Глава X. Сила, которой обладал дух покровительства во Франции, служит объяснением неуспеха Фронды. Сравнение Фронды с современным ей английским восстанием

Предметом последней главы было исследование о происхождении духа покровительства. Из собранных там доказательств видно, что этот дух впервые проявился в ясной и притом светской форме в конце темных веков, но, благодаря, разным обстоятельствам  того  времени, был с самого начала гораздо менее силен  в   Англии , чем во Франции. Вместе с  тем  оказалось, что в нашем отечестве он и впоследствии постоянно ослабевал, между  тем  как во Франции с начала четырнадцатого века он принял новую форму и вызвал стремление к централизации, которое проявилось не только в гражданских и политических учреждениях, но и в социальной и даже литературной жизни французской нации. Вот насколько мы, по-видимому, проложили путь к ясному пониманию  истории  обеих стран; теперь же я намереваюсь развить эту мысль несколько далее и показать, до какой степени этим различием объясняется несходство междоусобных войн  Англии  с распрями, вспыхнувшими в  то  же время во Франции.

В числе очевидных характеристических черт великого восстания  Англии  самая заметная заключается в  том , что восстание это было борьбою не только политических партий, но и сословий. С самого начала борьбы мелкие землевладельцы и торговый класс примкнули к парламенту, между  тем  как дворянство и духовенство сгруппировались около королевского трона. Самые названия, данные обеим партиям, «круглоголовых» и «кавалеров» доказывают, что истинный характер распри был всем известен. Это доказывает, что люди знали, что на очереди стоял вопрос, разделявший  Англию  на партии не столько в силу частных интересов отдельных личностей, сколько во имя общих интересов сословий, к которым эти личности принадлежали.

Нов  истории  французского восстания нет и малейшего следа такого широкого разделения. Цели войны были в обеих странах совершенно одинаковы, но средства, послужившие для этих целей, были совершенно различны. Фронда настолько походила на наше восстание, насколько она была борьбою парламента с короною – насколько она была попыткой обеспечить свободу и воздвигнуть оплот против деспотизма правительства'. До  тех  пор. пока мы будем иметь в виду только политические цели обеих распрей, параллель будет совершенная. Но так как социальные и умственные условия, в которых до  того  времени стояли французы, были весьма различны от обстановки англичан,  то  необходимым последствием этого было, что и форма, которую приняло восстание, оказалась равным образом различна, хотя побу ждения были одни и  те  же. Если мы рассмотрим это различие несколько ближе,,  то  увидим, что оно находится в связи с обстоятельством, только что мною замеченным, а именно, что  в   Англии  война за свободу сопровождалась войной сословий, тогда как во Франции такой войны не было вовсе. Вследствие этого во Франции восстание, будучи только политическим, а не политическим и социальным, как это было у нас, менее овладевало всеми умами; оно не сопровождалось  тем  чувством самобытности, без которого свобода всегда была невозможна; не имея корня в национальном характере, оно не могло спасти страну от того рабского состояния, в которое она быстро впала несколько лет спустя, в правление Людовика XVI.

Что наше великое восстание было в его внешних проявлениях войной сословий, это один из тех осязательных фактов, которые выдаются вперед в  истории . Сперва парламент 2 действительно стремился привлечь на свою сторону некоторых дворян, и это удавалось ему несколько времени; но с дальнейшим развитием борьбы бесплодность такой политики сделалась очевидной. В нормальном ходе великого движения дворяне оказывались все более и более приверженными королю, парламент становился все более и более демократическим. А когда сделалось очевидно, что и та, и другая партии решились или победить, или умереть, то этот антагонизм сословий слишком ясно обозначался, чтобы, быть непонятым; понимание каждой партией своих интересов усиливалось под влиянием величия тех благ, из-за которых они боролись.

