Глава 9

Весна 1924 года. Пегги — веду­щая очеркистка «Джорнэл». Она не только ува­жаемая журналистка, но и известная в Атланте личность, звезда репортажа, а ее имя и лицо хорошо знакомы всякому, читающему воскрес­ное приложение.

В то время, когда Пегги работала в редакции, в штате «Джорнэл» состояло много хороших ав­торов. Кроме Эрскина Колдуэлла, были еще и Грэнтланд Раис, Лоуренс Стам (чья пьеса «Сколько стоит слава?» вскоре пошла на Брод­вее), Уорд Морхаус, Уорд Грин, Морри Марки, Рорк Брэдфорд и другие.

Пэгги быстро нашла свое место среди них. роберт Руарк, будущий автор многих бестселле­ров, также работавший вместе с ней в «Джор­нэл», говорил: «В своих статьях она сразу брала быка за рога, без всяких там излишних предис­ловий».

Одной из таких статей, после выхода которой Пегги перевели из отдела очерков в привилеги­рованный отдел новостей и хроники, было ее интервью с Гарри Тау, миллионером из Питсбур­га, получившим скандальную известность благо­даря выигранному им судебному процессу, что позволило ему избежать виселицы, и позднее попавшему в психбольницу за убийство знамени­того архитектора Стэнфорда Уайта, любовника своей жены — Эвелин Несбит.

У него была все еще густая копна волос которые он зачесывал прямо назад на манер а-ля Помпадур. Цвета они были неопределенного — ни белого, ни «соли с перцем», ни тусклого железа, а скорее цвета сланца, или серые, как у кота. Своими быстрыми бесшумными движения­ми он также напоминал кота; похоже, годы тю­ремного заключения породили в нем резкость и нервозность, граничащую с подозрительностью.

Сделанные в той же описательной манере, что и ее очерки, статьи Пегги, написанные ею для отдела новостей, нельзя было отнести к раз­ряду скучных сообщений о чем-либо. Скорее можно сделать вывод, что они были более совре­менными и интересными, чем множество тех ста­тей, что публиковались в журнале.

Пегги взяла за правило быть в курсе текущей моды, а потому со знанием дела писала такие статьи, как, например, «Баловни света и их мод­ные стрижки». Кроме того, она считалась в ре­дакции авторитетом в области постоянно меняющегося сленга. В одной из многих статей на эту тему мы узнаем, что вместе «с пляшущими иероглифами и шутливыми изображениями фара­онов», которыми были разрисованы платья фаб­ричного пошива весной 1923 года, Тутанхамон вторгся в американский сленг. «Король Тут» — так говорили о человеке с хорошими намерени­ями, который постоянно вмешивался не в свои дела и садился в лужу. «Мумия» — означало «бесцветную особу», но когда слова «прекрасная мумия» были адресованы девушке, это означало «высочайшую степень похвалы». А Пегги подбра­сывала еще и словечки своего собственного изо­бретения: «священный ибис!» — заменяло выра­жение «черт побери!» в минуту волнения. Никто, утверждала она, не может быть привлекательнее «шейха».

Другие яркие фразы включали такие выраже­ния, как «старая лягушка» — болван. «У тебя не вылезут брови?» — потрясет, возмутит; «туфля с перепонками» — некто, презирающий серьезных мыслителей.

Юбки Пегги были короче, чем у большинства девушек, а ее речь — смелой и дерзкой, и, несмотря на то, как обошелся с ней Ред Апшоу и ее все растущую привязанность к Джону, она была по-прежнему кокетливой и слегка задири­стой. Ей нравилось окружать себя молодыми людьми, и она получала удовольствие, глядя на их соперничество друг с другом. В ее поведении проявлялось многое от женщины свободной мо­рали, того, что было неотъемлемой частью эпохи Зельды Фитцджеральд и тех времен 1917 года, когда лагерь Гордона базировался в Атланте и в городе находились войска, а также от того сопро­тивления женщин-южанок старой морали и ог­раничениям прошлого.

Пегги часто готовила статьи, для которых приходилось беседовать со студентами колледжа; при этом она неизменно между делом покоряла одно или два сердца. Но, как утверждала сама Пегги, «Джон не воспринимал всерьез все эти легкие флирты».

Иногда она позировала для фото, которыми сопровождались ее статьи. Одна из них, под названием «Могут ли мужья наказывать своих жен?», расположенная на первой странице, иллю­стрировалась фотографией, а на ней была изо­бражена Пегги, лежащая поперек колен молодого редактора из отдела искусств, рука которого за­несена над ее спиной.

Медора Перкенсон говорила о статьях Пегги в «Джорнэл», что они «отражали эпоху свободы нравов почти так же, как Карин Браш и Скотт Фитцджеральд делали это в своих произведени­ях».

