1khorkkhaymer_maks_stanovlenie_frankfurtskoy_shkoly_sotsial_n-1

Между обоими рецептами есть очевидный параллелизм. Для Поппера, как и франкфуртцев, одним из глубоко задевших событий стал приход к власти национал-социалистов. Он также создает произведение, направленное на борьбу с фашизмом («Открытое общество и его враги», 1945 – практически одновременно с «Диалектикой Просвещения»), он также склонен искать истоки тоталитарного в философских системах прошлого (один из наиболее непримиримых для него оппонентов – Платон). С этой целью Поппер также стремится проследить интеллектуально-культурную историю вплоть до самых ее «начал», вплоть до греческой античности. Однако предлагаемая им модель ответа принципиально отлична от франкфуртской: не демонстрация болезни должна служить отрезвлению. Скорее, следует сформулировать конкретные, позитивные черты общества, альтернативного тоталитарному. Такое общество Поппер и называет «открытым».Однакоиэту,отличающуюсяотфранкфуртской модель Поппер продвигает с «франкфуртским» же ригоризмом и последовательностью. Так, например, ему (как и его оппонентам) не достаточно предложить позитивные образцы (выявить «болезнь») – в соответствии с общекультурными идеалами европейской цивилизации, к которой принадлежат обе эти конкурирующие партии, идеи конкретных преобразований непременно должны быть обобщены в рамках некой методологической идеи, которая и получает название критического рационализма в одном случае, и критической теории – в другом. Уже одна только эта краткая и схематичная экспликация общих черт принципиальных оппонентов помогает понять, сколь острыми и непримиримыми окажется их прямое (не заочное) столкновение, что лучше всего заметно на примере попперовской критики диалектики. Особенно

111

важным оказывается то, что обе силы единого, казалось бы, фронта против тоталитаризма водружают на свои знамёна «критику» и «критичность». Именно здесь развернутся, уже после Поппера, Хоркхаймера и Адорно, основные баталии.

Однако в соревновании еще прижизненном Поппер в определенном смысле пошел дальше Хоркхаймера и Адорно. Мы говорили, что попытки объяснения истоков тоталитарного господства соблазняют критиков такой государственной модели погружаться все далее в прошлое, превращать свою критику во все более археологическое119 мероприятие. Так вот, Поппер, как видно, решил этот «археологизм» (а вместе с тем и любую возможность ненавистного ему «историзма»)120 решительно преодолеть. Поппер, однако, ориентируется при этом (в большей степени чем Хоркхаймер) на позитивно понятые идеалы рациональности. Уже в его работе «Логика и рост научного знания» – как, впрочем, и во всех концепциях позитивизма того времени – заметна тенденция к построению универсальной науки. Эти проекты теперь имеют не абстрактный стиль размышлений Гегеля или Б.Больцано. Необходим не спекулятивный,нопозитивный,сопоройнаэмпирическое исследование проект. Этот импульс побуждает Поппера в конечномсчетевыдвинутьещеболеерадикальнуютеорию научного (и социального) знания, получившую извест-

ность под именем эволюционной эпистемологии.

Теперь все еще более согласованно в философии Поппера. «Критика» укоренена в его системе, получив мощную онтологическую поддержку со стороны эволюции, по определению трансцендирующей любые возможные философские теории истории. С другой стороны, утвердив «эволюционный принцип», Поппер не только заготовил оружие против любых революций (социали-

112

стических, национал-социалистских)121, но одновременно и укрепил оборону против других идеологически чуждых ему теорий – только уже в «узкой области» – самой философии науки (логике научного познания)122.

Современные сторонники К.Поппера не могут простить франкфуртцам отождествления его позиции с позициями позитивизма123. Поппер и сам об этом не раз говорит. С этим аргументом каксформально справедливым стоит,пожалуй,согласиться.Ноостаетсяливэтомслучае хоть что-нибудь справедливое в адрес Поппера из того, что было озвучено Франкфуртской школой? Полагаю, на этот вопрос можно ответить утвердительно.

Поппер, вне всякого сомнения, фигура самостоятельная,изачислениееговстанлогическихпозитивистовнебудет оправданным. Но он является «позитивистом» в некоем болееширокомсмысле–втом,например,вкоторомопози- тивизмесвоодушевлениемговоритГуссерль.«Позитивизм» в этом смысле есть научная программа, характеризуемая следующими особенностями: а) подчеркнутой антисистемностью, понимаемой как отказ от метафизических построений; б) ориентацией на опыт очевидности, достоверности и проверяемости (идентифицируемости) – в этом смысле и Гуссерль, и Поппер являются позитивистами, не зависимо от того, в какой области, как каждый из них полагает, этот опытдостижим–внутреннемлиопытефактов(феноменов) сознания,илиопытеэкспериментальныхнаук.

Этотвторойсмыслпозитивизма,нетот,однако,который имеет в виду Хоркхаймер (хотя он частенько говорит о позитивизме и в этом значении, не всегда отделяя его от собственного). Позитивизмом Хоркхаймер называет инструментальное,неориентированноенаценностинаучное предприятие,котороеименновсилусвоейинструментальности «предает» идеалы познающего субъекта.