Не наполняя без нужды этого введения тем, что можно найти в наших обыкновенных исторических сочинениях, достаточно будет напомнить читателю некоторые наиболее резкие факты того времени. Перед самым началом войны граф Эссекс был назначен главнокомандующим парламентскими войсками, а в помощники к нему – граф Бэдфорд. Равным образом поручение набирать войска было дано графу Манчестеру, единственному человеку из высшего сословия, которому Карл выказывал прямую неприязнь. Несмотря на такие знаки доверия, дворяне, на которых парламент вначале был готов положиться, не могли не выказать старых наклонностей своего сословия. Граф Эссекс так вел себя, что внушил народной партии величайшие подозрения в том, что он обманывает ее, и, когда защита Лондона была вверена Воллеру, Эссекс так упорно отказывался вписать в патент имя этого даровитого офицера, что члены нижней палаты были вынуждены сделать это своей собственной властью, вопреки своему же генералу. Граф Бэдфорд, хотя и принял военное назначение, не поколебался, однако, покинуть тех, от кого получил его. Этот дворянин-отступник бежал из Вестминстера в Оксфорд, но, найдя, что король, никогда не прощавший своих врагов, принял его не так милостиво, как он ожидал, вернулся в Лондон, где хотя и остался безопасным, но нельзя было предположить, чтобы он опять удостоился доверия парламента.

Нельзя было ожидать, чтобы такие примеры повели к уменьшению недоверия, которое обе партии чувствовали друг к другу. Скоро сделалось очевидным, что война между сословиями неизбежна и что восстание парламента против короля будет усилено восстанием народа против дворян ?. Народная партия, каковы бы ни были ее первые намерения, теперь охотно примирилась с этой необходимостью. В 1645 г. она издала закон, по которому не только граф Эссекс и граф Манчестер лишены были командования, но и все члены обеих палат были изъяты от военной службы. И не позже как через неделю после казни короля народная партия формально отняла законодательную власть у пэров, внеся в то же время в протокол свое замечательное мнение, что палата лордов «бесполезна, вредна и должна быть уничтожена».

Но мы найдем еще более удивительные доказательства относительно истинного характера английского восстания, если взглянем, что за люди были его двигателями. Это обнаружит нам демократический характер того движения, которое законоведы и антикварии тщетно старались представить в виде конституционного. Наше великое восстание было делом людей, смотревших не назад, а вперед; стараться найти причины его в личных и временных обстоятельствах, приписывать этот беспримерный взрыв спору о корабельной подати или ссоре из-за привилегий парламента – прилично лишь тем историкам, которые не видят далее того, что сказано во вступлении к какому-нибудь статуту или в решении какого-нибудь судьи. Такие писатели забывают, что суд над Гэмбденом и обвинение пяти членов не произвели бы никакого впечатления на всю страну, если бы народ не был уже к этому подготовлен и если бы, под влиянием духа исследования и неподчиненности, не развилось до такой степени недовольство людей, что они пришли в положение, при котором был постоянно готов пороховой проводник и достаточно было малейшей искры, чтобы произвести взрыв.

Дело в том, что восстание было взрывом демократического духа. Оно было политической формой того движения, религиозной формой которого была Реформация. Как Реформация поддерживалась не высшими сановниками церкви, не влиятельными кардиналами или богатыми епископами, а людьми, занимавшими низшие и наиболее подчиненные должности, точно так же и английское восстание было движением снизу, восстанием, начинавшимся с самого основания, или, как некоторые находят, с отстоя, общества. Несколько лиц высшего сословия, примкнувших к народному делу, были скоро устранены; легкость и быстрота, с какой они отстали от него. служили ясным указанием, что дела начинали принимать новый оборот. Как только армия была освобождена от своих знатных вождей, и они были заменены офицерами, вышедшими из низших сословий, счастие повернулось; роялисты были везде разбиты, и король взят в плен своими собственными подданными. В промежутке между его пленом и казнью важнейшими политическими событиями были: увоз его Джойсом и насильственное удаление из палаты общин тех членов. которых подозревали в склонности действовать в его пользу. Оба этих решительных шага были сделаны – да оно и не могло быть иначе – людьми с большим личным влиянием и смелым, решительным характером. Джойс, увезший короля и пользовавшийся большим уважением в армии, был незадолго до того простым портным-работником; а полковник Прайд, имя которого сохранилось в  истории , как имя человека, очистившего палату общин от злоумышленников, занимал прежде почти такое же положение, как Джойс; первоначальным его занятием был ломовой извоз. Портной и ломовой извозчик были в том веке достаточно сильны, чтобы давать направление ходу общественных дел и чтобы составить себе видное положение в государстве. После казни Карла продолжало проявляться то же самое направление. По разрушении старой монархии та небольшая, но деятельная партия, которая известна под именем людей пятой монархии, приобрела особенную важность и некоторое время пользовалась значительным влиянием. Тремя главными и самыми значительными членами ее были Веннер, Тёффнель и Окей. Веннер, главный вождь, был бочаром; Тёффнел, второй после него в командовании, был плотником; а Окей, хотя и сделался впоследствии полковником, прежде исполнял должность кочегара в одной из ислингтонских пивоварен.