Пегги описывала изменения в длине юбок, короткие мальчишеские стрижки, странный жар­гон времен «блестящей молодости» как отраже­ние повседневной жизни Атланты.

Она писала торопливо, но тщательно, и Ме­дора считала ее «гениальной в описании героя статьи» и восхищалась ее способностью «по-раз­ному описывать разных людей, так что ни одна ее статья не походила на другую». У Пегги был явный талант несколькими штрихами создавать запоминающийся образ человека. Ведь, конечно же, ее описание Гарри Тау — его серых, как у кота, волос и быстрых бесшумных движений — сразу оживило этот образ.

17 июня 1924 года дело о разводе Пегги рассматривалось в вышестоящем суде в графстве Фултон. Показания, данные ею сразу после ин­цидента с Апшоу, были представлены в качестве доказательств. Пегги просила суд аннулировать ее брак с Апшоу и вернуть ей девичью фамилию, но отказывалась от любых форм компенсаций или содержания со стороны Реда.

В свое время брак Пегги с Редом Апшоу стал причиной глубоких разногласий в семье Мит­челл. Ее отец так и не смог примириться с ним и был убежден, что Пегги просто запятнала свое имя, пойдя на такой союз. Но, как ни странно, вместо того, чтобы облегчить положение, развод лишь усугубил его. Во-первых, потому, что раз­воды были делом неслыханным для семьи Мит­челл, а во-вторых, католическая религия, кото­рую исповедовали Фитцджеральды, просто запре­щала их.

Ни отец, ни Стефенс не присутствовали в суде, когда Брэнч Хоуард, друг семьи, ставший ее адвокатом, представлял суду показания Пегги, а она под присягой подтверждала их истинность.

Старшина присяжных заявил, что суду пред­ставлено достаточно доказательств для того, что­бы разрешить развод, но не аннулировать брак и не восстанавливать девичью фамилию Пегги. Од­нако вердикт присяжных не обескуражил ее, и 16 октября она вновь явилась в суд и предстала перед другим составом жюри присяжных, еще раз подвергнувшись болезненной процедуре до­просов. Но на этот раз она победила и вновь стала Маргарет Митчелл, более известной, прав­да, как Пегги Митчелл из «Атланта Джорнэл».

Самой близкой подругой Пегги в это время была Августа Диаборн, не так давно вернувшаяся в Атланту, но отношения с Медорой были более тесными, хотя бы по той простой причине, что обе женщины ежедневно встречались на работе.

Пегги восхищалась профессионализмом Медоры и тем, как она преуспевала в газете благо даря самой себе, а не тому обстоятельству, что ее муж — главный редактор. Медора была не только толковым редактором и хорошим репор­тером, но и вела в газете колонку советов и консультаций под названием «Мари Роуз». И в качестве Мари Роуз она еженедельно получала по три-четыри большие проволочные корзины читательских писем, количество которых исчис­лялось сотнями. Ответить через газету она могла лишь немногим, но письма прочитывала все, как-то ухитряясь, несмотря на свою загруженность работой, ответить на каждое, за исключением непристойных и бессвязных.

Медора в одном лице заменяла целую брига­ду социальной помощи, которая, заручившись помощью врачей, министров и педагогов, давала читателям, как замечала Пегги, «сочувствующие, но трезвые и практические советы, когда это было необходимо». Это служение своим читате­лям, людям, по отношению к которым Медора чувствовала свою ответственность, поскольку именно ее колонка заставляла их писать письма, оказало огромное влияние на Пегги. Позднее, уже сама столкнувшись с тысячами писем по­клонников своего романа, она, подобно Медоре, отвечала на каждое из них, при этом еще и сама оплачивала почтовые расходы.

Осенью 1924 года Пегги недолго занимала место редактора отдела развлечений, ведя рубри­ку «Актеры и фильмы». За это время за ее подписью появились статьи «Кинозвезды, для ко­торых Атланта дом» — о Веле Лайоне, мАбелл Норман и Колин Моор, которая, как и Кэтлин Моррисон, была соседкой Митчеллов по Джек-сон-хиллу до 1908 года, когда мать отвезла де­вочку в Голливуд. А одним из самых знаменитых стало интервью, взятое Пегги у Рудольфе Вален­тине, в котором она писала:

«Когда он поклонился мне и, приветствуя, сжал мою руку так, что кольца врезались мне в пальцы, я испытала настоящее потрясение. Оде­тый в мягкий коричневый костюм для гольфа, коричневые гетры и поношенные коричневые башмаки, он показался мне ниже ростом и коре­настее, чем в роли Шейха. И выглядел он старше — или просто был немного уставшим. Его лицо было смуглым и таким загорелым, что белые зубы, казалось, сверкали на фоне темной кожи, взгляд — утомленный, скучающий, но уч­тивый, голос низкий, хрипловатый, с легким ши­пящим акцентом... который захватил меня своим хорошо поставленным, почти монотонным звуча­нием».

