Глава VII. Очерк истории умственного движения в Англии с половины XVI до конца XVIII столетия

Обыкновенный читатель, живущий в середине XIX столетия, с трудом может представить себе, что не более как за триста лет до его рождения общество находилось в умственном отношении в  том  состоянии глубокого мрака, которое изображено нами в предыдущей главе. Еще труднее ему понять, что мрак этот распространялся не только на людей среднего образования, но и на людей с замечательным дарованием, – людей, стоявших во всех отношениях впереди своего века. Такой читатель убедится, положим, в бесспорности самых фактов, проверит мои показания и признает их не подлежащими ни малейшему сомнению, – но все-таки ему будет трудно понять, как могло общество когда-нибудь находиться в таком состоянии, что люди охотно принимали жалкие бредни за самые важные и здравые истины и считали их существенной частью общего запаса европейского знания.

Но более тщательное изучение послужит в значительной мере рассеянию этого естественного удивления. По самой сущности дела, не только не удивительно, что верили таким вещам, но, напротив, было бы удивительно, если бы их отвергали. В те времена, как и во все другие, все было цельно. Не только в исторической литературе, но и во всех родах литературы, по всем ее предметам – в науке, в религии, в законодательстве – руководящим началом того времени было слепое легковерие, чуждое всякого сомнения. Чем более изучают  историю  Европы, предшествовавшую семнадцатому веку, тем полнее доказывается этот факт. От времени до времени появлялся великий человек, который не совсем разделял всеобщие верования, который шепотом выражал сомнение насчет существования великанов в тридцать футов ростом, крылатых драконов и армий, летающих по воздуху; который думал, что астрология может быть обманом, а некромантия – надувательством; и даже доходил до того, что возбуждал вопрос: действительно ли следует топить каждую колдунью и сжигать каждого еретика? Такие люди изредка действительно появлялись, но их презирали, как чистых теоретиков, пустых мечтателей, которые, не зная практической стороны жизни, осмеливаются дерзко противопоставлять собственный свой Разум мудрости своих предков. В том состоянии общества, в котором люди эти родились, они не могли иметь прочного влияния. В самом деле. не довольно ли им было заботы о себе самих, 0 своей личной безопасности; ибо до самых последних годов Шестнадцатого столетия не было с граны, где не подвергалась бы большой опасности личность человека, выражавшего явное сомнение насчет верований своих современников.

Но пока не возникало сомнение, прогресс, очевидно, был невозможен, потому что, как мы ясно видели, успехи  цивилизации  зависят единственно от приобретений, делаемых человеческим умом, и от степени распространения этих приобретений. Но люди, вполне довольные своим знанием, никогда не попытаются увеличить его. Люди, совершенно уверенные в непогрешимости своих убеждений, никогда не дадут себе труда подвергнуть исследованию основание, на котором убеждения эти построены. Они всегда смотрят с удивлением, и часто с ужасом, на взгляды, противоречащие понятиям, наследованным от предков; а пока люди находятся в таком умственном состоянии, до тех пор невозможно, чтобы они приняли какую-либо новую истину, смущающую прежние их воззрения.

Итак, приобретение новых познаний должно необходимо предшествовать каждому шагу, который делает общество на пути прогресса; но в то же время самому приобретению этому должна предшествовать любовь к исследованию, а следовательно, и дух сомнения, ибо без сомнения не может быть исследования, а без исследования не может быть знания. Знание не есть неподвижное, страдательное начало, которое приходило бы к нам без нашей воли; чтобы приобрести знание, нужно сперва поискать его. Это результат больших трудов и, следовательно, больших пожертвований. Но нелепо было бы предположить, что люди обрекут себя на труд и решатся на жертвы ради изучения таких предметов, в которых они считают себя достаточно сведущими. Кто не сознает темноты, тот не станет искать света. В чем мы раз удостоверились, того не подвергаем дальнейшему исследованию, потому что дальнейшее исследование было бы бесполезно и, пожалуй, опасно. Пока не родилось сомнение, до тех пор не начинается и изучение. Итак, в акте сомнения зарождается прогресс, или по крайней мере он служит необходимым переходом ко всякому прогрессу. Вот он,  тот  скептицизм, одно имя которого приводит в священный ужас невежд, потому что он затрагивает милое им суеверие, потому что он налагает на них беспокойную обязанность исследования, потому, наконец, что он заставляет даже самые ленивые умы задать себе вопрос, действительно ли все так есть, как обыкновенно полагают, и все ли  то  в самом деле справедливо, чему с самого детства их учили верить.