На все это не должно, однако, смотреть, как на исключительные случаи. В ту эпоху возвышение зависело только от личного достоинства, и если человек имел способности, то он мог быть уверен, что возвысится, каково бы ни было его рождение или прежнее занятие. Кромвель сам был пивоваром4, а полковник, Джонс, его зять, был слугою одного частного лица. Дин находился сперва в услужении у одного купца, а потом сделался адмиралом и был назначен одним из комиссаров флота. Полковник Гофф был учеником у торговца сушеньями и соленьями; генерал-майор Уоллей был учеником у суконного торговца. Скеппон, простой солдат, без всякого образования, был назначен командиром лондонской милиции; он получил потом звание сержант-генерал-майора армии, назначен главнокомандующим в Ирландии и сделан одним из четырнадцати членов Кромвелева совета.  Двумя  из комендантов Тауэра были Беркстэд и Тичборн. Беркстэд был разносчиком или по крайней мере торговал мелкими товарами; а Тичборн торговал холстом; последний не только получил комендантство над Тауэром, но и был сделан в 1655 г. полковником и членом Государственного комитета, а в 1659 г. – членом Государственного совета. Не менее посчастливилось и другим ремеслам, так как высшие отличия были доступны всем людям, если только они выказали потребные для  того  способности. Полковник Гарвей торговал прежде шелком – тем же занимались и полковник Роу, и полковник Вэнн. Салсэй был учеником у бакалейщика, но, благодаря своим способностям достиг чина майора в армий, получил потом должность стряпчего королевских дел в суде Казначейства, а в 1659 г. назначен был парламентом в число членов Государственного совета. Вокруг стола того же совета заседали Бонд, суконный торговец, и Коулей, пивовар; а возле них мы встречаем Джона Бернерса, который, говорят, был слугой в частном доме, и Корнелиуса Голланда, о котором положительно известно, что он был лакеем, а до того даже уличным факельщиком. В числе других лиц, бывших в милости и получивших важные должности, находились: Пак, торговец шерстью, Пюри, ткач, и Пембл, портной. Парламент, созванный в 1653 г., и до сих пор известен под названием Бэрбонова парламента, – название, происшедшее от имени Бэрбона, одного из деятельнейших членов его, кожевенного торговца в Флит-Стрите. Таким же образом Доунинг из бедных мальчиков сделался счетным чиновником Казначейства по королевским суммам. Ко всему этому мы должны еще прибавить, что полковник Гортон был лакеем; полковник Бэрри – мясным торговцем; полковник Купер – мелочным торговцем; майор Рольф – башмачником; полковник Фоке – медником и полковник Гьюсон – башмачником.

Таковы были вожди английского восстания, или, собственно говоря, таковы были орудия, которыми совершено было это восстание5. Если мы теперь обратимся к Франции,  то  ясно увидим разницу между чувствами и нравом обеих наций. Во Франции старый дух покровительства все еще действовал, и народ, удерживаемый в состоянии несовершеннолетия, не приобрел  тех  привычек самоуправления и самоупования, без которых не могут быть совершены великие дела. Французы так привыкли смотреть с робким благоговением на высшие сословия, что, даже когда взялись за оружие, все-таки не могли отбросить идеи подчиненности, от которой наши предки живо избавились. Влияние высших сословий  в   Англии  постоянно ослабевало, во Франции же оно почти не уменьшилось. Вот почему, несмотря на  то  что английское и французское восстания были современны одно другому и вначале стремились совершенно к тем же целям, между ними все-таки было весьма важное различие. Оно заключалось в том, что во главе английских инсургентов стояли вожди из народа, а во главе французских – вожди-дворяне. Смелость и стойкость – свойства, издавна выработавшиеся в английском народе, дали возможность среднему и низшему сословиям выбрать своих вождей из своей же среды. Во Франции таких вождей найти было невозможно просто потому, что, благодаря духу покровительства, такие качества не развились во французском народе. Итак, в то время как на нашем острове гражданские и военные обязанности исполнялись, с очевидным талантом и полным успехом, мясниками, хлебопеками, пивоварами, башмачниками и медниками, – борьба, происходившая в то же время во Франции, имела совершенно другой вид. В этой стране во главе восстания стояли люди гораздо высшего слоя, – -люди, можно сказать, самого древнего и знатного происхождения.