Заканчивалась статья словами о том, что она «ощутила земное биение сердца (краску на ли­це), когда Шейх в своих бриджах подхватил меня на руки, как Агнес Эйерс среди песков пустыни, и перенес через порог террасы отеля в гостиную своего номера».

Но все, что она писала, было сиюминутной прозой, и никто не сознавал этого лучше, чем сама Пегги. Писание для газеты — самое прехо­дящее из всех литературных занятий; напечатан­ные в газете страницы живут не долее дня, прекращая свое существование в качестве оберт­ки для рыбы или мусора.

Однако надо признать, что Пегги очень вы­росла в своем деле и нашла свою собственную нишу в нем. Ее старая приятельница по дебю-тантским дням — Хэлен Турман, вышла замуж за Морриса Марки, который ушел из «Джорнэл», и перешел в газету «Нью-Йоркер». Но у Пегги не было честолюбивых амбиций, и она не стремилась перейти на более престижную работу в газете или стать постоянным сотрудником одного из многих известных общенациональных литера­турных журналов. Ее самооценка не стала выше с тех пор, как она покинула Смит-колледж, а тот факт, что Джон всегда может найти массу грам­матических и орфографических ошибок в ее ра­ботах, вкупе с сознанием незаконченности своего образования, делали ее в собственных глазах не только ненадежным работником, но и литератур­ным мошенником.

В декабре 1924 года Джон Марш перенес жестокий приступ икоты, который продолжался 42 дня. В первые несколько дней Пегги перепро­бовала на нем все домашние лекарства, о кото­рых она когда-либо слышала, но икота не пре­кращалась.

К концу первой недели Джон так ослаб и измучился, что врач положил его в госпиталь. Причина болезни была неясна; никакие лекарст­ва, казалось, не помогали. Беспокоились за его сердце, которое работало с большими перегруз­ками. Пегги каждую свободную минуту проводи­ла у его постели, а в то свободное время, кото­рое у нее иногда выпадало, она начала доско­нально вникать в причины болезни Джона и искать средства от нее. Свои изыскания она из­ложила в статье «В чем причина икоты?», опуб­ликованной в рождественском номере воскресно­го приложения в «Джорнэл».

Пегги убеждала врачей испробовать некото­рые из неординарных методов, которые она рас­копала, такие, например, как прикладывание эфира к диафрагме. Однако Джону это не помог­ло. Были прописаны морфий и снотворные, но все равно кашлял во время сна. В конце концов, когда у медиков от отчаяния опустились руки, Пегги использовала психологию, делая все возможное, чтобы развлечь Джона, и с воинст­венным видом наблюдая за его беседами с визи­терами и медицинскими сестрами, с тем чтобы никто из них не сказал ничего, что могло бы его расстроить.

И вот теперь, бодрствуя у его постели или в коридоре рядом с палатой, зная, насколько он слаб и близок к смерти, она ясно осознала всю глубину своих чувств к нему. Она пришла в ужас от мысли, что он может умереть, и не знала, как сможет пережить такую утрату. Ее потребность в его советах росла постоянно, как и ее зависи­мость от него как редактора.

До его болезни они встречались ежедневно и, кроме того, по нескольку раз на день звонили друг другу по телефону. И вот только теперь Пегги подумала: а вдруг она любит Джона, даже если их отношения и не похожи ни на ту роман­тическую любовь, которая была у нее с Клиф­фордом Генри, ни на страстную любовь, связав­шую ее с Редом Апшоу? С Джоном она всегда испытывала чувство близости, душевного ком­форта, с ним она никогда не теряла головы от избытка страстей.

Но шли недели, а состояние Джона не улуч­шалось. В конце концов приехал из Уилмингтона его брат Генри — посмотреть, не сможет ли он чем-то помочь. Пегги встретила его на вокзале. Генри оказался интеллигентным, солидным чело­веком, очень похожим на Джона, и Пегги была рада его приезду.

К тому времени случай с Джоном был един­ственным из известных, когда пациент страдал икотой 31 день и оставался жив.

«Мне бы хотелось, чтобы он выбрал себе не такую странную болезнь, с которой доктора не знают, как бороться, — писала Пегги сестре Джона.— Было бы намного легче вылечить его, если бы он заработал себе «белую горячку».

Прошло еще несколько дней. Джон так ос­лаб, что его пришлось держать на кислородной подушке. Испуганная таким оборотом дела, Пег­ги прямо с работы направилась в госпиталь и до полуночи дежурила у его постели вместе с Генри и только потом взяла такси и отправилась домой. Отец и брат уже спали; она прошла к себе, легла, свернувшись калачиком, не раздеваясь, на постель и приказала себе спать.

