1

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ им. М. В. ЛОМОНОСОВА

ФАКУЛЬТЕТ ПСИХОЛОГИИ

А. А. Пузырей

Культурно-историческая теория Л. С. Выготского и современная психология

Учебное пособие по курсу общей психологии

Издательство Московского университета 1986

2

Рецензенты:

В. Я. Романов, кандидат психологических наук,

Н. Г. Алексеев, кандидат психологических наук

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

	В учебном пособии дается методологический анализ культурно-исторической теории выдающегося советского психолога Л. С. Выготского, одного из основоположников марксистской психологии, родоначальника крупной школы в отечественной психологической науке. Анализ культурно-исторической теории, направленный на установление действительного ее методологического статуса и на раскрытие завоеванного ею для психологии радикально нового пространства мышления и деятельности, выступает вместе с тем и способом самоопределения исследователя в особой "неклассической" ситуации, которая сложилась в ряде областей современной психологии. Пособие предназначено для студентов и аспирантов психологических факультетов университетов, психологов, философов и исследователей, работающих в смежных областях.
	077(02) — 86 — заказное	©  Издательство Московского университета, 1986

3

	"...Несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и что мы продолжаем слышать и читать, ничего этого больше нет, это уже прошло и состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще небывалого /.../, для того, что подскажет жизнь новых чисел и дней. Сейчас мукою /.../ будет /.../ неспособность совершенно оторваться от понятий, ставших привычными, забыть навязывающиеся навыки, нарушить непрерывность /.../, освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым наполнить. /.../ заменять это, единственно нужное, старыми мелочами — близоруко и бесцельно".
		Б. Л. Пастернак (из письма Н. А. Табидзе от 11 июня 1958 г.)

ПРЕДИСЛОВИЕ

	Многих на хребте земли мы почитаем живыми, а они мертвы, и многих во чреве земли мы считаем мертвыми, а они живы.
		Абу-ль-Хасан аль-Харакини

Во мнении последующих поколений советских и зарубежных психологов Выготский был прежде всего предтечей ряда ведущих концепций в современной советской психологии: общепсихологической теории деятельности А. Н. Леонтьева и теории планомерного формирования умственных действий П. Я. Гальперина, нейропсихологии А. Р. Лурии и теории психического развитая ребенка Д. Б. Эльконина, современной дефектологии и т. д., — был одним из основоположников советской марксистской психологии и родоначальником одной из наиболее блестящих и влиятельных школ в ней. И такое ретроспективное историко-психологическое определение места и, даже из приведенного перечня — очевидного исключительного значения фигуры Выготского для истории советской психологии, безусловно верно и отражает реальную судьбу учения Выготского в последующем развитии психологии.

4

Однако, вместе с тем, чем дальше мы отдаляемся от того времени, когда жил и творил сам Выготский, чем в большей степени мы способны дистанцировать последующую историю психологии, вплоть до ее сегодняшнего дня, тем в большей мере мы понимаем, что тот интеллектуальный и общедуховный потенциал, который заключался в отдельных идеях и ходах мысли Выготского, в его концепции в целом, во всем его творчестве и личности, не только до сих пор до конца не использован и не истрачен, но во многом еще даже сколько-нибудь адекватно и полно не выявлен, не опознан и не оценен. Мы стоим, по-видимому, в преддверии своеобразного "второго рождения" Выготского и второй жизни его концепции, жизни, которая, возможно, только впервые по-настоящему откроет нам (а, возможно, открыла бы и самому Выготскому!) подлинный смысл и действительное значение сделанного им в психологии и ту подчас совершенно неожиданную судьбу, которая ожидает эту концепцию в будущем. Вместе с тем это будут и новые и имеющие, по-видимому, исключительное значение для современной психологии перспективы ее развития.

Радикализм Выготского был столь глубок, что даже от самых смелых своих современников, общепризнанных новаторов и революционеров в психологии двадцатого столетия — К. Левина и Э. Толмана, В. Келера и Ж. Пиаже — он ушел на дистанцию, оказавшуюся равной в развитии научного сознания нескольким десятилетиям. Более того, даже от наиболее близких ему исследователей, вместе с ним закладывавших основания новой, марксистской психологии — П. П. Блонского и С. Л. Рубинштейна, а также — воспитанных им ближайших его учеников и последователей А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьева в перспективе прошедшего после смерти Выготского полувека, он все больше удаляется по характеру основных своих идей и ходов мысли почти на то же расстояние.

Идеи культурно-исторической теории, деятельность Выготского и его группы, особенно — в 30-е годы, оказывала заметное влияние на формирование и развитие молодой советской психологической науки. Однако настоящая жизнь идей Л. С. Выготского началась лишь после смерти их создателя. Протекшие с тех пор десятилетия неузнаваемо изменили весь облик мировой психологии. Беспрестанно рождались и умирали все новые и новые концепции и школы, неизмеримо вырос методический арсенал психологии, бесконечно расширился круг ее исследований и фактов. Многое из того, что составляло лицо психологии даже два-три десятилетия назад, сегодня безнадежно устарело, сдано в архив и кажется архаизмом.

