XIII. Крымская война

Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды [чистый] лик увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел!

А. С. Пушкин

Обратившись к теме Крыма в войне 1853 — 1856 гг., автор оказался перед понятной проблемой аспектов, в которых целесообразно рассматривать это событие огромного исторического значения: нужно ли, например, излагать ход собственно военных действий, касаться ли внешней политики всех стран — участниц войны и т. п. Конечно, подробное рассмотрение такого рода важных составных любой войны могло обогатить книгу, но и непомерно увеличило бы объем главы, и без того немалый. Поэтому, вместо того чтобы еще раз досконально описывать военную или политическую сторону события, очевидно, целесообразно отослать интересующегося читателя к специальным работам или справочной литературе, благо в них недостатка нет. Автор же оставляет за собой право касаться политики или военных операций лишь тогда, когда это совершенно необходимо для раскрытия основной темы. Так, рассмотрим более или менее подробно важные сюжеты предыстории войны и ее характера.

Проблема степени оправданности (или, лучше, "справедливости") войны, которую вновь затеяла на Юге Россия, весьма сложна и раскрыта пока далеко не полностью. Но, игнорируя ее, мы не сможем решить и прямо относящиеся к предмету книги важные вопросы: а стоили ли огромные жертвы татарского народа в годы войны той цели, что поставило перед собой правительство? Можно ли оправдать всю пролитую кровь задачами, которые война должна была[311] решить? Ответить на эти вопросы можно, лишь начав анализ их с предвоенного периода.

Предыстория войны

Оставим на время чисто крымские проблемы и бросим взгляд на страну, доставшуюся в наследство преемникам великой Екатерины. Одну из лучших характеристик державы находим у Энгельса: "К моменту смерти Екатерины владения России превосходили уже все, что мог требовать даже самый необузданный национальный шовинизм... Россия не только завоевала выход к морю, но и овладела как на Балтийском, так и на Черном морях обширным побережьем с многочисленными гаванями. Под русским господством находились не только финны, татары и монголы, но также литовцы, шведы, поляки и немцы. Чего еще желать? Для любой другой нации этого было бы достаточно. Для царской же дипломатии — нацию не спрашивали — это являлось лишь базой, откуда теперь только и можно было начинать настоящие завоевания" (МЭ, XXII, 26),

Вот так обозначены начала послеекатерининской политики России, политики XIX в. "Целью Александра, как всегда, оставался тот же Царьград", — добавляет классик (там же, с. 29) и расширяет эту характеристику на политику царей всего предыдущего века, в перспективе которой маячил "Константинополь как великая, никогда не забываемая, шаг за шагом осуществляемая главная цель" (с. 26). И то, что при Александре I она была отложена, вовсе не означает "забыта", просто царь счел, очевидно, более доступной задачу покорения Кавказа, Методы же "замирения" этого края показали не только горцам, но и всему миру, что при продвижении на юг царские захватчики не остановятся ни перед чем. Уже уполномоченный Александра I по покорению Кавказа князь Цицианов откровенно писал горцам: "Дождетесь вы моего посещения, и тогда не дома я ваши сожгу — все сожгу, из детей ваших и жен утробу выну" (Вспомогательные материалы, 1939, 23).

Это откровение касается средств проведения южной российской политики в жизнь; более близко к целям ее — другое, высказанное Алексеем Орловым[312] (братом известного фаворита Г. Орлова): "Если ехать, так уж ехать до Константинополя... И скажу так, как в грамоте Петр Первый сказал: а их, неверных магометан, согнать в поле и степи пустые и песчаные, на прежние их жилища" (Покровский М.Н., 1918, 17).

И были эти слова не пустым звуком — они постоянно подкреплялись делом. В 1820-х гг. русские уже приступили к планомерному захвату земель черкесов, карачаевцев, чечен, лезгин, кумыков и других народов. И там, где сопротивление горцев захватчикам было особенно упорным, обычные военные действия сменялись "политикой кровавого истребления местного населения" (Вспомогательные материалы, 1939, 90). Но на противоположном, западном берегу Черного моря такая политика встречалась с трудностями. И дело было не столько в мощи потенциального противника — Турции. Приходилось считаться с Европой, на чьей земле планировались будущие завоевания. Кроме того, сама Турция признавалась тогда "основным устоем общеевропейского равновесия", и если бы Россия за ее счет усилилась, то, как и раньше, для всего европейского мира возникла бы "большая опасность" (Бочкарев В.Н., 1912, 274).

Екатерина оставила в наследство право владения причерноморскими землями и свободного прохода торговых русских кораблей через проливы. Но военные цели державы требовали такого же права и для военного флота. И, во-вторых, права на закрытие, в случае необходимости, проливов для военных флотов других держав. А права этого нужно было добиваться от Турции. Военным или мирным путем.

До ряду причин, коренившихся не только в восточной, но и в западной ее политике, Россия не была заинтересована в полном упадке Турции. Поэтому Николай I вначале избрал невоенные средства к достижению указанных целей — да они были и дешевле. Вначале попытки эти принесли весомый результат. Воспользовавшись сложным положением Стамбула в годы восстания египетского паши Мехмета-Али, царь подписал с султаном Ункиар-Искелесский договор, секретная статья которого обязывала турок препятствовать проходу в Черное море иностранных флотов, но беспрепятственно пропускать российский.

