Париж и лион

Еще в начале 80-х годов XVIII столетия Лион, без всякого сомнения, оставался первым центром французской торговли. Фернан Бродель приводит следующие цифры: вывоз со­ставлял 142,8 млн. ливров, ввоз — 68,9 млн. Общий тор­говый оборот — 211,7 млн., а валовое превышение вывоза над ввозом — 73,9 млн. ливров.

Даже если не принимать во внимание колебание стои­мости ливра, эти цифры превышали в 9 раз показатели 1698 года. В тот же период Париж имел всего около 24,9 мли. ливров общего торгового оборота (вывоз + ввоз), что со­ставляло немногим более 1/10 лионского баланса.

Однако с появлением финансового капитализма начался подъем Парижа. Первым признаком начавшегося процесса был финансовый кризис 1709 года, который явился след­ствием войны за испанское наследство.

Лионские ярмарки понесли очень серьезный урон. Са­мюэль Бернар, постоянный заимодавец правительства Лю­довика XIV потерпел тогда банкротство на королевских пла­тежах, которые в конце концов были отсрочены до апреля 1709 года.

Чтобы получить капиталы, которые могли бы выпла­чиваться вне Франции, Самюэль Бернар предложил женев­ским банкирам в качестве гарантий возмещения получен­ных им сумм денежные билеты, выпускавшиеся французским правительством с 1701 года.

По сути это была фиктивная игра, в которой, когда все шло хорошо, никто не проигрывал. Она позволяла платить женевским и иным кредиторам то звонкой монетой, то обес­ценивавшимися билетами, и основная часть расчета всякий раз переносилась для самого Самюэля Бернара на целый год. Все, чего он добивался, так это только выигрыша во времени.

Именно потому в 1709 году многие твердили о созда­нии банка, который был бы частным или государственным. Какой могла быть его роль? Давать деньги взаймы коро­лю, который тут же даст их взаймы деловым людям.

Такой банк выпускал бы кредитные билеты, приносящие проценты, которые бы обменивались на королевские де­нежные билеты, и курс этих билетов непрерывно повы­шался бы.

Если бы Сэмюэлю Бернару удалась эта операция, то все французские воротилы оказались бы под его каблуком. Од­нако генеральный контролер финансов Демаре смотрел на фантазии месье Бернара без особого удовольствия. Него­цианты крупных портов и торговых центров Франции также стали в оппозицию.

Один из ее членов писал: «Утверждают, что господа Бер­нар, Никола и прочие евреи, протестанты и чужеземцы пред­ложили взять на себя учреждение сего банка. Было бы куда более справделиво, ежели бы оным банком управляли уро­

женцы французского королевства, римские католики, кои заверяют Его Величество в своей преданности».

Однако банковский проект потерпел неудачу. Уже в пер­вую неделю апреля 1709 года Бертран Кастан, доверенное лицо Бернара, заявил, что не может уравновесить баланс и оплатить долги.

З атем последовал бурный кризис системы Лоу, который окончательно подорвал лионских купцов. В свое время город отказался от размещения у себя коро­левского банка. Без со­мнения, он стал бы кон­курентом традиционным лионским ярмаркам, на­нес бы им ущерб и вообще свел бы их на нет, но он же, вне всякого сомнения, притормозил бы и взлет Парижа.

Фернан Бродель, ана­лизируя торговое и фи­нансовое соперничество двух французских горо­дов, считает, что если бы королевский банк разме­щался в Лионе, все мог­ло бы получиться иначе.

Ибо вся Франция, по вы­ражению Броделя, будто охваченная лихорадкой, мчалась в столицу, созда­вая на улице Кэнканпуа страшную давку, такую же, если не более суматошную, как давка на лондонской Эксчейндж- Элли.

Да, мы помним, что в результате провала системы Лоу не только Париж, но и вся Франция лишились королев­ского банка, но правительство не замедлит в 1724 году пред­ложить Парижу новую Биржу, достойную той финансовой роли, которую впредь будет играть столица.

С того момента успех Парижа будет только укрепляться, однако же бесспорно окончательный поворот в его непре­рывном поступательном движении произошел достаточно поздно, примерно к 60-м годам XVIII века.