Действительно, там представлялось зрелище беспримерного блеска – млечный путь чинов, благородное сборище аристократических инсургентов и титулованных демагогов. Там были принцы: Конде, Конти, Марсильяк; герцоги: Буйон, Бофор, Лонгвиль, Шеврёз, Немур, Люин, Бриссак, д'Элбёф, Кандаль, де Латремуиль; маркизы: де Лабуле, Лег, Нуармутье, Витри, Фоссёз, Сильери, д'Эстиссак, д'Оккенкур; графы: Ранцау, Монт-резор и пр.

Таковы были вожди Фронды; простое перечисление их имен уже указывает на различие между английским и французским восстанием. От этого различия произошли некоторые результаты, вполне заслуживающие внимания тех писателей, которые в своем неведении об успехах, делаемых человечеством, силятся поддерживать то могущество аристократии, которое уже давно начало падать и в последнее столетие в самых цивилизованных странах подвергалось таким жестоким и частым потрясениям, что окончательная судьба его теперь едва ли подлежит слишком большому сомнению.

Во главе английского восстания стояли люди, вкусы, привычки и понятия которых, будучи чисто народными, образовали связь взаимного сочувсгвия между ними и народом и обеспечивали единство всей партии. Во Франции симпатия была слишком слаба, а потому и единство весьма сомнительно. Какого рода симпатия могла существовать между ремесленником и крестьянином, в поте лица зарабатывавшими свой насущный хлеб, и богатым развратным аристократом, проводившим жизнь в  тех  пустых занятиях, которые унижали его ум и делали его звание предметом насмешки и укора у всех народов? Толковать о симпатии между этими  двумя  классами – очевидная нелепость, и к  тому  же таким предположением верно обиделись бы те высокорожденные люди, которые обращались с своими подчиненными, как и всегда, дерзко и презрительно. Правда, что вследствие причин, указанных нами выше, народ во Франции, к несчастью для него самого, смотрел на  тех , кто был поставлен над ним, с величайшим благоговением; но каждая страница  истории  Франции доказывает, как недостойно ему отвечали на это чувство и в каком рабском состоянии там держали низшие сословия. Итак, с одной стороны, французы, вследствие издавна установившейся привычки к зависимости, сделались неспособны сами вести свое восстание и потому принуждены были встать под начальство дворян, с другой – эта же необходимость поддерживала и  то  раболепство, которое породило ее; таким образом останавливалось развитие свободы, и нация эта не могла достигнуть посредством своих междоусобных войн  тех  великих результатов, к которым мы имели возможность прийти путем наших войн.

И в самом деле, стоит только прочесть произведения французской литературы XVII столетия, чтобы видеть несовместимость упомянутых выше  двух  классов иПоложительную невозможность слияния в одной партии народного и аристократического духа. В  то  время, как целью народа было освободить себя от ярма, целью дворян было только найти новые источники для возбуждения себя удовлетворить своему личному тщеславию, которым они вообще всегда славились6. Так как этот собственно отдел  истории  был малоизучаем, то интересно собрать несколько примеров, которые объяснили бы нам свойства французской аристократии и показали бы, какого рода почестей и каких отличий наиболее добивалось это могущественное сословие.