Внезапное это усиление позиции России на Востоке настолько обеспокоило западные державы, что[313] проливы надолго превратились в регион мощного политического напряжения, став как бы магнитными полюсами вообще между Востоком и Западом. В Европе перед лицом общей угрозы миру было достигнуто межнациональное Соглашение о совместной гарантии безопасности Турции, а в 1841 г. подписана Лондонская конвенция, согласно которой проход через проливы был закрыт любому военному флоту, в том числе и российскому. Пользуясь современной терминологией, проливы объявлялись "зоной мира".

Тогда Россия выдвинула претензии на свое исключительное право оказания покровительства турецким христианам. Это было продолжением начатой еще в 1760-х гг. Екатериной борьбы за гарантированные Россией же свободу вероисповедания, автономию и политическую независимость христианских областей Турецкой империи. Это была игра в одни ворота: Турция подобных требований по отношению, скажем, к казанским или среднеазиатским мусульманам не выдвигала. Тем не менее посредством договоров (Бухарестский 1812 г., Аккерманская конвенция 1826 г., Адрианопольский трактат 1826 г.) Петербургу удавалось шаг за шагом продвигаться к намеченной цели.

Другое дело, что при Александре I и Николае II Россия являлась верховной покровительницей реакционного Священного союза и рьяно отстаивала принцип легитимизма, т. е. защиты сложившегося права, а также борьбы против революционного и национально-освободительного движения. И в этот период оба царя вели политику, враждебную попыткам балканских христиан выйти из-под османского ига. Особенно жесткой стала эта антиславянская политика после Венского конгресса (Тодоров Н., 1979, 193). Теперь же, когда обстановка несколько изменилась, а Россия ощутила свою возросшую мощь в Европе и на Востоке, она решила вмешаться во внутренние дела Турции, снова "воспылав любовью" к ее христианам, — дело того стоило. Россия должна была принести "волю" единоверцам за рубежом. "Но не лучше ли было бы начать с освобождения своих невольников, — восклицает Герцен, — ведь они тоже православные и единоверные, да к тому же еще и русские" (1957, 202). Риторичность этого простого вопроса ясна, даже если не задаваться вторым — а что[314] ждало христиан, будь они даже "освобождены" Россией?

В настоящее время известно, какую судьбу готовил Петербург балканским христианам. Эти народы ни в коем случае не должны были оставаться свободными, но тут же должны были перейти под новое владычество — российское (Тодоров Н., 1979, 193). Иного им было не дано, царь не мог ни упустить такого случая легкой экспансии на Юг, ни допустить прецедента появления свободных территорий в Европе, жандармом которой он по праву считался. Поэтому в рассмотрении агрессивных акций царизма, приведших к войне, мы должны обратиться к их идеологическим и внутриполитическим истокам.

Внутренняя политика Николая I определилась еще в 1825 г. на Сенатской площади. Попытка декабристов поднять страну до общеевропейского уровня социального, политического и экономического развития не удалась: царь, считавший себя до кончиков ногтей европейцем, не желал расстаться с азиатчиной ни в стиле правления (деспотическом), ни в методах подавления прогрессивных движений. Но ближе к середине XIX в. его трон зашатался — началось неконтролируемое движение давно безмолвствовавшего многомиллионного народа. Россия забурлила, запылали помещичьи усадьбы. И это было не слепое, стихийное сопротивление крепостническому гнету. Тут запахло не бунтом, а революцией с ее четко осознанной целью⁸⁷.

Система петербургского деспотизма и дикого крепостного права могла держаться только в закрытом обществе. Как консервы, которым необходима полная герметичность: стоит ее нарушить — и мгновенно начнется процесс разложения. Оттого-то цари и видели политическую панацею в консерватизме. Даже великий новатор Петр отнюдь не "откупорил" Россию, но, прорубив даже не окно, а узкую форточку, стал возле нее, не выпуская топора из рук. Николай I немногим от него отличался, будучи гораздо консервативнее.

Слепым он не был, ему было скорее всего понятно, что в XIX в. экономические интересы дворянства требуют отмены крепостничества. Ведь трещина между Западом и Востоком росла, Россия отставала от Европы и экономически, и в военной мощи, чему[315] виной было средневековье в деревне. Но система российского абсолютизма в силу ряда своих особенностей требовала совершенного социального и политического застоя, им лишь она и держалась в эпоху демократических преобразований в цивилизованном мире. Поскольку же сохранение крепостничества не сулило экономического прогресса, то становилось ясно, что великая держава зашла в тупик.

Был ли из него выход? По меньшей мере два. Первый — отказ от крепостного права, путь прогресса, европейский путь. О втором читаем у Энгельса: "Чтобы самодержавию властвовать внутри страны, царизм во внешних отношениях должен был не только быть непобедимым, но и непрерывно одерживать победы, он должен был вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистским угаром побед, все новыми и новыми захватами" (МЭ, XXIV, ч. 2, 29). Николаем был избран этот второй путь.

Но была и чисто экономическая причина новой большой войны. За первую половину XIX в. пашня юга России увеличилась вдвое, а урожай зерна — вчетверо (История СССР, IV, 520), что открывало возможность экспорта хлеба. Вывоз шел в южном направлении. До 1840-х гг. Россия занимала на турецком хлебном рынке почти монопольное положение. Но накануне войны роль России здесь переходит к Англии, русский экспорт на Юге сокращается в 2, 5 раза (Зверев Б.И., 1954, 7). Англичане из года в год увеличивали хлебный оборот в портах Галаца, Браилова, Варны, а склады Таганрога, Херсонеса, Одессы ломились от нереализованных запасов. Так стали терять смысл все "приобретения" Екатерины П. Бороться с Англией экономическими методами было невозможно: крепостное хозяйство не было конкурентом для буржуазного. И в этом смысле также оставался лишь второй, военный путь из тупика.