Проснулась она в середине ночи и все, что смогла сделать — это сбросить туфли, поставить будильник и медленными движениями стащить покрывало с кровати, а потом платье, чулки и шпильки.

Утром она обнаружила, что внизу в холле все еще горит свет, который отец с братом всегда оставляли, когда она задерживалась вечерами. «Они, наверное, подумали, что я все еще совре­менная женщина и веду такой же образ жизни, как и девушки из тех журналов, которые отец продолжал читать, хотя и осуждал их,— писала Пегги Фрэнсис тем утром.— Мне надо будет сделать несколько возвышенных объяснений се­годня вечером».

На 42-й день, когда приступ икоты стал, наконец, стихать, Джон признался Пегги в своей глубокой любви к ней. Врачи сообщили ему, что в результате приступа его сердце оказалось ос­лабленным, а в ходе тщательного обследования выяснилось, что он страдает еще и редкой фор­мой эпилепсии. Тогда Джон стал настаивать, что­бы они отложили все серьезные разговоры о женитьбе до того времени, пока он полностью не поправится и не пройдет новое обследование.

Был он ужасно худой и не мог нормально есть. Врачи поставили диагноз — инфекция жел-чевыводящих путей — и удалили ему желчный пузырь.

Март и апрель Джон провел дома, потихонь­ку выздоравливая, и за это время еще больше увлекся работой Пегги, помогал ей и делал ка­рандашом свои надписи и исправления на ее статьях, как он это делал и раньше, но теперь добавляя к ним еще и комментарии, от которых веяло его учительским прошлым. «Хорошо!» — вывел он на полях статьи, написанной Пегги об одноглазом Коннели, знаменитом на весь мир мошеннике. «Противоречиво» — делает он выго­вор за абзац в интервью, в котором ею исполь­зованы три различных значения одного и того же слова.

К маю здоровье Джона улучшилось. Он по­правился, кожа его стала не такой бледной, и он смог, наконец, работать полный день в своей фирме. Правда, он все еще оставался очень нервным. Длительная болезнь оказалась разори­тельной для него: он был должен большие суммы и врачам, и госпиталю. Но, похоже, еще большее беспокойство вызывало у него утверждение вра­чей, что он болен эпилепсией, которая могла явиться причиной столь длительной икоты, и что в будущем он должен быть готов к повторению подобных приступов — икоты или эпилепсии. Его научили, что следует делать в таких случаях, а он, в свою очередь, проинструктировал Пегги, если она в такой момент окажется рядом с ним. И еще он просил ее подождать со свадьбой.

На предположения отца и брата, что в этом Джон, возможно, прав, Пегги ответила: «Джон и я собираемся жить бедно и избегать излишеств».

Марш, однако, не хотел, чтобы после свадьбы Пегги продолжала работать, несмотря на ее уве­рения, что она не только не возражает против работы, но и предпочитает продолжать ее. Ис­пользуя Фрэнсис в качестве посредника, она на­стаивала на том, что ее заработок поможет им в расходах и что к тому же работать куда прият­нее, чем вести домашнее хозяйство. Более того, все ее лучшие друзья тоже работают, и она считает, что выпить кружку кофе в «Тараканни-ке» куда интереснее, чем играть в бридж или участвовать в дамских чаепитиях.

Но Джон был не из тех, кого можно было легко переубедить. Несколько месяцев спустя Пегги напишет свой единственный опубликован­ный рассказ «Супружеские обязанности», кото­рый был напечатан в местном издании — жур­нале «Открытые двери». Дав героям рассказа вымышленные имена, она в остальном воспроиз­водит все те аргументы, которые приводили друг другу они с Джоном, решая вопрос, откладывать или нет им свадьбу до того времени, пока она не получит возможность вести жизнь «праздной за­мужней леди».

«Под современным двубортным пиджаком Билла скрывалось вполне старомодное убежде­ние, что необходимость работать до свадьбы мог­ла сделать из Нэнси женщину, непригодную для супружеской жизни... Он не учитывал, что Нэн­си знающая молодая женщина, из которой может получиться понимающая молодая жена. Основанием для подобных выводов служило то, что Нэнси многое испытала — и долгие часы работы в конторе, когда сослуживцы бывали раз­дражены, а она — уставшей, и поездки с работы и на работу в переполненных вонючих вагонах трамваев. Она знала, как много значит доллар. Для нее это не просто блестящий серебряный диск или хрустящий кусок бумажки, и она ни­когда не сможет сказать беззаботно: «Запишите на мой счет!». После свадьбы она сто раз поду­мает, прежде чем покупать шифоновые чулки дюжинами, потому что, если она любит Билла, она не сможет не думать о том, сколько его пота пролито ради этих долларов».

