам активен и его устремления могут не совпадать с педагогическими усилиями педагога. В результате воздействия педагога по своей природе скорее гуманитарные, а не инженерные. В-третьих, в гуманитарном познании ученый проводит свой взгляд на явление, отстаивает свои ценности; это не ценности прогнозирования и управления явлением, а ценности личности гуманитария, причем различные у разных ученых. В-четвертых, гуманитарное познание разворачивается в пространстве разных точек зрения и подходов, в силу чего гуманитарий вынужден позиционироваться в этом «поле», заявляя особенности своего подхода и видения. В-пятых, хотя начинается гуманитарное познание с истолкования текстов и их авторского понимания, но затем гуманитарий переходит к объяснению предложенного им истолкования, что предполагает изучение самого явления. В-шестых, гуманитарное научное познание – не только познание, но одновременно и взаимоотношение ученого и изучаемого явления. Как писал М. Бахтин: "Науки о духе, предмет - не один, а два "духа" (изучаемый и изучающий, которые не должны сливаться в один дух). Настоящим предметом является взаимоотношение и взаимодействие "духов"⁹⁶.

В последних работах академик В.С.Степин, анализируя статус синергетики, утверждает, что саморазвивающиеся системы на определенных этапах развития могут включать в себя не только объекты первой природы, но и их историю, а также субъектов и социокультурные условия; другими словами, что не имеет смысла противопоставлять естественные и гуманитарные науки. Либо мы имеет дело с наукой, говорит В.Степин, либо с ненаукой. На мой же взгляд, между естественно-научным и гуманитарным подходами, именно как подходами и разной методологией познания, нельзя навести мосты, и они никогда не сойдутся. Так никогда не удастся свести задачи прогнозирования и управления к пониманию, законы - к индивидуальным объяснениям, природную необходимость - к свободе, индивида - к личности. "Всякий истинно творческий текст, - пишет Бахтин, - всегда есть в какой-то мере свободное и не предопределенное эмпирической необходимостью откровение личности. Поэтому он (в своем свободном ядре) не допускает ни каузального объяснения, ни научного предвидения"⁹⁷.

Дело не в том, какую картину рисует исследователь, включающую историю и субъекта или не включающие таковые, а в том, как он при этом мыслит: в одном случае он мыслит как естествоиспытатель, в другом как гуманитарий, в третьем, совмещая эти мыслительные стратегии. Опять же, это не то, о чем пишет ученый - о природе или культуре, о системах или коммуникации, а то, как он при этом мыслит и на что ориентирует свои знания в плане их дальнейшего использования. Представитель естествознания, говоря о первой природе или человеке (культуре, обществе и т. п.), ориентируется в плане использования своих знаний на практики инженерного типа, где основные задачи, как уже отмечалось, - прогнозирование, расчет и управление явлениями. Кроме того, он описывает эти явления (именно для того, чтобы решить указанные задачи) как механизмы, устанавливая в эксперименте, с одной стороны, соответствие между изучаемым природным явлением и определенной математической моделью, с другой – представляя изучаемое явление в виде идеализированного процесса и факторов, которые на него влияют (в число последних входят и те, на которые может воздействовать человек; последнее и позволяет в рамках механизма управлять).

“Наука, - пишет П.Я.Гальперин, - изучает, собственно, не явления, а то, что лежит за ними и производит их, что составляет "сущность" этих явлений, - их механизмы... Понятно, что, только зная эти механизмы, можно овладеть предметом в большей мере, чем позволяют опыт и практика, не вооруженные теорией; понятно и то, что всякое психологическое исследование должно быть направлено на изучение механизма психических явлений”⁹⁸.

Это рассуждение явно навеяно установкой - построить психологическую науку по образцу физики, а психологическую практику - по образцу инженерии. Так же, судя по всему, рассуждал и Курт Левин.