5

Культурно-историческая теория Выготского сегодня прочно занимает место одной из наиболее сильных и перспективных глобальных программ развития психологии. Больше того, — нет, по-видимому, вообще ни одного, хоть сколько-нибудь значительного направления современной отечественной, а в последние годы — и мировой психологии, которое не испытало бы в той или иной форме решающего влияния идей культурно-исторической концепции. Культурно-историческая теория глубоко и необратимо вошла в самый фундамент современной психологической мысли. Она, поэтому, сегодня меньше чем когда бы то ни было нуждается в искусственной реанимации и пропаганде. Напротив, нужда в углубленном ее освоении, в раскрытии тех горизонтов, которые завоевала для развития психологии культурно-историческая теория Выготского, исходит ныне от самой современной психологии и особенно от тех ее областей, которые именно в наши дни переживают период бурного и имеющего, по-видимому, самые далеко идущие последствия для будущего всей психологической науки, развития. Отличительной чертой этих областей является тесная связь психологического исследования и психологической теории с теми или иными формами практической работы с психикой, сознанием или личностью человека, с задачами организации и направленного развития этой практики. Именно здесь психология стоит перед необходимостью радикальной перестройки всей своей методологии. Для правильного ее самоопределения в новой ситуации исключительное значение имеет критическое освоение истории психологии.

Перефразируя М. М. Бахтина /Бахтин, 1975, с. 451/, однако, можно сказать, что, к сожалению, историки психологии по большей части сводят проходящую красной нитью через все последние десятилетия борьбу принципиально новой методологии психологического исследования с традиционными формами естественно-научного мышления и все явления прогрессирующей гуманизации психологии^* к жизни и борьбе отдельных школ и направлений. За поверхностной пестротой и шумихой истории психологии не видят больших и существенных судеб психологии и психологической практики, ведущими героями которых являются прежде всего типы методологий, различные культуры мышления или рациональности, а направления и школы — только героями второго и

6

третьего порядка^*.

Именно поэтому в данной работе нас интересует не отдельная концепция — культурно-историческая теория Выготского сама по себе или соответствующие ей направление и школа, но — стоящий за ней и ею реализуемый и выражаемый, принципиально новый способ мышления и тип рациональности, — на фоне традиционных форм, и прежде всего, — естественно-научной методологии экспериментального типа.

Мы пытались восстановить основные проблемы и ходы мысли при их разработке, характерные для культурно-исторической теории. В их понимании исключительное значение имеют некоторые факты биографии и духовной эволюции Л. С. Выготского. И они привлекались нами в той мере, в которой они были доступны нам и помогали раскрыть или по-новому осветить те или иные стороны его теории.

Конкретный и объективный анализ сознания человека в его "вершинных" проявлениях, сознания человека, живущего высокой и напряженной духовной жизнью, человека, самым способом существования которого является его личностное развитие, человека, ищущего пути для своего духовного освобождения, — таковы были ориентации и установки Выготского как исследователя и мыслителя. И ничто не находилось в таком разительном контрасте с ними как современная ему академическая психология, вне зависимости от школ и направлений. Отсюда — трагизм^** его судьбы как ученого и человека, и отсюда же — высокий пафос творчества.

Но эта книга не о Выготском (серьезная научная биография Выготского — выдающегося исследователя и незаурядной личности — еще ждет своего автора!) и даже не о культурно-исторической теории как таковой (хотя некоторые аспекты ее формирования и развития, ее исторического значения и судьбы и рассматриваются нами). Это — вообще не историческая работа, работа не о прошлом психологии, но о ее сегодняшнем дне и о ее будущем. Это — попытка показать, как анализ культурно-исторической теории, размышления над ее статусом и судьбой способны помочь в самоопределении исследователя-психолога в ситуации, сложившейся в современной отечественной и мировой психологической науке, в осознании фундаментальных ее проблем и в поиске путей их разрешения, в формулировке глобальных, перспективных

7

целей и ценностей психологической работы, в уяснении "зоны ближайшего развития" психологии и ее будущего облика. Иначе говоря, предлагаемая работа по своим задачам и характеру — прежде всего — методологическая.

Такое понимание задач не могло не наложить своего отпечатка на характер текста. Многие линии обсуждения, уместные в рамках собственно историко-психологического исследования, мы были вынуждены отсечь или иногда — лишь наметить. Большие массивы материала, собранного нами, остались за рамками книги. Вместе с тем, при современном состоянии как историко-критических, так и собственно методологических разработок некоторых фундаментальных проблем психологии и ее истории, целый ряд пунктов нашего анализа остался не до конца проясненным, а подчас и просто не обеспеченным ни в части материала, ни в части средств и способов его анализа.