Что цели, к которым главным образом стремилась французская аристократия, были весьма ничтожны, это всякий может вперед представить себе, кто изучал влияние, какое имеют в огромном большинстве случаев наследственные отличия на личный характер людей7. Как гибельны такие отличия, это ясно видно в  истории  всех европейских аристократий и в том известном факте, что ни одна из них не сохранила нигде даже посредственных дарований, исключая тех стран, где аристократия часто обновляется примесью плебейской крови и где сословие это получает подкрепление той мужской твердостью, которой отличаются люди, сами создающие себе положение, и которой нечего и искать в людях, получающих положение уже готовое. Как скоро укоренилась в уме мысль, что источник чести находится вне, а не внутри нас, то обладание внешними отличиями предпочитается сознанию внутренней силы. В подобных; случаях величие человеческого разума и достоинство человеческого знания считаются подчиненными тем ложным, искусственным постепенностям, которыми слабые люди измеряют степени, своего собственного ничтожества. Вследствие этого настоящий порядок вещей совершенно извращается, ничтожное ставится, выше великого, и ум растрачивает свои силы, применяясь к ложному мерилу заслуг, созданному его же собственными предрассудками. Поэтому очевидно неправы те, которые упрекают дворянство за его гордость, как будто бы она составляла отличи?; тельную черту этого сословия. Дело в том, что если бы в дворянстве раз навсегда укоренилась гордость, то за этим» быстро последовало бы его исчезновение. Толковать о гордости' наследственного сословия – значит сбиваться в выражениях. Гордость зависит от чувства самодовольствия; тщеславие же питается одобрениями других. Гордость есть скрытая, возвышенная страсть, пренебрегающая теми внешними отличиями, на которые с жадностью бросается тщеславие8. Гордый человек видит в своем собственном уме источник своего достоинства, который, как ему известно, не может быть ни увеличен, ни уменьшен никакими другими действиями, кроме происходящих только из него самого. Тщеславный человек, беспокойный, ненасытимый и всегда стремящийся возбудить удивление в своих современниках, должен, конечно, полагать большую важность в тех внешних знаках, в тех видимых отличиях, которые, будут ли то ордена или титулы, непосредственно действуют на чувства и таким образом пленяют простого человека, прямо проникая в его сознание. Итак, если главная разница заключается в том, что гордость смотрит внутрь, а тщеславие – наружу, то ясно, что, когда человек важничает званием, которое ему досталось случай- но, по наследству, без труда и без заслуг, он этим доказывает не гордость, а тщеславие, и притом тщеславие самого жалкого свойства. Это доказывает, что такой человек не имеет никакого чувства истинного достоинства, никакого понятия о том, в чем единственно состоит все величие. Удивительно ли, если для таких умов самая ничтожная вещь становится предметом высшей важносги? Удивительно ли, если такие пустые головы озабочиваются }' внешними украшениями; если один дворянин томится желанием Ордена подвязки, другой скучает по золотому руну.

Мы, видя все это, не должны были бы удивляться, что французские дворяне в XVII столетии проявляли в своих интригах то легкомыслие, которое хотя и искупается по временам исключениями, но тем не менее составляло отличительную черту наследственной аристократии. Нескольких примеров будет достаточно, чтобы дать читателю некоторое понятие о вкусах и умственном настроении этого могущественного класса, который в течение нескольких столетий задерживал успехи французской  цивилизации .