Ее аргументы были вполне убедительны, и бракосочетание было назначено на День незави­симости 1925 года.

В мае Пегги делала для газеты репортаж с чайно-танцевального вечера, устраиваемого в «Билтморе», и, по словам Медоры, «событие это было весьма значительным для почтенных дам, сидевших за соседним столиком». Пегги же при­вязала медные колокольчики к своим подвязкам, и в те моменты, когда она с фотографом, сопро­вождавшим ее, пролетала в танце мимо столика матрон, «мелькали подвязки Пегги, а колоколь­чики звенели из-под ее короткой юбки». Это, впрочем, была последняя шалость Пегги в каче­стве незамужней женщины. 15 июня 1925 года Джон Марш и Пегги Митчелл обратились за разрешением на брак. При этом Пегги позволила себе небольшую ложь относительно своего воз­раста, указав, что ей 22 года, хотя ей уже было 24, а также сообщив, что была разведена в ок­тябре 1924 года по причине жестокого обраще­ния. Но документ с этими сведениями в конце концов подписал Джон. Пегги не стала.

Семья Митчелл с энтузиазмом восприняла известие о грядущем событии. Было решено, что и помолвка, и само бракосочетание будут прохо­дить так, как если бы это был ее первый брак, и никаких упоминаний о браке с Апшоу не должно появиться в газетных объявлениях о свадьбе и помолвке. А бабушка Стефенс на вре­мя даже «забыла» о религиозных разногласиях, чтобы во второй раз помочь внучке в брачных делах.

Два очерка для воскресных выпусков газеты были написаны Пегги 5 и 12 июня в перерывах между примерками и другими свадебными приго­товлениями. Для статьи от 12 июня, которая называлась «Атлантские ребята не хотят богатых жен», она опросила нескольких выпускников университета Джорджии на тему «Какой они хо­тели бы видеть свою жену». Один из них, Сэм Таннер, который стал потом близким другом Пегги и Джона, поставил «цивилизованное мыш­ление» в начало списка, а затем, в порядке убывания, такие качества, как «характер, любовь к домашнему очагу и детям, общественное поло­жение, личная привлекательность, здоровье, ре­лигия, богатство, артистизм, независимость духа». Сверстники мистера Таннера почти единодушно согласились с такой оценкой.

Один из студентов сказал: «В девушке, кото­рая хорошо ведет домашнее хозяйство, больше гениальности, чем в художнице или авторе бест­селлера». Пегги воздержалась от каких-либо ав­торских комментариев, но не без лукавства за­кончила статью словами другого студента о том, что «тип женщины, подобной цепляющейся лозе, отвратителен» и что он предпочел бы женщину, которая, хотя и не преследует карьерных целей, а посвящает себя семье и дому, тем не менее не испугается честной уважаемой работы, если в этом возникнет необходимость».

Для того чтобы понять отношение Пегги Митчелл к самой себе в дальнейшем, очень важ­но принять во внимание обстановку, в которой она жила. Мать недолго была с нею рядом, поощряя ее мыслить свободно и быть независи­мой женщиной, и у Пегги не хватало самоуве­ренности ни на что большее, кроме как насме­хаться над условностями. Колокольчики на под­вязках, фиолетовая ночная сорочка в подарок, мальчишеская одежда, в которую она как-то на­рядилась, — все это было проявлением незави­симости, но при этом она никогда бы не смогла и не была склонна вести себя так постоянно.

Из-за ошибки, допущенной Пегги в оценке личности Реда Апшоу, и тех унижений, которые ей за это пришлось испытать, мнение и одобри­тельное отношение отца, Стефенса, а теперь и Джона в отношении ее поступков стали для Пег­ги важнее всего на свете. Она таила в себе чувства опасности и неуверенности в собствен­ных силах. И если бы Мейбелл была жива, она разочаровалась бы в дочери — в этом Пегги была уверена. Она не осуществила свою давнюю мечту стать женщиной-врачом; мало того, она даже не закончила колледж. «Свет» был недово­лен ею — и явно дал ей это понять. Пегги изменила своей первой романтической любви, выйдя замуж за мерзавца, пьяницу и извращен­ца, оскорбившего ее морально и физически. И Пегги была уверена, что, если бы эта история с Апшоу вышла наружу, всем стала бы ясна ее слабость, которая позволяла ее телу управлять головой. Она также сознавала, что предпочитает свою работу скорее как возможность уйти от забот по дому, чем способ заработать.

И если учесть то, как вела Пегги себя впос­ледствии, то станет ясно, что в глубине души она полагала, что те молодые люди из университета Джорджии, которых она интервьюировала по вопросу о том, какими они видят идеальную жену, похоже, были правы. Все те женские ка­чества, которых у нее не было и не могло быть, были оценены ими очень высоко и, наоборот, качества, которые она уважала — артистизм и независимость духа, — оказались в конце списка.