Гуманитарий, опять же неважно, что он описывает - психику, культуру или природу, ориентирован не на инженерию, а на уникальную гуманитарную ситуацию, например, понимание, разрешение собственной экзистенциальной ситуации, общение по поводу какой-то проблемы, влияние на определенного человека или сообщество и прочее. Другая особенность гуманитарного познания - выделение изучаемого объекта с позиции исследователя, ориентированного на собственное видение проблемы и гуманитарной реальности. Исследуя явление, гуманитарий движется одновременно в двух плоскостях - строит идеальный объект, необходимый для разворачивания теоретического дискурса, и разрешает и проживает свою уникальную гуманитарную ситуацию.

Именно второе движение часто является здесь ведущим в том смысле, что идеальный объект и теоретические построения в гуманитарном исследовании строятся так, чтобы можно было разрешить и прожить жизненную ситуацию, а не наоборот. Если для естественнонаучного подхода характерна единая точка зрения на природу и возможность использования теоретических знаний, то для гуманитария характер изучаемого объекта и понимание возможностей использования гуманитарных знаний соотносимы с его собственной личностью, идеями, методологией или, как писал М.Вебер, с его ценностями. Следовательно, допускаются много разных подходов в изучении, что влечет за собой разные варианты гуманитарного знания и теорий, объясняющих "один и тот же эмпирический материал и факты".

Решая вопрос о соотношении естественно-научного и гуманитарного подходов, нужно учесть, что часто возникают ножницы между методологической программой ученого и его реальной работой (он может заявлять один подход, но работать в рамках другого). Например, З.Фрейд заявляет естественно-научный подход, но в ряде случаев (объяснение сновидений, юмора, описок, частично, творчества и психических заболеваний) действует как гуманитарий. Так он рассматривает феноменологию сознания как тексты, истолковывает их, проводит при этом свои ценности (трактует поведение как принципиальный конфликт – человека с культурой, сознания с бессознательным, психотерапевта с клиентом). И одновременно при этом Фрейд в полном согласии с духом естествознания пытается представить психику как механизм⁹⁹. В подобных случаях, действительно, кажется, что происходит сближение естественно-научного и гуманитарного подходов, но на самом деле фактически формируются новые, смешанные и, отчасти, эклектические стратегии научного познания. Сформулировать особенности этих новых стратегий науки еще предстоит.

Георг Зиммель начинал свои исследования как естествоиспытатель, а заканчивает в значительной мере как гуманитарий. Вот его представления, по сути гуманитарные, о природе познания:

«То, что мешает познанию, - пишет Зиммель, - субъективность воссоздающего переживания есть именно то условие, при котором только оно может состояться». «Сочувствие мотивам личности, целому и отдельному их сущности, что сохранилось лишь в виде фрагментарных выражений, погружение в совокупное многообразие огромной системы сил, каждая из которых по отдельности понимается лишь постольку, поскольку ее в себе заново воспроизводят, - таков подлинный смысл требований, чтобы историк был, причем непременно, художником» (цитируется по ¹⁰⁰).

И Дильтей, считает Гайденко, пытается наметить в исторических исследованиях «третий путь» - «герменевтический», сочетающий в себе позиции ученого и художника. С моей точки зрения, это и есть одно из пониманий (концептуализаций) гуманитарного подхода.

«По убеждению Дильтея, - пишет Гайденко, - постигнуть, что такое жизнь, можно только путем изучения истории…В качестве первого категориального определения жизни, на котором основываются все остальные определения, выступает временность. Это подчеркивается уже в самом выражении «течение жизни»…Общими для жизни и выступающих в ней предметов являются отношения одновременности, последовательности, временного интервала, длительности, изменения…в отличие от Шлейермахера, для которого познание другого и себя – это непосредственное живое общение с современником, для Дильтея познания себя в другом наилучшим образом может быть осуществлено путем обращения к истории культуры как сфере письменно зафиксированных проявлений жизни, сфере опредмеченных форм человеческой деятельности.