Из всех вопросов, по поводу которых случались разногласия между французскими дворянами, самым важным был вопрос о праве сидеть в королевском присутствии. Это считалось предметом такой важности, что в сравнении с ним простая борьба за свободу теряла всякое значение. А что давало еще большую пищу для умов аристократии, это те чрезмерные трудности, ('которыми была обставлена эта важная социальная задача. Согласно древнему этикету французского двора, если кто был герцог, то жена его могла сидеть в присутствии королевы, но если он имел низшее звание, даже если он был маркиз, то подобной вольности не дозволялось 9. Правило было очень просто и в высшей степени нравилось самим герцогиням. Но маркизам, графам и другим знатным дворянам было не по вкусу такое ненавистное различие, и они употребляли всю свою энергию, чтобы добиться  той  же чести и для своих жен. Против этого сильно восставали герцоги, но благодаря обстоятельствам, которые, по несчастью, не вполне разгаданы, сделано было одно нововведение в царствование Людовика XIII, и привилегия сидеть в одной комнате с королевой была дарована женским членам фамилии Буйон10. Вследствие этого дурного примера вопрос серьезно усложнился, так как другие члены аристократии считали, что чистота их породы давала им ни в каком случае не меньшие права, чем  те , которые имел дом Буйон, древность которого, по их мнению, была грубо преувеличена. Возникший из этого спор имел последствием распадение дворянства на  две  враждебные партии; одна старалась удержать исключительно за собою  то  право, которым другая желала одинаково пользоваться. Для примирения этих  двух  враждебных домогательств предлагаемы были разные ухищрения, но все было напрасно, и двор в управление Мазарини, побуждаемый страхом восстания, обнаружил признаки уступчивости и расположение предоставить низшему дворянству  то , чего оно так пламенно желало. В 1648 и 1649 гг. королева-правительница, действуя по внушению своего советника, формально пожаловала право сидеть в королевском присутствии трем самым знатным членам низшей аристократии, а именно: графине де Фле, госпоже де Понс и принцессе де Марсильяк. Как только сделалось известно это решение, принцы крови и пэры королевства пришли в страшное волнение . Они немедленно вытребовали в столицу членов своего сословия, заинтересованных отражением этого дерзкого нападения, и, составив собрание (1649 г.), тотчас же решили, какие им следует принять меры для восстановления своих древних прав. С другой стороны, низшее дворянство, увлеченное своим недавним успехом, настаивало на том, чтобы только что сделанная уступка была обращена в прецедент и чтобы честь сидеть в присутствии ее величества, дарованная дому Фуа, в лице графини де Флё, была распространена и на всех тех, которые могли доказать, что предки их были не менее славны. И вот произошло страшное смятение; обе стороны упорно настаивали на своих притязаниях, так что в продолжение нескольких месяцев можно было опасаться, что прибегнут для разрешения вопроса к помощи оружия. Но так как высшее дворянство, хотя и меньшее числом, было все-таки сильнее, то спор был окончательно решен в его пользу. Королева отправила к собранию высшей аристократии формальное послание с четырьмя маршалами Франции, в котором она давала обещание отменить те привилегии, пожалование которых до такой степени оскорбляло самых знатных членов французской аристократии. При этом маршалы не только взяли на себя ответственность за исполнение обещания королевы, но даже вызывались дать подписку, что лично будут наблюдать за этим исполнением. Но дворяне, которые сознавали, что предшествовавшей обидой была затронута их самая чувствительная струна, не удовольствовались и этим; для успокоения их нужно было, чтобы удовлетворение было так же публично, как и самая обида. Признано было необходимым, чтобы, прежде чем они мирно разойдутся, правительство издало акт, за подписью королевы-правительницы и четырех статс-секретарей, и чтобы этим актом преимущества, дарованные непривилегированному дворянству, были отменены, и чтобы всем дорогая честь сидеть в королевском присутствии была отнята у принцессы де Марсильяк, госпожи де Понс и у графини де Фле.

Вот какие предметы занимали умы и истощали энергию французских дворян, в  то  время как их отечество было терзаемо междоусобною войною и когда были на очереди вопросы величайшей важности, – вопросы, касавшиеся свободы нации и пере мены всего государственного управления. Едва ли нужно доказывать, как мало могли быть способны подобные люди руководить народом в его тяжкой борьбе и какая громадная была разница между ними и предводителями великого восстания  Англии . Причины неуспеха Фронды сделаются очевидны, если мы примем в соображение, что вожди ее были взяты из  того  самого сословия, вкусы и влечения которого мы только что объяснили некоторыми данными. Какое бесчисленное множество можно привести других подобных данных, это хорошо знает всякий, кто  читал  французские мемуары семнадцатого столетия, – сочинения, которые, будучи большей частью написаны или самими аристократами, или их приближенными, дают самые лучшие материалы для составления мнения о французском дворянстве. Заглянув в эти достоверные источники, где подобные вещи рассказываются с достодолжным сознанием их важности, мы находим величайшие затруднения и споры, возникающие по поводу того, кому полагается кресло при дворе12; кто может быть приглашаем к королевскому столу, а кто не может; кого может целовать королева, а кого не может (в «Мемуарах» Мотвиль помещен формальный список лиц, которых ей полагалось целовать); кто должен сидеть в первых местах в церкви; какая собственно должна быть пропорция между чинами разных лиц и длиною сукна, на котором им позволяется стоять; какого звания должно быть лицо, чтобы иметь право въезжать в Лувр в карете; кто должен идти впереди'на коронациях; все ли герцоги равны, или же, как полагали некоторые, герцог де Буйон, как владевший некогда самостоятельно Седаном, был выше герцога де Ларошфуко, который никогда не имел самостоятельного владения13; мог ли или нет герцог де Бофор входить в комнату совета прежде герцога де Немура и, будучи уже там, сесть выше его 14. Вот что составляло главнейшие вопросы дня; в то же время, и как бы в довершение всякой нелепости, возникали самые серьезные недоумения насчет того, кому принадлежит честь подавать королю салфетку за столом15 или кто должен пользоваться неоцененным преимуществом переменять королеве белье 16.