С того момента, когда они с Джоном решили пожениться, некоторые условия были молчаливо приняты ими. Во-первых, из-за болезни Джона и праха, что эпилепсия может передаваться по наследству, они не будут заводить детей — решение, которое, похоже, больше обрадовало Пег­ги, нежели расстроило. Во-вторых, она будет работать лишь до тех пор, пока Джон не рассчи­тается с долгами и они не смогут жить на его заработок. И, в-третьих, они не будут жить в ее доме на Персиковой улице.

За несколько месяцев до свадьбы Джон напи­сал длинное письмо своей давней подружке, Кит­ти Митчелл, в котором рассказал о своих планах, о любви к Пегги и к которому была приложена фотография их обоих. Поскольку недели шли, а Китти не отвечала, Джон стал переживать и своими переживаниями по этому поводу часто делился с Пегги, а та, в свою очередь, говорила Фрэнсис, что считает эту Китти невеликодушной и неблагородной и что сама Пегги была бы «искренне рада счастью своего бывшего поклонника».

На самом деле Китти Митчелл совсем не испытывала к Джону таких глубоких чувств, какие питал он к ней, и к тому времени была уже замужем, имела семью и соответственно много­численные обязанности, и тем не менее, как раз за несколько недель до свадьбы, ответ от нее все-таки пришел. Она поздравляла его с «боль­шой удачей найти такую очаровательную и, без­условно, умную молодую женщину».

Пегги, не теряя времени, тут же оповестила Фрэнсис о том, как рад этому Джон. Китти Митчелл, объяснила она, была для Джона своего рода возлюбленной-легендой, и поскольку, в конце концов, у человека так мало по-настояще­му красивых легенд, то она, Пегги, всякий раз страшно огорчается, когда приходится наблюдать их крушение «в столкновении с реальной жизнью и несовершенством человеческой натуры».

Но даже если бы Джон -и хранил в душе какие-то романтические мечты о Китти, не было никакого сомнения в том, что Джон Марш очень любит Пегги Митчелл. Она, со своей стороны, уважала Джона за его благородство и порядоч­ность и была благодарна ему за то, что даже после столь унизительного замужества он считал ее достойной своей любви.

Репутация Джона была безупречной, и пото­му его готовность закрыть глаза на ее прошлое, казалось, реабилитировала это прошлое. Он вме­сте с нею противостоял Реду Апшоу и был сво­его рода буфером между Пегги и ее родными. И к тому же она была нужна ему, и он не скрывал своего восхищения ею.

Хотя Пегги нравилось чувствовать себя же­ланной и играть роль кокетливой южанки, секс сам по себе был для нее болезненным и непри­ятным испытанием. Марш никогда не требовал от нее близости, а его натура была такова, что он был уверен — он никогда не воспользуется своими супружескими правами против ее желания. Не проявлял он и ревности, спокойно позволяя ей наслаждаться комплиментами и лестью моло­дых людей ее круга и тех, с которыми ее своди­ла работа в газете, и не осуждая ее за кокетство. Он даже поощрял ее поддерживать отношения с еще живыми родителями Клиффорда Генри.

Любовь Пегги к Джону Маршу росла с года­ми, но в те времена, накануне свадьбы, брак этот был, без сомнения, компромиссом для нее, хотя она и чувствовала, что поступает правильно и никогда не раскается в своем поступке.

Джон был безупречным южным джентльме­ном, и рядом с ним Пегги чувствовала себя в полной безопасности, пожалуй, впервые за все годы своей взрослой жизни.

Они поженились 4 июля 1925 года, в суббо­ту, в пять часов вечера. Венчание проходило в унитарной церкви на Персиковой улице. На Пег­ги было шифоновое вечернее платье без рукавов, цвета фиолетовых анютиных глазок на фоне ат­ласного чехла цвета орхидеи — та же цветовая гамма, что и во время первого бракосочетания. Узкие серебряные и цвета орхидеи ленты и кро­шечные зеленые и розовые шелковые цветы ук­рашали пояс ее платья. Шляпа из тонкой солом­ки была отделана муаровыми лентами и украше­на орхидеями, а прикрепленные к корсажу орхи­деи, ландыши и розы добавляли последний штрих очарования ее наряду и, как она говорила Медоре, заставляли ее чувствовать себя «настоя­щей крошкой Дэниеле». Но особенно ей нрави­лись ее прелестные женственные босоножки, на покупке которых она настояла, наотрез отказав­шись надеть на свадьбу свои тяжелые ортопеди­ческие туфли.

Быть обвенчанными в День независимости показалось Пегги и Джону хорошей приметой.