113

Поскольку одним из убеждений франкфуртцев становится тезис о том, что истина (реальность) простá, тогда как социальный заказ заставляет многое казаться сложным, они решительно восстают против такой веры в факты (Tatsachenglaube), не без оснований полагая, что – по крайней мере, в социальной сфере, где «факты» уже подверглись идеологической интерпретации (деформации и искажению) – доверчивое обращение Фактам невозможно. Кроме того, они отмечают, что настаивание на этом может приводить к увеличению восприимчивости субъекта к чужим позициям. Указывают и на то, что продвижение подобного идеала в социальной сфере может приводить к нарушению собственно рациональных привычек человека: «что человек думает, можно мыслить и иначе, а вот факты – это нечто прочное». Восприятие мыслей другого будет тогда проходить уже не форме содержательной полемики, а сведётся лишь к регистрации

«факта» (ср.: XII: 513).

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРОСВЕЩЕНИЕ И РАЗУМ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ В ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ

§ 23. «Диалектика Просвещения» как антиутопия. Эстетическая (литературная)

форма произведения

«Диалектика Просвещения» появилась в 1944-м под названием Философские Фрагменты (свое окончательное название она приобрела в 1947 г.); она локализует свою философию истории в неком трансисторическом нарративе, охватывающем период от древних греков до двадцатого столетия. Первое, черновое название книги более точно отражает ее характер и стиль – фрагментарная работа, отказывающаяся от прямой структуры повествования в пользу стиля эссе (что типично для большой части текстов, в особенности, Адорно).

«Литературные»и«философские»сочинениявообще редко между собой сопоставляются, и антитоталитарная традиция первой половине ХХ в. существует в форме непосредственно не связанных между собой произведений самого различного жанра и направленности. Две причины позволяют назвать это произведение «антиутопией»: а) как в «Диалектике Просвещения», так и в других произведениях того времени, вскрываются во многом одни и те же механизмы тоталитарного подавления личности; б) подчеркнуто литературная форма произведения.

Концептуальные сходства и различия между «Диалектикой Просвещения» и другими произведениями тех лет будут разъяснены далее. Пока же остановимся на таком важном событии, как возвращение литературного стиля в жанр философского произведения.

115

Благодаря соавторству Адорно, писателя по своей природе, «Диалектика Просвещения» получилась в первую очередь литературным произведением, в которое инкорпорированы философские идеи, а не философским,которомупридалинамереннояркуюлитературную. Вполне возможно, что «Диалектика Просвещения» не стала антиутопией, подобно замятинской или оруэлловской, и была представлена в форме наукообразного трактата лишь потому, что не до конца вызрела как целостное (литературное) произведение.

Влияние и воздействие «Диалектики Просвещения» во многом связано именно с этой двойственностью, балансированием произведения между двумя полюсами – что повышает его неуязвимость, защищенность от возможной критики. Облекая в подчеркнуто завершенную и отточенную литературную форму свои идеи – в особенности критические – Адорно как автор находит дополнительный способ уязвить тех, против кого направлена его критика. Он всячески демонстрирует: это тот язык, на который критикуемые им не способны. Они, адресаты критики, не только не способны так писать, но и едва в состоянии понимать текст, написанный подобным образом.

Текст пытается стать произведением искусства, с революционностью которого едва ли может что сравниться124. Так Адорно удается, наконец, найти боевое применение той части своей природы, в которой он больше писатель и музыкант, нежели философ.

Стиль этого письма невероятно действенен (ср. § 6), поскольку соединяет в себе два оружия – эстетическую привлекательность и научную добропорядочность, что позволяет произведению, созданному в этом стиле, претендовать на особое место среди всех интеллектуальных

116

продуктов. «Диалектика Просвещения» как литературное произведение и антиутопия – еще и «философия», а потому занимает в традиции место более универсальноважное, чем, например, «От Калигари до Гитлера» З.Кракауэра, воспринимаемое зачастую как всего лишь теория кино. Этот стиль, вне всякого сомнения, соблазнителен, он легко подталкивает к подражанию. Так, например, значительная часть текстов Хоркхаймера, написанная позже, производит впечатление, что он соревнуется с Адорно (скорее всего, не ставя перед собой подобной цели сознательно): он пытается придать своим текстам эссеистичную форму и афористичную заостренность. (Впрочем, Хоркхаймер создает в то время и аналитически ясные тексты – в отличие от Адорно, который в целом совершенствовался в литературном блеске философского письма.)

Однако соблазнительность этого литературного стиля вполне могла восприниматься Хоркхаймером также и как негативный, мешающий фактор, что и побудило его буквально вслед за «Диалектикой Просвещения» выпустить также и свою собственную интерпретацию происходящих процессов.

Как бы то ни было, то, что мы назвали возвращением литературного стиля в жанр философского произведе-

ния, – событие само по себе настолько знаменательное, что нуждается в отдельном рассмотрении.