Может быть, кто-нибудь подумает, что я должен отчасти извиниться перед читателями за то, что я навязываю их вниманию эти жалкие споры о предметах, которые, как ни кажутся они ничтожными в настоящее время, были некогда дороги для людей, не лишенных здравого смысла. Но должно помнить, что подобные споры, и в особенности важность, которую придавали им в прежнее время, составляют принадлежность  истории  французского ума и потому должны быть оцениваемы не по своему внутреннему достоинству, а по тому понятию, которое они дают о порядке вещей, уже не существующем. Этого рода факты, хотя ими и пренебрегают обыкновенные историки, принадлежат все-таки к числу самых необходимых пособий для  истории . Они не только дают нам возможность живо представить себе те времена, к которым они относятся, но имеют также огромную важность и с философской точки зрения. Они входят в число материалов, из которых мы можем вывести общие законы  того  мощного духа покровительства, который в различные периоды времени принимает различные формы, но, каковы бы ни были его формы, всегда бывает обязан своей силой чувству раболепства, поставленному в противоположность к чувству независимости. До какой степени естественна такая сила на известных ступенях общества, это мы ясно увидим, если всмотримся в основание, на котором держится само раболепство. Источник раболепства' – удивление и страх. Эти  два  чувства, порознь или вместе, составляют обыкновенный источник раболепства; а каким образом они сами рождаются, совершенно понятно. Мы удивляемся, потому что мы невежественны, а страшимся, потому что слабы. Поэтому естественно, что в прежние времена, когда люди были невежественнее и слабее, чем теперь, они были также и более склонны к раболепству, более расположены к  тому  раболепному настроению, которое, будучи перенесено в религию, приводит к суеверию, а перенесенное в политику – к деспотизму. При обыкновенном ходе развития общества зло это умеряется успехами знания, которые в одно и то же время уменьшают наше невежество и усиливают наши средства; другими словами – уменьшают нашу склонность к удивлению и на страх и, ослабляя в нас таким образом чувство раболепства, в такой же мере усиливают чувство независимости. Но во Франции, как мы уже видели, естественное стремление это перевешивалось другим, противоположным ему стремлением. В то время как, с одной стороны, дух покровительства был ослабляем успехами знания, с другой – к нему подоспевали на помощь те социальные и политические обстоятельства, которые я пытался выше очертить и в силу которых каждый класс имел большую власть над классом, стоявшим ниже его, и таким образом вполне поддерживались подчиненность и послушничество всего общества. Вот почему все умы приобрели привычку смотреть наверх и полагаться не на свои собственные средства, а на средства других. Вот откуда произошла та гибкость и та послушность, которыми всегда отличались французы до XVIII столетия. Вот чем объясняется также то непомерное уважение к мнениям других, на котором основывается тщеславие, составляющее одну из черт национального характера французов. Свойства эти связаны также и с учреждением рыцарства; оба они суть сродные проявления одного и того же духа. Тщеславие и раболепство, очевидно, имеют то общее, что побуждают каждого человека измерять свои действия мерилом, находящимся вне его самого, между тем как противоположные им чувства, гордость и независимость, заставляют его предпочитать то внутреннее мерило, которое может дать ему только его ум. Результатом всего этого было, что. когда в половине XVII столетия успехи умственного движения привели французов к восстанию, действие этого движения было нейтрализовано теми социальны ми тенденциями, которые даже среди борьбы сохраняли старые привычки послушничества. Вот почему и в самом разгаре войны в народе все еще сохранялась всегдашняя склонность смотреть кверху на дворян, а в дворянах – смотреть таким же образом на корону. И тот, и другой классы полагались на то, что они видели непосредственно над собою. Народ думал, что нет спасения без дворян, а дворяне – что нет почести без короны. В деле дворян такое мнение едва ли может быть порицаемо. Так как