Церемония была скромной и даже близко не напоминала ее первой свадьбы. Гости из церкви вернулись в дом на Персиковой улице, где им был предложен лишь чай с тортом. Но скром­ность приема не помешала всем чувствовать себя непринужденно и весело, поскольку основную часть гостей составляли сослуживцы Пегги и Джона и огромное количество спиртного было принесено ими тайно.

Когда новобрачные направились к машине, на которой они должны были отправиться в горы Северной Каролины, они были «похищены» группой гостей и доставлены в яхт-клуб на Пер­сиковой улице, где каждый считал себя обязан­ным сказать тост в честь жениха и невесты.

Впоследствии Пегги призналась двоим близ­ким друзьям, что приятель Джона Уорд Грин, высокий, дородного вида писатель, сопровождал их всю неделю свадебного путешествия. Грин был одним из участников вечеринки, и посколь­ку он не сомневался в себе, он вполне мог уехать с молодоженами; оставался ли он с ними в течение месяца — неизвестно.

Джон и Пегги были абсолютно согласны в отношении двух удобств, необходимых в их пер­вом совместном доме: держать приходящую при­слугу Лулу Толберг и не ограничивать темпера­туру в доме зимой. Даже их объединенных зара­ботков едва-едва хватало на удовлетворение са­мых насущных потребностей, поскольку они ста­рались погасить долги Джона по медицинским счетам. Чтобы их не увеличивать, Джон отпра­вился в госпиталь для ветеранов на общее обсле­дование, которое было там бесплатным, через несколько недель после свадьбы

К его удивлению, врачи пришли к заключе­нию, что странная болезнь, приступы которой он пережил, является следствием тягот военной службы и имеет психосоматическое происхожде­ние. Хотя он и не был во время войны непос­редственно в окопах, но шок от постоянного вида раненых и умирающих в той медицинской части, где он служил, и от звука взрывов был причиной его тяжелого нервного состояния, о чем была сделана запись в его военном билете при демобилизации из армии.

Врачи разъяснили ему, что он имеет право на получение компенсации от правительства, для чего он должен подписать документы, в которых будет указано, что он получает ежемесячное по­собие как страдающий «болезнью психосоматиче­ского характера, вызванной военной службой». Такое пособие, конечно, нельзя было счесть ог­ромной удачей, но оно могло хотя бы облегчить финансовые затруднения Джона. И это казалось достаточно серьезным основанием для того, что­бы подписать документ, который бы гласил, что Джон страдает эмоциональным или умственным расстройством.

Проконсультировались со Стефенсом, и тот посоветовал своему новому зятю не подписывать подобную бумагу и обойтись без военной ком­пенсации, поскольку в один прекрасный день «это может быть кем-нибудь неправильно понято и оказаться ловушкой для Джона».

Пегги была согласна с этим, и от пенсии решили отказаться. Нехватка денег, казалось, ни­сколько не омрачала вновь обретенного счастья Пегги. Она стала, наконец, хозяйкой своего соб­ственного дома и могла делать все, что пожела­ет, — поднимать температуру в нем до 100 градусов, если сочтет, что в доме холодно, при­нимать у себя любого понравившегося ей чело века и оставлять груды немытой посуды на ночь, а свою постель незаправленной до прихода Лу-лы.

Марши быстро окрестили свое новое жилище в доме № 17 по Крещент-авеню «притоном». И в холодную зиму 1925/26 года их квартира бы­ла, наверное, самым теплым и оживленным мес­том в Атланте.

Пегги взялась сама покрасить ее. Обставлен­ная в спокойном стиле семейной подержанной мебелью, квартира казалась перенесенной отку­да-нибудь из Гринвич-Виллиджа. Она состояла из двух тесных смежных комнат, кухни и ван­ной, расположенной на нижнем этаже трехэтаж­ного кирпичного дома.

На выцветшей, с буграми и ямами, кушетке лежало большое, яркой расцветки суконное по­крывало, украшенное бахромой с шелковыми ки­стями. Такие же накидки скрывали поцарапан­ную поверхность столов и сундуков. Импровизи­рованные полки были битком набиты томами любимых исторических романов Пегги и книгами из ее коллекции современной поэзии и беллет­ристики. Старая швейная машинка, доставшаяся от матери, была втиснута в узкий тесный кори­дор и также накрыта старым покрывалом. Под ней стояла пишущая машинка Пегги, и когда она извлекала ее в случае необходимости, то узкий коридорчик превращался в «кабинет».

Дом соседствовал с мастерской по ремонту обуви и находился в нескольких шагах от торго­вого района 1-й улицы. Само место имело инте­ресную историю.

Перед Гражданской войной, когда предместья Атланты кишели разного рода бандитами, на ме­сте дома располагался пункт сбора преступников.

Кроме того, дорога, в те времена узкая и кривая, шла вдоль глубокого оврага. В конце века дорогу спрямили, а овраг, в некоторых местах достигав­ший 30 футов глубины, засыпали.