Говоря словами Пастернака, вынесенными в эпиграф к работе: перед современной психологией "освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым наполнить". Попыткой такого понимания и является анализ культурно-исторической теории Выготского, представленный в данной книге. Это пространство освобождается прежде всего, конечно, в силу объективной логики развития ситуации, перед которой ставит сегодня психологию сама жизнь. Однако сказать это и только это, и сказать только так, — было бы лишь половиной правды и означало бы консервацию традиционного, характерного для академической науки понимания взаимоотношения между психологией и "запросами практики", между психологией и жизнью, как отношения для психологии полностью пассивного, когда она должна якобы лишь "отвечать на" эти запросы, никак не участвуя в их формировании (и правильном осознании). Между тем, суть дела как раз состоит именно в том, что все пространство мыследеятельности для психологии, не только в плане исследования, но и практики, определяется в конце концов "от психологии": наличными, выработанными в ней средствами и способами освоения тех или иных ситуаций и даже самого видения их. Раскрытие завоеванного культурно-исторической теорией для психологии совершенно нового и обширного пространства мыследеятельности (исследования и практики) есть вместе с тем и способ понимания своеобразия ситуации, складывающейся в современной психологии, и способ самоопределения психологии в этой ситуации, но тем самым, в известном смысле, и самого формирования этой ситуации и управления последующим ее развитием.

8

Задачи и метод работы: проблемы исторического понимания

	Из толстых книг нельзя узнать ничего нового. Толстые книги — это кладбище, где погребены идеи прошлого.
		Л. Ландау (запись беседы)
	Умейте отпечатки ящеров будущего Раскапывать в слов камнеломне И по костям строить целый костяк. Мы у прошлого только в гостях, Будущее наш дом.
		В. Хлебников (неоконченная поэма 1922 г.)
	Время торговцев старьем миновало
		Джалаледдин Руми.

В одной из новелл современного аргентинского писателя Х. Л. Борхеса /Борхес, 1984/ автор от лица друга некого Пьера Менара — писателя (естественно, вымышленного) — ведет рассказ о нем и об оставшемся от него архиве, в котором среди прочего он обнаружил якобы фрагменты незавершенного романа, романа, который называется "Дон Кихот". Можно было бы думать, что этот роман современного писателя представляет собой еще одну вариацию на тему бессмертного шедевра Сервантеса, ну, положим, что-то подобное одноименной пьесе М. Булгакова или другим сочинениям того же рода, авторы которых, дабы приблизить своих героев к современности, заставляют их не только говорить иным, чем у Сервантеса языком, ставят их в новые ситуации, или дают свои версии и интерпретации классическим сюжетным ходам, но подчас даже выбирают совершенно иных героев, эпоху, фабулу и т. д., т. е., по существу, пишут просто другой роман, только в том или ином внутреннем плане приводимый автором в соответствие роману великого испанца (напомним здесь, в частности, что, например, "Идиот" по мысли самого Достоевского в одном из своих главных внутренних планов должен рассматриваться как такая вариация "Дон Кихота"). Но парадокс, с которым мы сталкиваемся в случае "Дон Кихота" этого Пьера Менара (по свидетельству Борхеса, повторим, якобы только обнаруживающего его в архиве писателя) состоит в том, что текст егополностью, буквально, с точностью до запятых, повторяет слово за словом роман Сервантеса! Причем это —

9

не "переписанный" текст "Дон Кихота" Сервантеса, — это быть может еще и было бы нам понятно, — вспомним гоголевского Акакия Акакиевича, но именно написанный, заново написанный текст! Вот это уже совершенно невероятная история. И даже если мы допустим, что такое вообще можно сделать, то уж для нас совершенно непонятным оказывается смысл такой работы. Действительно, зачем же второй раз писать того же самого "Дон Кихота", кому и для чего это нужно? И что есть этот "Дон Кихот" Пьера Менара как таковой? Но послушаем, что по этому поводу говорит сам Борхес.

"Сопоставлять "Дон Кихота" Менара с романом Сервантеса, — замечает Борхес, — значит делать для себя открытия". Замечание не менее парадоксальное, чем ситуация, к которой оно относится, ибо непонятно, какие же открытия можно делать, сопоставляя два совершенно одинаковых текста?! "Последний, — продолжает Борхес, — например, пишет /"Дон Кихот", часть первая, глава девятая /",— дальше идет цитата из Сервантеса, — "Истина, мать коей — история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советчица настоящего, провозвестница будущего". Конец цитаты из Сервантеса.

"Составленное в. XVII столетии, — продолжает Борхес, — составленное непросвещенным гением Сервантеса, это перечисление — лишь риторическая похвала истории. Менар же напротив пишет: "...Истина, мать коей — история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советчица настоящего, провозвестница будущего". "История — мать истины", — глубокомысленно замечает Борхес, — поразительный вывод. Менар, современник Уильяма Джемса, определяет историю не как ключ к пониманию реальности, а только как ее истоки. Историческая правда для Менара — не то, что произошло, а то, что мы считаем происшедшим. Финальные дефиниции — "поучательница и советчица настоящего, провозвестница будущего" — откровенно прагматичны". Конец цитаты из Борхеса.