Одной из причин такого предпочтения, как нам думается, было то, что Дильтей стремился к общезначимому объективному познанию жизненной реальности, стремился отличить научное (научно-историческое) познание жизни от тех видов ее постижения, которые характерны для поэта, художника, а к ним, видимо, во многом приближается тип «познания себя в общении с другим»…

Но, выбрав этот третий путь, отличный как от естественно-научного познания, так и от художественного постижения, Дильтей тем самым вынужден разработать и третий метод – герменевтику. Этот метод имеет общее с естественно-научным в том смысле, что историку тоже надо оперировать с некоторым внешним материалом, а не просто с данными личного душевного опыта; общее же с художником у историка в том. что его материал особого рода, это, так сказать, человеческий материал, и поэтому можно говорить о том, что в известной мере он дан ему непосредственно, не так, как «факты» даны ученому-физику или геологу»¹⁰¹.

Таким образом, необходимо различать генезис и исторические исследования, генезис преимущественно строится с опорой на естественно-научный подход, исторические исследования – на гуманитарный. При этом генетические реконструкции истории могут использоваться в исторических исследованиях, но так сказать в прикладной роли.

«Верно, - пишут Огурцов и Платонов, - что естественные науки, особенно в их классической сциентистской интерпретации, пока что во многом не стыкуются с гуманитарными, но неверно предположение антисциентизма о принципиальной несоизмеримости этих подходов, их закрытости по отношению друг к другу. Здесь необходимо специальное исследование взаимного проникновения этих подходов с позиций современной философии науки, которая раскрывает позитивное взаимодействие эмпирико-аналитических наук (не только на их «нормальном», но и на экстраординальном уровне) с гуманитарными: обусловленность науки как знания, с одной стороны, социокультурными, следовательно, гуманитарными факторами (Т.Кун) и, с другой стороны – социально-экономической, политической и т. п. жизнью». «В целом же их оппозиция эволюционировала в направлении конвергенции, формирования посредствующих звеньев между этими полюсами философского мышления, так что первоначально противостоящие варианты постепенно трансформируются посредством наведения мостов друг к другу. Такого рода конвергенция явилась результатом не только изменений в социокультурной и политической обстановке, но и во внутренней логике каждого из направлений. В ходе этих изменений эмпирико-аналитические концепции постепенно инкорпорируют в свои системы круг антропологических проблем (субъект знания, субъект деятельности и др.) и, соответственно, данные гуманитарных наук, от которых ранее отвлекались. Антропологизм от крайнего индивидуализма двигается к трактовке человека, которая пронизана идеями коммуникации и интерсубъективизма. Схождение этих крайностей означает приближение к решению, по-видимому, самой фундаментальной проблематики современной философии»¹⁰².

От естественно-научного подхода нужно отличать еще один подход, сложившийся в философии нового времени, назовем его «конструктивистским». Здесь природа понимается не как система законов, описывающих естественные процессы, а как своего рода конструкция. Одну из первых формулировок конструктивистского подхода мы находим у Леонардо да Винчи, для которого наука и искусство позволяют действовать подобно Творцу; так он пишет, что во власти инженера породить прекрасные или уродливые вещи. Если живописец, читаем мы в «Книге о живописи», хочет увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти создать их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские или смешные, то и над ними он властелин и бог. Чтобы творить природу, инженер по Леонардо должен опираться на математику, из которой он заимствует конструктивные принципы, а также на природу, где он подсматривает (подражая Творцу) принципы устройства вещей. В свою очередь, чтобы выявить эти принципы, необходимы, указывает Леонардо, опыты, представляющие собой наблюдение за природными процессами, которые выбирает и локализует инженер. На основе всего этого инженер и создает искусственное сооружение, представляющее собой «вторую природу», где реализованы математические принципы и принципы устройства вещей. В данном случае изучение природы дает не законы, а именно принципы устройства вещей. Если в рамках естествено-научного подхода практическое действие опосредовано знанием законов природы, то в конструктивистском – только искусством мастера, включающим, конечно, и опыт.