Чем больше мы будем изучать великое начало скептицизма,  тем  яснее представится нам, какую громадную роль оно играло в успехах европейской  цивилизации . Мы можем сказать – изображая в общих чертах  то , что будет подробно и вполне доказано в настоящем введении, – что скептицизму обязаны мы  тем  духом пытливости, который в течение  двух  последних веков, постепенно завладевая всем, преобразовал все отрасли опытного и умозрительного знания, ослабил значение привилегированных классов и, следовательно, утвердил свободу на более прочном основании, наказал деспотизм, смирил дерзость вельмож и даже уменьшил предрассудки духовенства. Одним словом, этот именно дух исправил три грубые ошибки прежнего времени, – ошибки, заключавшиеся в  том , что люди были слишком доверчивы в политике, слишком легковерны в науке и слишком чужды терпимости в религии.

Этот беглый обзор всего, что было действительно сделано, пожалуй, может поразить тех читателей, которые не свыклись с такими обширными исследованиями. Но принцип, о котором идет речь, так важен, что я намерен проверить его в настоящем введении исследованием всех главнейших форм  цивилизации . Подобного рода исследование приведет нас к  тому  замечательному заключению, что ни один отдельный факт не имеет для различных стран такого обширного значения, какое имеют продолжительность действия в них начала скептицизма, степень его развития и в особенности степень его распространения. В Испании церковь при помощи инквизиции всегда имела достаточно силы, чтобы наказывать скептических писателей и  тем  предотвращать, конечно, не существование, а проповедование скептических воззрений. Таким образом дух сомнения был постоянно подавляем, вследствие чего знание оставалось в состоянии почти совершенного застоя, – в таком же застое находилась и  цивилизация , которая есть плод знания. Но  в   Англии  и Франции, – странах, где, как мы скоро увидим, скептицизм открыто явился на свет и где он был наиболее распространен, оказались совершенно иные результаты. Поощряемая любовь к исследованию положила основание  тому  постоянно возрастающему знанию, которому эти  две  великие нации обязаны своим благосостоянием. В остальной части этого  тома  я прослежу  историю  скептицизма во Франции и  Англии  и рассмотрю различные формы, в которых он проявлялся в этих странах, а также отношение этих форм к национальным интересам. В порядке исследования я предоставляю первое место  Англии , так как ее  цивилизация , по причинам, уже изложенным мною, должна считаться более нормальной, чем  цивилизация  Франции, вследствие чего  Англия , несмотря на все свои недостатки, приближается более к естественному типу, чем могла приблизиться ее великая соседка. Но так как самые полные подробности касательно английской  цивилизации  читатель найдет в главной части этого сочинения,  то  в настоящем введении я намерен посвятить ей не более одной главы, в которой рассмотрю нашу отечественную  историю  только по отношению к непосредственным последствиям скептического движения; другие же вспомогательные явления, имевшие, конечно, менее обширное значение, но все-таки довольно важные, я отложу до будущего случая. Самым важным последствием скептицизма было, без сомнения, развитие духа религиозной терпимости, поэтому я прежде всего изложу обстоятельства, при которых он впервые проявился  в   Англии  в XVI столетии, а затем покажу, в какой Мере другие события, непосредственно следовавшие за этим явлением, составляли часть  того  же прогресса и оказывались не более как проявлением  тех  же самых начал, только в различных направлениях.