Важно не конкретное содержание этих резюмирующих высказываний Борхеса, важна сама идея. Идея же состоит в том, что, читая один и тот же текст, — а Борхес дважды прочел один и тот же текст, читая его сегодня, — в случае с "Дон Кихотом" 300 лет спустя после его первого написания, а в случае с Выготским — полстолетия спустя, мы, по сути дела, читаем совсем другой текст.

Мы "приговорены к своему времени" и к своей нынешней ситуации и не можем уйти от нее, тем более не можем полностью перенестись

10

в чужую и далекую от нас эпоху, даже если бы мы этого очень захотели! (Вопрос, однако, как мы увидим, состоит здесь также и в том, нужно ли хотеть этого, имеет ли для нас смысл хотеть этого, может ли это нам дать действительное понимание отстоящего от нас во времени текста). И в этом, отчасти, по мысли Борхеса, суть проблемы исторического понимания и ее интерес для философа. Ибо, говорит в другом месте той же новеллы Борхес, разбирая методу, с помощью которой Менар пытался писать "Дон Кихота", Менар намеревался первоначально действительно как бы стать вторым Сервантесом, изучив досконально его личность, его жизнь, его время, историю его работы над романом и т. д. и т. п., словом, — сделать то, что пытается делать всякий традиционно воспитанный историк с тем, чтобы "вжиться" в свой предмет, в данном случае с тем, чтобы "вжиться" в Сервантеса и как бы "перевоплотиться" в него. Но, говорит Борхес, Менар очень быстро отказался от этого пути, и не потому, замечает Борхес, как мы могли предположить тут, что эта задача "перевоплощения" слишком трудна и нереализуема или же что ее решение все равно не может привести к желаемому результату, но как раз наоборот, — потому-де, что очень скоро она стала казаться Менару слишком простой и малоинтересной! Стать Сервантесом и написать "Дон Кихота", решил Менар, — это не весть какое достижение. И это — не интересно и бессмысленно. Вот хотеть написать "Дон Кихота", не превращаясь в Сервантеса, но оставаясь самим собой и пытаясь оставаться в своей собственной нынешней ситуации, написать не еще одного (т. е. — другого! ) Дон Кихота и не того же самого (т. е. Дон Кихота Сервантеса), но "просто" — "Дон Кихота", как "просто Дон Кихота" писал сам Сервантес, — "Дон Кихота", как такового, — вот это задача, которая чего-то да стоит! Однако при этом воспроизвести в контролируемых условиях своей работы спонтанное творение "непросвещенного гения" Сервантеса.

Подобно "Дон Кихоту" "культурно-историческая психология" — вещь возможная, но не неизбежная! Она — творение гения Выготского^*. Мы же в своем анализе должны сделать ее феноменом "воспроизведенного сознания", т. е. заставить пройти через горнило жестко контролируемой организации нашего собственного мыследействования в современной ситуации.

11

Что значит эта притча Борхеса в контексте проблемы понимания Выготского и его культурно-исторической теории и, соответственно, в контексте проблемы метода такого понимания и метода анализа работ Выготского?

Она означает, прежде всего, что необходимо с самого начала отказаться от попытки "написать Выготского" ("культурно-историческую" теорию Выготского), "перевоплотившись" в самого Выготского, и в ситуации самого Выготского, и отказаться, как Менар в случае Сервантеса, — не потому, что это слишком трудно или даже — невозможно (хотя: пусть кто-нибудь попробовал бы это сделать!), — но напротив, — потому что это неинтересно и лишено смысла! Перефразируя Борхеса, можно было бы сказать: написать культурно-историческую теорию сегодня, "став Выготским", — это не весть какое достижение и дело — никому не нужное и неинтересное. Но написать культурно-историческую теорию (и не "свою", но "вообще") сегодня, не переставая быть собой, оставаясь перед своими собственными проблемами и не выходя из своей ситуации — вот это дело, достойное того, чтобы им заняться, дело, которое чего-то да стоит!

Отсюда — особые ограничения и позитивная идея метода чтения Выготского, метода, который мы и будем пытаться последовательно реализовывать в этой работе^*. Мы не можем (и не должны!) пытаться читать Выготского сегодня так, как его читали его современники и даже, как это ни вызывающе, быть может, звучит, — читать и понимать Выготского так, как он сам себя читал и понимал! Сговоримся только: мог читать и понимать — в свое время. Ибо, если только мы хотя бы на минуту вообразим, что автор культурно-исторической концепции каким-то чудесным образом реанимирован и оказался в ситуации, которая сложилась в современной психологии, и задумаемся над тем, какую позицию он занял бы в ней, какие взгляды стал бы отстаивать, каким образом сам стал бы излагать свою концепцию сегодня, то, по-видимому, должны будем предположить, что едва ли это было бы догматическим повторением известных нам классических формулировок его теории. Даже если бы он просто попытался воспроизвести свои прежние идеи и ходы мысли, он должен был бы высказать их совершенно иначе. Чтобы сказать сегодня то же самое, он должен был бы говорить другое, нечто подчас существенно отличающееся от