Рассказывали также, что на месте дома, где жили теперь Марши, когда-то был убит банков­ский грабитель, но эта довольно мрачная история очень забавляла Пегги.

Пегги была прекрасной рассказчицей, и в отличие от большинства южанок любила «муж­ские шутки». Ее не смущали крепкие словечки, и она никогда не отказывалась выпить. Джон был для нее лучшей аудиторией, подбивая ее рассказывать то, что он слышал уже несколько раз.

«Притон» очень быстро стал местом встреч для газетчиков, работавших и друживших с Мар­шами. При этом спиртное гости приносили с собой. Друзья не могли не замечать несколько необычных отношений между Пегги и Джоном, больше напоминавших отношения закадычных друзей, чем супружеской пары.

К входной двери квартиры были пришпилены две карточки. На одной из них было написано «Мисс Маргарет Митчелл», на другой — «Мистер Джон Р. Марш». Эти карточки многое говорили о взаимоотношениях в их семье и, к удовольст­вию Пегги, очень веселили друзей, но явно шо­кировали соседей. Замужество и переезд на квар­тиру из дома на Персиковой улице на какое-то время, казалось, раскрепостили Пегги полностью, и в первые несколько месяцев жизни в «притоне» для ее поведения было характерно своего рода безрассудство. И если позднее она оберегала свою личную жизнь от посторонних с раздраже­нием и упорством, то в начале ее совместной жизни с Джоном она не только широко распахнула двери дома для друзей, но и превратила его в своеобразный центр общения. И, образовав свой собственный круг, Пегги перестала волно­ваться по поводу исключения ее из атлантского «света».

Ее друзьями стали многие журналисты и пи­сатели Атланты, и в этом созвездии она и сама была звездой — журналистка, пишущая очерки и имеющая право подписи. Ее сияния не мог уменьшить и тот факт, что платили ей всего 30 долларов в неделю, поскольку большинство из ее друзей получало еще меньше.

В конце недели шестеро или семеро из них обычно собирались вечерами у Маршей. Каждый приносил закуску и спиртное. Было так тесно, что некоторым негде было даже присесть.

Пегги никогда не говорила о Реде Апшоу и в течение 1925 —1926 годов реже встречалась с Августой, Ли и Медорой, так много знавшими о столь болезненном эпизоде ее жизни, каким был для нее первый брак.

По словам Августы, Пегги вела себя «по-ма­терински» в отношениях с ней, говоря, что Ав­густа еще недостаточно «развита» и «нуждается в присмотре», как будто она нарочно старалась подорвать уверенность подруги в себе.

Августа уехала в Нью-Йорк, чтобы попробо­вать осуществить свою давнюю мечту стать опер­ной певицей. По приезде она была зачислена в небольшую труппу и появилась перед публикой во второстепенной роли в опере «Волшебная флейта». Однако Пегги не считала выбор подруги благоразумным, и поклонник Августы Ли Эд­варде был того же мнения. Пегги поддержала его решение поехать в Нью-Йорк и привезти Авгу­сту обратно. На 26 лет старше Августы и непло­хо устроенный в жизни, Эдварде, работавший управляющим железными дорогами штата Джор­джия, уверял молодую женщину, что ее буду­щее — с ним, а не на театральной сцене. И вскоре они поженились, обвенчавшись в малень­кой церкви, которую любили все театральные артисты, а затем, после медового месяца, прове­денного в Европе, вернулись в Атланту.

Пегги и Ли быстро подружились, и до такой степени, что временами Августа была среди них троих лишней. Например, Пегги могла позвонить и сказать ей: «Позови Ли. Я хочу рассказать ему кое-что интересное». Или же, идя с ними по улице, Пегги могла остановиться и отойти с Ли в сторону, чтобы рассказать ему шутку, которая, как она считала, Августе может не понравиться, но от которой они с Ли покатывались со смеху.

Августа, казалось, совсем не придавала этому значения, не обижалась она и на то, что недолго входила в круг ближайших друзей Пегги, по­скольку собственное замужество, беременность и музыка занимали почти все ее время.

Похоже было, что больше всего в первый год замужества Пегги жаждала смеха и юмора. Она любила шутки и невероятные смешные истории. Августа до сих пор с удовольствием вспоминает, как Пегги «делала вид, что она беременна (чтобы подразнить беременную подругу). Для этого она закутывалась в большую шаль, под которой пря­тала пляжный мяч, катая его то вверх, то вниз».

В свободное время Пегги начала писать не­большие рассказы в стиле «века джаза». И когда три-четыре вещи были готовы, она, собрав все свое мужество, и с благословения Джона, отпра­вила их в журнал «Высший Свет», о редакторе которого, Менскене, ей часто говорила Медора.