Различение указанных подходов важно потому, что часто их отождествляют, поскольку внешне они похожи. Но в рамках конструктивистского подхода невозможно прогнозирование и управление, хотя стандартной задачей является описание строения явления. Но строение явление и механизм – вещи разные. Зная механизм, мы может управлять, зная строение – нет. Например, в рамках «медицинского дискурса» врач думает, что знает механизм человеческого организма, хотя он знает только строение организма; поэтому, кстати, столь часты ошибки лечения. Современный врач знает механизмы отдельных подсистем организма, да и то не всех и только частично.

Гуманитарный подход и принцип историчности серьезно подрывали картезианско-кантианскую картину мира. В последней индивид (субъект познания и практического действия) мыслился, с одной стороны, как демиург, с другой – как «слабый тростник» (Паскаль). Как демиург он сближался с Богом, как тростник подчинялся силам природы. Но «уловив ветер», «правильно поставив паруса», человек превращался в трансцендентального субъекта, из конечного существа превращался в бесконечное, и через него говорил сам разум (Бог). Как историческое существо человек выходил из подчинения и Бога и природы. Он больше не мог мыслиться и как демиург, и как тростник. Однако в этом случае нужно было понять, во-первых, в каком пространстве (реальности) он живет, во-вторых, как он познает и мыслит. На первый вопрос ответ был следующий: человек живет и мыслит в реальности истории и культуры. На второй вопрос Дильтей отвечает одним образом, утверждая приоритет в делах познания духовной реальности за гуманитарным подходом, а Э.Гуссерль - другим, судя по всему, идя вслед за Гете.

Именно Гете, написавший 13 томов по естествознанию (столько насчитывает Большое Веймаровское издание Гете), задал нетрадиционное, идущее поперек традиции, понимание и отношение к природе, как живому явлению, познание которого неотделимо от ее переживания и участия в жизни природы. Известна знаменитая формула Гете –

“Видеть вещи, как они есть”. Традиционная теория, считает Гете, страдает от “чрезмерной поспешности нетерпеливого рассудка, который охотно хотел бы избавиться от явлений и поэтому подсовывает на их место образы, понятия, часто одни слова…Самое высокое было бы понять, что все фактическое есть уже теория: синева неба раскрывает нам основной закон хроматики. Не нужно ничего искать за феноменами. Они сами составляют учение”¹⁰³. В другом месте Гете поясняет свой подход к изучению природы: «Мое мышление не отделяется от предметов, элементы предметов созерцания входят в него и внутреннейшим образом проникаются им, так что само мое созерцание является мышлением, а мышление созерцанием»¹⁰⁴.

Стоит, конечно, заметить, что подход Гете нельзя понимать упрощенно, как отказ вообще от понятий и теоретических объяснений, смысл его в другом – в совместном движении в плоскости понятий (ноуменов) и феноменов, в постоянном слежении, чтобы понятия строились по логике “исчерпания” и выражения феноменов, а не теоретического насилования их. Может быть даже, более точно этот подход можно назвать “доктриной художественно ориентированного познания”. Ее суть в том, что в таком познании создается не просто знание об объекте, а “знание-произведение”, вводящее исследователя в реальность, где есть место самому познающему как человеку, например, Гете как художнику. Такое познание отчасти, - наука, отчасти, - искусство, отчасти, - эзотерическое дело.

Познание, - пишет Павел Флоренский, разделявший подход Гете, - не есть захват мертвого объекта хищным гносеологическим субъектом, а живое нравственное о б щ е н и е личностей, из которой каждая для каждой служит и объектом и субъектом». Приходят к такому познанию, следуя формуле – «верю, преодолевая доводы рассудка, затем познаю, во что я верю, в конце познания мое знание и вера сливаются в одно целое»¹⁰⁵.