12

известного нам по его сочинениям. Он удивил бы нас еще больше, если бы попытался ответить на те или иные вопросы, которые поставила современная ситуация в психологии, иначе говоря, если бы он сейчас продолжил разработку своих идей. И, конечно, наиболее радикальными изменения в его взглядах были бы в том случае, если бы он просто дожил до наших дней. Не услыхали бы мы тогда от Выготского нечто не просто новое, но и совершенно немыслимое и невозможное с точки зрения нашего (но также и его собственного — прежнего!) представления о его теории? Трудно сомневаться в том, что так бы оно и было! Иное означало бы, что автор культурно-исторической теории умер бы еще до своей смерти, ибо чем еще, как не интеллектуальной и духовной смертью, назвать невозможность ни на йоту выйти за границы, начертанные своею же собственной мыслью? В случае Выготского это абсолютно невероятно.

В каком-то смысле можно было бы сказать, что "угадать" действительного Выготского сегодня значило бы примерно то же, что попытка самого Выготского угадать себя будущего, того, каким бы он мог стать через разделяющие нас полвека.

Конечно, чего-то изменения коснулись бы при этом в большей мере, тогда как другое осталось бы почти неизменным. Есть основания полагать, что незыблемыми оказались бы как разпредельные цели и ценности Выготского как ученого и человека, тогда как ряд формулировок его концепции и, что главное, — методологическая рефлексия его собственной работы, ее "самосознание" претерпели бы, возможно, радикальные изменения. К этому привело бы не только развитие методологии науки, особенно в последние три десятилетия, но также, как нам представляется, и внутренняя логика развития самой культурно-исторической психологии, последовательное продумывание ряда основополагающих для нее собственных предпосылок и следствий.

* * *

Вопрос о различных типах исторического понимания, или понимания задач исторического анализа, есть вместе с тем, естественно, и вопрос об исторических этапах развития и формациях самого исторического мышления. Иначе говоря, можно было бы развертывать историю "истории психологии", основные этапы которой и вычленялись бы соответственно смене типов исторического понимания. Иначе говоря: соответственно смене типов методологии исторического исследования.

Какой должна быть история психологии, или каким должно быть

13

само историческое мышление, в рамках которого впервые только и стала бы возможной история психологии как культурно-исторической дисциплины?

Мы не задумываемся над тем: возможна ли вообще история психологии, — психологии, понимаемой как культурно-историческая дисциплина в рамках традиционного типа исторического исследования, по-видимому, только потому, что не отдаем себе полного отчета ни в принципиальных особенностях такого рода психологии, радикально отличающих ее от дисциплин естественно-научного ряда, ни в ограничениях, также принципиального свойства, которые накладывает на работу историка традиционный способ исторического мышления.

В действительности же, совершенно аналогично тому, как это имеет место и по отношению к методу самой психологии, история психологии также должна отказаться от традиционной парадигмы исторического мышления (исследования) и также — в силу чисто внутренних причин — в силу осознания принципиальных особенностей ситуации исторического исследованияв сфере психологии (понимаемой как культурно-историческая дисциплина).

* * *

Действительное понимание как отдельных положений, идей и ходов мысли, так и концепции в целом предполагает прежде всего в каждом случае ответ на вопрос: решением какой проблемной ситуации пытались они стать, или иначе: какая мыслительная (и более широко-духовная) работа совершалась, была выполнена при введении того или иного положения или при построении теории в целом?

Такие понимание с необходимостью требует "самоопределения" исследователя в своей собственной ситуации^*. Требует, но также этим его самоопределением и управляет.

Исследование в таком случае через реконструкцию мыслительной (и духовно-личностной) работы, стоящей за анализируемой теорией (или тем или иным отдельным теоретическим построением), через восстановление соответствующей проблемной ситуации приводит к самоопределению исследователя в его нынешней ситуации, постановке его собственных проблем, поиску и разработке его собственных мыслительных средств и способов действия и т. д., словом, исследование в таком

14

случае оказывается включенным в некоторое более широкое целое: в проектирование и реализацию собственной мыследеятельности исследователя в его нынешней ситуации.

Но тогда — и это обстоятельство имеет принципиальное значение — исторический анализ какой-либо концепции или даже отдельных ее положений с необходимостью содержит также и анализ своей собственной мыследеятельности, и по сути дела именно эта последняя — наша исследовательская работа с данной концепцией, само наше исследование, по необходимости в свою очередь включенное в более широкий контекст проектирования и реализации некоторого сегодняшнего социо-, культуро-, психо- и т. д. технического действия, а не сами по себе анализируемые теории, и должны рассматриваться в качестве действительной и единственной единицы анализа объекта.