«Париж, который оказался тогда в привилегированном положении, в самом центре своего рода континентальной системы, охватывавшей всю западную Европу, был пунктом, где сходились нити экономической сети, распространение которой более не наталкивалось, как в прежние времена, на враждебные политические барьеры. Препятствие в виде габсбургских владений, между которыми на протяжении двух столетий была зажата Франция, оказалось преодолен­ным.

С момента утверждения Бурбонов в Испании и Италии и до момента смены союзов можно проследить расширение вокруг Франции открытой для нее зоны: Испания, Италия, южная и западная Германия, Нидерланды. И впредь до­роги из Парижа в Кадис, из Парижа в Геную (а оттуда в Неаполь), из Парижа в Остенде и Брюссель (перевалоч­ный пункт на пути в Вену), из Парижа в Амстердам бу­дут свободны. За 30 лет их ни разу не закроет война.

Париж сделался тогда в такой же мере политическим, как и финансовым перекрестком континентальной части ев­ропейского запада. Отсюда и развитие деловой активности, увеличение притока капитала».

Однако, несмотря на возрастание своей притягательной силы, мог ли Париж быть очень крупным экономическим центром? Мог ли он быть идеальным центром для нацио­нального рынка, втянутого в оживленное международное соревнование?

Фернан Бродель вместе с Декозо дю Аллэ, представи­телем Нанта в совете торговли, отвечает: нет. В пространной памятной записке, составленной еще в начале века, Декозо дю Аллэ приписывает недостаточное уважение французского общества к негоциантам тому обстоятельству, что «иностран­цы (он вполне очевидно имеет в виду голландцев и англичан) имеют у себя дома более живые и более истинные образ и представление о величии и благородстве коммерции, нежели мы, поелику дворы сих государств, пребывая все в морских портах, располагают возможностью осязаемо узреть, глядя на корабли, кои приходят со всех сторон, груженные всеми богатствами мира, сколь оная коммерция заслуживает одоб­рения. Ежели бы французской торговле так же посчастли­вилось бы, не понадобилось бы иных приманок, дабы об­ратить всю Францию в негоциантов».

Сам Джон Лоу, размышляя в 1715 году над исходными посылками своего проекта, усматривал «пределы для чес­толюбивых замыслов по поводу Парижа как экономической метрополии, ибо, коль скоро город этот удален от моря, а река несудоходна, из него нельзя сделать внешнеторго­вую столицу. Но он может быть первейшим в мире вексель­ным рынком».

Однако это не мешало Парижу еще в самом начале XVIII века удивлять иностранцев и французов-провинциалов своей столичной сутолокой, многоэтажными домами и прочими характерными признаками большого города.

Быстрый, интенсивный рост Парижа начался во второй половине века. При Людовике XVI здесь наблюдается даже своего рода строительная горячка. Впервые появились ка­питалисты-домовладельцы, строившие дома лишь для того, чтобы сдавать их затем внаем.

При всем блеске Парижа куда большее удивление и вос­хищение вызывал Версаль. Резко контрастируя со всей ос­тальной Францией, он представлял собой необычный мир. Каждый вечер бессчетные ряды окон озарялись ярким светом. Практически круглосуточно здесь звучала музыка. Людовик XV развлекался. Королевские охоты сменяли костюмиро­ванные балы, театральные представления чередовались с пышными празднествами. Деньги текли без счета.

Король уверенно говорил: «На мой век хватит». Ему приписывали и другое изречение: «После меня хоть потоп».

Однако, как ни любил Людовик XV позу могуществен­ного властелина, его власть была отнюдь невелика. На самом деле страной правили его фаворитки, госпожи Шатору, Пом­падур, Дюбарри. Или, вернее сказать, фавориты фавориток.

Праздничная жизнь во дворце скрывала за собой тайные козни, происки, интриги. Сведущие люди знали, что до­биться королевского указа или иного решения можно было, действуя не через министров, а через субреток, или воз­любленных госпожи де Помпадур. Было доподлинно из­вестно, что мнение этой дамы важнее любых официальных инстанций.