все их отличия исходили от короны, то они имели прямой интерес в поддержании старинного понятия, что король – источник чести. Они имели прямой интерес в том учении, которое, упуская из виду истинный источник чести, обращает наше внимание на источник воображаемый, из которого в одно мгновение и единственно по воле монарха величайшие почести могут изливаться на самых ничтожных людей. Это собственно только часть старинной системы создавать отличия и таким образом пытаться поставить посредственные умы выше великих. Совершенная неудача, а по мере успехов общества даже прекращение подобных попыток не подлежит никакому сомнению; но понятно, что, покуда они еще делались, те, кому они приносили пользу, не могли не дорожить теми, от кого они происходили. В отсутствии противодействующих обстоятельств между обеими сторонами не мог-,; ло не быть той симпатии, которая рождается вследствие памяти'.' о прежних милостях и надежды на новые. Во Франции естествен- •; ное побуждение это было еще более усилено тем духом покровительства, который заставлял людей примыкать к стоявшим выше их, и потому не удивительно, что там аристократы даже среди своих волнений не переставали добиваться малейших милостей от короны с рвением, несколько примеров которого мы только что привели. Они так давно привыкли взирать на короля как на источник их собственного достоинства, что им казалось, будто есть какое-то скрытое достоинство даже в самых простых действиях его, так что, по их разумению, чрезвычайно было важно, кто из них подаст королю салфетку, кто ему подаст умыться и кто наденет на него белье. Даже перед самой Французской революцией чувства эти еще существовали. Не для того, однако, чтобы поднять на смех этих праздных и пустых людей, собрал я данные, касающиеся тех споров, которые так занимали их. Напротив, их следует скорее жалеть, чем порицать: они действовали согласно со своими инстинктами; они употребляли в дело даже те жалкие способности, какими наделила их природа. Но мы имеем полное право проникнуться участием к той стране, интересы которой зависят от подобных лиц. Только ради судьбы французского народа стоит заняться  историей  французского дворянства. В  то  же время данные, подобные собранным мною, изобличая стремления старого дворянства, проявляют собой, в одной из самых действительных форм, дух покровительства и аристократизма, о котором очень слабое имеют понятие  те , которые знают его только в его теперешнем состоянии стеснения и постепенного упадка. На подобные факты должно смотреть, как на признаки тяжкой болезни, которой, конечно, и до сих нор еще страдает Европа, но которую мы теперь видим лишь в значительно смя1 ченной форме; о первоначальном же тлетворном действии ее только  тот  может иметь понятие, кто изучал ее на ее нервы1, порах, когда, свирепствуя необузданно, она взяла такой верх, что задержала развитие свободы, остановила умственное движение нации и подавила энергию человеческого ума.

Едва ли нужно проводить далее черту несходства между Францией и  Англией  или доказывать  то , что теперь, я надеюсь. уже будет признано очевидным различием в междоусобных войнах обеих этих стран. Очевидно, что вожди английского восста ния, люди низкого, плебейского происхождения, не могли иметь никакого сочувствия к тем вещам, которые смущали умы французского дворянства. Люди, подобные Кромвелю и его сподвижникам, не были большими знатоками тайн генеалогии или тонкостей геральдики. Они мало обращали внимания на придворный этикет; они никогда не изучали даже правил старшинства. Все это не имело ничего общего с их целью. С другой стороны, то, что они делали, делалось основательно. Они знали, что им предстой совершить великое дело, и совершили его хорошо. Они восстали с оружием в руках против развращенного деспотизма и не хотели остановиться до тех пор, пока не устранят зла. И хотя в этом славном своем предприятии они, без сомнения, выказали некоторые из тех слабостей, которым подвержены и умы высшего разряда, но мы должны во всяком случае говорить о них не иначе как с почтением, подобающим тем, кто дал первый урок Европе и объявил в самых ясных выражениях, что уже настал коней прежней безнаказанности деспотизма.