Работа, которая пыталась бы быть "чисто" историко-психологической, которая не ставила бы перед собой в качестве основной своей цели — способствовать росту самосознаниясовременной психологии, обеспечивать и организовывать в некотором вполне определенном направлении с помощью и через исторический анализ самоопределение исследователя в современной ситуации его работы в психологии, словом, исторический анализ, не включенный в управление развитием современной психологии и, в частности, — в раскрытие проектов ее возможного развития в будущем, такой исторический анализ был бы, по-видимому, подобен тем "деньгам для покойников", которые, как сообщает В. Шкловский /Шкловский, 1983/, печатали в Китае в Средние века, чтобы обеспечить их безбедное существование в загробном мире. Предоставим мертвецам хоронить своих покойников. Подлинное историческое исследование никогда не может быть беспристрастным, и даже вообще — только исследованием, но всегда с необходимостью должно включать в качестве своей рамки действие по проектированию и реализации некоторого "потребного будущего". В нашем случае это может быть мотивировано не только соображениями общеметодологического порядка, но также и тем обстоятельством, что именно так подходил к анализу истории, не только психологии, но и других дисциплин, сам Выготский. Ибо подобно тому, как, по наблюдению В. Гюго, почти во всех пьесах Шекспира, кроме "Макбета" и "Ромео и Джульетты" (т. е. в 34-х из 36-ти!) есть "драма в драме", т. е. вторая драма, повторяющая первую, основную, и стало быть, всегда как бы "двойное действие", так и почти во всех крупных работах Выготского есть всегда как бы "исследование в исследовании", есть "второе" исследование, в известной мере повторяющее первое и основное, а именно — историческое исследование.

15

Но это второе, историческое исследование всегда вставлено в рамки первого, основного — методологического или иногда — предметного, "работает на него", ориентировано на его задачи. В этом смысле Выготский никогда, ни в одной из своих работ, даже в тех, что прямо посвящены анализу того или иного факта истории психологии, или даже той или иной концепции, не был (и по самой сути своей позиции как исследователя — не мог быть) "чистым" историком психологии. Хотя и его фантастической эрудиции, и его способности к глубокому и точному постижению основных положений разбираемых концепций, остроте и подчас убийственной силе его критики, как правило, сохраняющей ироническую легкость и даже особое изящество, и оттого только более неотразимой, — всему этому позавидовал бы любой самый именитый историк психологии. В своих весьма многочисленных историко-критических работах, дающих в целом весьма широкую панораму развития психологии, как современной Выготскому, так и отстоящей от него подчас на несколько веков, Выготский выступает прежде всего как методолог и философ, стоящий перед задачей разработки своей собственной программы построения новой психологии. Понятия прошлого, равно как и будущего, суть для него только проектные формы организации его собственного, направленного на теорию, а не на историю, мыследействования и знания. Каждая анализируемая Выготским историческаяситуация определяется им относительно задач своего собственного мыследействия в современной ему ситуации. Вместе с тем анализ исторической ситуации становится способомсамоопределения исследователя в его собственной, современной ситуации, организации его мыследействия в ней. Таковы уже историко-критические главы его "Психологии искусства", таков по своему статусу "Исторический смысл психологического кризиса", таковы многочисленные критические его статьи конца 20-х — начала 30-х гг., такова, наконец, и рукопись его незаконченного трактата об эмоциях. Формулируя новое представление о психологии, пытаться на основе и в свете его схватить то, что было в истории, или в других, современных Выготскому концепциях, но и наоборот: анализируя наиболее значительные ходы и направления психологической мысли в прошлом и в современности попытаться ответить на вопрос не только о том, что есть психология, но также и о том, чем она может и должна быть — вот задачи, которые решал в этих работах Выготский.

Мы сказали, что Выготский никогда не был собственно историком психологии, но можно было бы обратить этот тезис и утверждать, напротив, что именно Выготский и былдействительным историком психологии,

16

если под историей психологии разуметь не ту полностью отделенную от самой психологии и ее развития и стоящую в совершенно внешнем к ней отношении дисциплину, которуютрадиционно называют этим словом, но, напротив, такую форму исторических исследований, которая бы с самого начала конституировалась и выступала в качестве особого, необходимого, но вместе с тем лишь несамостоятельного органа самой психологии, ее самоорганизации и развития. В отличие от историографии, дающей чисто эмпирическое описание "фактов" как бы "самих по себе"^*, вне их "функционального значения", т. е. собственно исторического смысла, с точки зрения того или иного исторического (социо- и культуро-технического) действия, "историология", т. е. теория истории, теоретическая реконструкция истории всегда решающим образом определяется "ракурсом" этой реконструкции, и прежде всего — ее "исходной точкой" (современной ситуацией) и ее "направлением" (проектом нового состояния).

Иначе говоря, действительная единица исторического анализа с необходимостью включает в себя не только "прошлое", но также: настоящее ("ситуация") и будущее ("проект") и, что самое главное, — устанавливается относительно некоторого (подлежащего, как правило, также специальной реконструкции) действия — организуемого в настоящей ситуации в виду целей, лежащих в будущем. Это, на наш взгляд, и является реализацией деятельностного подхода в понимании исторического исследования^**.

История при этом членится соответственно границам такого рода "действий" (социо- и культуро-технических действий), иначе говоря, она членится на "такты исторического развития".