Литературная форма выбрана не случайно. По форме литературная антиутопия, да еще с мифологической подоплекой, она ограничивает спектр возможных реакций на себя. Критика аргументов едва ли возможна, а потому – либо безоговорочное принятие, либо недоумение. «Диалектика Просвещения» построена по модели клипового (комиксного) сознания, ею же критикуемого.

117

Безусловно, философы и раньше писали об искусстве. Несложно найти множество примеров также и движения с противоположной стороны – художников, писателей, пытающихся облечь свои прозрения в философскую форму (Кандинский, Малевич, Бунюэль). Однако именно в «Диалектике Просвещения» впервые и с небывалой настойчивостью искусство завоевывает себе прочное место в философском анализе. Завоевывает, конечно, с помощью «обходного маневра» – под видом культур-индустрии (т. е. принадлежащего к «базису»), вторгается через общество, социальную философию.

Литература вторгается в философию и через саму литературную форму «Диалектики Просвещения». До подлинного союза с философией, конечно, далеко – тут требуется понимание природы самой философии.

Вместе с Хоркхаймером Адорно не только предпринимал перенос эмпирического исследования общества на области философии, музыки и литературы. Еще более важной была тенденция заниматься микроанализом эзотеричных феноменов культуры, с последующим объявлением, что эти феномены и эти исследования и есть подлинный опыт общества.

§24. Антиутопии 1940-х гг.

икритическая теория

Названные нами исторические обстоятельства, побудившие, возможно, Адорно и Хоркхаймера к максимально скорейшему написанию «Диалектики Просвещения», двигали в те годы также и другими мыслителями, писателями и поэтами. Первой яркой антиутопией ХХ в. стал

118

роман Евгения Замятина «Мы» (1922). Он во многом определил сюжетные линии последующих антиутопий О.Хаксли и Дж. Оруэлла.

«Первое, что бросается в глаза при чтении “Мы”, – факт, я думаю, до сих пор недостаточно оцененный, – что роман Олдоса Хаксли “О дивный новый мир”, видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. Оба произведения рассказывают о бунте природного человеческого духа против рационального, механизированного, бесчувственного мира, в обоих произведениях действие перенесено на шестьсот лет вперед. Атмосфера обеих книг схожа, изображается один и тот же тип общества, хотя у Хаксли не так явно ощущается политический подтекст и заметнее влияние новейших биологических и психологических теорий», – отмечал Оруэлл125.

Исследователи полагают, что идея антиутопии Оруэлла родилась независимо от прочтения романа Замятина. Однако заметные совпадения в сюжете есть не только между Хаксли и Замятиным, но и между Замятиным и самим Оруэллом. В обоих случаях повествование отталкивается от описания унифицированной жизни, которую ведет один из членов этого общества, изначально не сомневающийся в общей нормальности происходящего (Д-503, герой Замятина) или же испытывающий сомнения, которые, однако, остаются до определенного времени смутными и непоследовательными (Уинстон, герой романа «1984» Оруэлла). И в первом, и во втором романе эти сомнения крепнут, развиваются, доходят до открытой конфронтации с режимом после знакомства героя с женщиной (I–330 у Замятина, аналог есть и в романе Оруэлла). Факт, который можно затем интерпретировать психоаналитическими средствами, как свидетельство того, что подавление сексуальности сопут-

119

ствует тоталитарным режимам и используется ими126. Но можнотрактоватьикакгипотезу,принимаемуюзаистину

вбольшинстве подобных антиутопий: любая форма социализации (союзов, объединений людей), которая непосредственным образом не контролируется властью, является для нее враждебной, даже если и не ориентирована против власти непосредственно. В обоих произведениях, далее, репрессивная власть общества не может обойтись без развернутой системы технических приспособлений. Таких общих черт еще достаточно много: воспитанная

вчленах такого общества добровольность подчинения власти127; принудительная публичность, с которой чело-

век может настолько свыкаться, что она превратится в его «вторую природу», станет его потребностью. В кошмарном обществе, описываемом Замятиным и Оруэллом, власть какую-то часть насилия непременно должна сделать публичным, наглядным128. «В замятинской Утопии казни – дело привычное. Они совершаются публично,

вприсутствии Благодетеля и сопровождаются чтением хвалебных од в исполнении официальных поэтов», – отмечает Оруэлл129. В обоих романах, наконец, власти непременно требуется представить верховного правителя

вформе благого, хорошего, хотя бы и на уровне одного только его имени. У Замятина это – Благодетель, у Оруэлла – Старший Брат130.

Важно постоянно иметь в виду смысл этих антиутопий. Он выходит за рамки задач критики того или иного конкретного общества. «Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит ма- шиннаяцивилизация»131,–предполагаетОруэлл.Впрочем, это предположение он делает спустя 20 лет, когда техника находится на совершенно новом уровне и, к тому же, не будучи знаком с советской повседневностью тех лет.

120