История психологии (равно как и история всякой другой науки) должна пониматься с этой точки зрения, по существу, как история социо- и культуро-технических действий, сменявших друг друга и взаимодействовавших

17

друг с другом^*. В случае психологии история психологии будет вместе с тем и исследованием тактов развития психологии, элементом которых с необходимостью выступает самое это их историческое исследование! В этом смысле не лишен основания вопрос: можно ли считать, что есть (может быть) история у истории психологии или же: история есть (и только и может быть) лишь — у психологии (несамостоятельной частью которой выступает история психологии)? Иначе говоря, можно ли помыслить членение истории истории психологии (отвечающее соответствующим тактам ее развития), отличающееся от членения истории самой психологии (соответственно тактам ее развития)?

Историю вообще, и историю психологии — в частности, может писать только тот исследователь, который занимает (или, быть может, отчасти — через самое это писание истории — пытается занять) определенную позицию в современности, в современной ситуации в психологии, или, иначе говоря — самоопределиться в ней^**.

Важно еще раз подчеркнуть, что действительно историческим ("исторической критикой" психологии) исследование делает не только и даже — не столько "привязка" его к анализу современной ситуации в психологии, — то, что оно в качестве своей отправной точки делает анализ этой ситуации, исходит из него (и одновременно: им определяется и его амплифицирует), но также, и прежде всего, — то, что оно предполагает в качестве решающего условия самой своей возможности интенцию на перестройку и далее — самое действие(культуро- и социо-техническое действие) по перестройке наличной психологии,

18

является функциональной частью, или органом этого действия, обеспечивает его организацию и реализацию, и тем самым уже предполагает до известной степени наличным (но до известной степени как раз и содействует — "кооперация" — его самоопределению, формированию и развертыванию) некую программу такой реорганизации психологии, или, иначе: некий позитивный проект новой психологии (и соответственно: некую новую систему целей и ценностей для исследовательской работы и новый идеал ее — идеал психологии^*).

Можно было бы сказать далее, что и наоборот — историческое исследование в таком случае выступает по отношению к определяющим его проектам развития психологии в качестве своего рода процедуры их опровержения, и стало быть — их развертывания. Можно было бы даже сформулировать принцип, в соответствии с которым право на существование должны иметь те и только те проекты новой психологии, программы перестройки психологии, которые проходят (и выдерживают) такое испытание историей психологии ("снимают" ее в себе, а не упраздняют). Это обстоятельство, собственно, и специфицирует в данном случае понятие именно "развития психологии", в отличие просто от построения "другой" психологии, "смены парадигм" и т. д.

Забегая вперед, можно было бы сказать, что в соответствии с ходом мысли Выготского следовало бы считать, что история есть (и только и может быть) у новой психологии, но существует она внутри и как часть — общей психологии (см. главу о методологической программе Выготского). История психологии как часть общей психологии, во-первых, должна давать ответ об условиях возможности "новой" психологии, во-вторых, она должна быть по сути исторической критикой психологии (в том самом смысле, в котором критикой политэкономии является марксова история политэкономических учений в рамках "Капитала") и, наконец, в-третьих, история психологии должна давать распредмечивание психологического знания, т. е. "приводить" его к живым формам мыследействования.

Последнее означает, что история психологии должна всякое находимое ею знание брать не только и даже — не столько в отношении к его объекту, но прежде всего — в отношении к той живой и исторически конкретной форме мыследеятельности (исследовательской деятельности), внутри которой эти знания вырабатывались в качестве

19

решения соответствующей проблемной ситуации, но также и употреблялись впоследствии для ее организации и реорганизации.

Это означает далее, что история психологии должна располагать соответствующими средствами и способами представления и анализа соответствующих исторических формисследовательской мыследеятельности (а как мы увидим далее в связи с анализом современной ситуации в психологии — также и различных форм практик). А еще прежде она (история психологии) должна обладать адекватным представлением о действительных единицах своего анализа. В качестве таковых, как мы уже говорили, должны рассматриваться ближайшим образом отдельные акты исследовательской мыследеятельности, которые в свою очередь оказываются лишь несамостоятельными частями прежних социо-и культуро-технических действий, а эти последние, их анализ — лишь моментами самоопределения исследователя в современной ситуации.

* * *

Понять Выготского — значит сделать его партнером в размышлениях о тех проблемах, перед которыми оказываемся мы в своей собственной работе в ситуации, которая складывается в современной психологии.

Сделать работу, выполненную Выготским, условием возможности своего собственного мышления и работы в психологии сегодня. Иначе говоря, попытаться построить некую единуюкооперативную структуру мыследеятельности, связку кооперации, в рамках которой работа Выготского в его ситуации обеспечивала бы и делала бы возможным построение нашегомыследействования в нынешней ситуации, решение наших нынешних задач, как, впрочем, и наоборот, — наша работа (как это ни парадоксально, должно быть, звучит по отношению к "прошлому"), выполняемая в современной ситуации в психологии, выступала бы при этом в качестве необходимого условия возможности его, Выготского, мышления и действия в его исторической ситуации!

Последнее обстоятельство следует особо подчеркнуть, ибо оно означает, что только благодаря нашему мыследействованию в современной ситуации в психологии, культурно-историческая теория впервые приводится к своему действительному историческому существованию в психологии! (а не только — в нашем абстрактном, отделенном от задач нашего мыследействования, — понимании).

Иметь дело с Выготским сегодня так, чтобы тем самым иметь дело

20

с самими собой, со своей собственной ситуацией, со своими собственными сегодняшними проблемами. Перефразируя слова одного современного автора о Канте, мы могли бы, по-видимому, сказать, что Выготский мыслил о том, о чем он мыслил, в ореоле немыслимого, незнаемого. Он мыслил внутри незнаемого и немыслимого, оставляя место для нашего собственного мышления.

Смысл (и исключительное значение) работы, проделанной Выготским и состоит сегодня в том, что своим мышлением он высвобождает место для нашего мышления и действования в современной ситуации в психологии.

* * *

Здесь обнаруживаются неожиданные параллели между тем типом исторического исследования и понимания (фактов истории психологии), который мы намечаем в своем анализе культурно-исторической теории, и некоторыми принципами толкования сновидений. Как бы далеки и различны ни были на первый взгляд эти области, обнаруживаемые при их сопоставлении параллели не кажутся нам ни случайными, ни внешними. Напротив, можно думать, что они не только позволяют оттенить особенности нашего подхода к анализу концепции Выготского, но и, наоборот, проливают свет на некоторые существенные стороны самих сновидений. Ибо ведь последние в каких-то чрезвычайно важных отношениях должны рассматриваться как действительно исторические феномены нашей психической жизни, как особого рода выражения и моменты нашего индивидуально-исторического существования и как таковые — в своем сущностном отношении к нашему прошлому и нашему будущему — и должны быть раскрыты их анализом и толкованием. Смысл сновидения — всегда исторический смысл.

В контексте данной работы, естественно, не место обсуждению природы сновидений. Скажем только, что подобно тому, как в случае толкования сновидения задача его анализа состоит отнюдь не в том, чтобы дешифровать то в содержании сновидения, что только в замаскированном виде представляет уже известное и понятное самому сновидцу, но как раз в том, чтобы "вскрыть", или впервые продуктивно установить (не только для толкующего сновидение, но также, и прежде всего, — для самого сновидца) нечто такое, переданное в его содержании, что прежде ему не было известно и даже больше того: до и без этого анализа и толкования — в принципе не могло быть известно

21

и доступно его пониманию, стало быть нечто такое, что только через и благодаря анализу и толкованию сновидения может быть приведено к своему психологическому существованию, впервые стать реально действующим фактом и фактором психической жизни человека, его истории, его психического развития, — подобно этому и тот исторический анализ культурно-исторической психологии Выготского, попытку которого представляет данная работа, должен привести к установлению такого ее содержания и исторического смысла ("исторический" в данном случае, как мы уже говорили, определяется прежде всего относительно современной ситуации и потому соотносим не с ее прошлым, но с будущим!), который не только не был известен самому автору анализируемой концепции, но принципиально не мог быть ему известен и не мог войти в его собственную рефлексию и понимание. Чрезвычайно интересный вопрос, встающий здесь перед нами, вопрос, опять же имеющий соответствующий аналог в случае толкования сновидений, — это вопрос о том, мог ли быть понят этот анализ автором, коль скоро он был бы сообщен ему, и если — да, то при каких условиях, или иначе: каким образом наша интерпретация его работы, его концепции могла бы быть доведена до его понимания? По-видимому, тут было бы совершенно недостаточно одного только, "расширения ситуации" за счет развертывания более широкой исторической перспективы, включая и сегодняшний день психологии, но потребовалась бы также (и прежде всего) перестройка самой методологической рефлексии за счет смены соответствующих средств ее организации. (Конкретный смысл этого тезиса, как мы надеемся, станет ясен в дальнейшем). Иначе говоря, скорее всего было бы совершенно недостаточно просто поставить Выготского в современную ситуацию в психологии, и в этом смысле сделать его нашим современником. Необходимо было бы еще передать ему иные, новые средства организации рефлексии, ви́дения ситуации и далее — средства самоопределения и организации своего мыследействования в ней.

Но параллель со сновидениями может быть продолжена и еще в одном, чрезвычайно важном отношении. Подобно тому, как всю уникальность сновидений как материала для понимания нашей психической жизни составляет та их особенность, что они не только позволяют через их толкование обнаружить некоторые скрытые иначе проблемы и конфликтыпсихической жизни, но также (и это — главное!) — получить указание на возможный путь и способ разрешения и преодоления этих проблем и конфликтов, так и действительно исторический анализ должен не только вести к осознанию проблем, перед которыми стоит психология

22

сегодня, но также и намечать возможные ходы в поиске их решения, причем (опять же как и в случае толкования сновидений) исторический анализ должен пытаться превращать (переводить) возникающие в ситуации разрывы и конфликты в "проблемы для роста", т. е. обеспечивать развитие психологии и управлять им.

23