Тщательное изучение  истории  религиозной терпимости покажет нам, что во всех христианских странах, где привилось это начало, оно было насильно навязано духовенству влиянием светских сословий'. И до сих пор не знают религиозной терпимости в  тех  странах, где духовная власть сильнее светской; а так как в течение нескольких столетий все страны находились в таком положении,  то  неудивительно, что в ранней  истории  Европы мы почти не находим ни малейшего следа этого мудрого и благодетельного начала.

В  то  время, когда на престол английский вступила Елизавета,  Англия  была почти поровну поделена между  двумя  враждебными вероисповеданиями; но королева в течение некоторого времени так ловко умела уравновешивать силы обеих сторон, что ни одна из них не имела решительного перевеса. Это был первый пример в Европе успешного управления государством, без деятельного участия духовной власти; в результате оказалось, что начало терпимости, хотя еще далеко не совершенно понимаемое, дошло в течение нескольких лет до такого развития, которое просто изумительно в такой варварский век2. К несчастью, по прошествии некоторого времени различные обстоятельства, которые будут изложены мною в своем месте, заставили Елизавету изменить свою политику, – может быть, при всей своей мудрости, она считала свой образ действия опасным опытом, для которого  Англия  еще едва ли обладала достаточно зрелым знанием. Но хотя она и дозволяла теперь протестантам удовлетворять своей ненависти к католикам, однако среди последовавших за этим кровавых сцен было одно обстоятельство, особенно достойное внимания: многие лица были казнены единственно за свою религию – в  том  не было никакого сомнения, но никто не смел сказать, что причиной их казни была именно религия 3. Их подвергали самым варварским наказаниям, но им говорили при этом, что они могли избавиться от казни, отказавшись от некоторых убеждений, которые были будто бы вредны для безопасности государства4. Правда, что многие из этих убеждений были такого рода, что ни один католик не мог отказаться от них, не отказываясь в  то  же время и от своей религии, существенную принадлежность которой они составляли. Но самый  тот  факт, что дух преследования должен был прибегать к такого рода уловкам, доказывал уже значительный прогресс  того  века. Уже  то  составляло весьма важное приобретение, что ханжа сделался лицемером и что духовенство при всей своей готовности жечь людей для блага их душ вынуждено было оправдывать свою жестокость соображениями более светского и, как им казалось, менее важного свойства5.

Замечательное доказательство происходившей в  то  время перемены видим мы  в   двух  важнейших теологических сочинениях, вышедших  в   Англии  в царствование Елизаветы. Гукерово «Церковное устройство» (Ecclesiastical Polity), изданное в конце XVI столетия, еще и до сих пор считается одним из главнейших оплотов нашей отечественной церкви. Если мы сравним это сочинение с сочинением Джуеля (Jewel) «Защита английской церкви», которое было написано тридцатью годами ранее6,  то  нас тотчас же поразит различие методов, употребляемых этими замечательными писателями. И Гукер, и Джуель были оба людьми учеными и гениальными; оба были коротко знакомы с Библией, отцами церкви и постановлениями соборов; оба писали с сознательной целью защищать английскую церковь, и обоим были хорошо известны обыкновенные приемы теологических прений; но на этом и останавливается их сходство; сами люди были очень похожи друг на друга, сочинения же их совершенно различны. В тридцатилетний промежуток времени, разделяющий этих писателей, английский ум сделал огромные успехи; тех аргументов, которые в Джуелево время считались совершенно удовлетворительными, никто не стал бы и слушать в эпоху, когда писал Гукер. Сочинение Джуеля наполнено текстами из отцов церкви и постановлений соборов, голословные утверждения которых, когда они не противоречили Священному Писанию, он, по-видимому, считал уже положительными доказательствами. Гукер, напротив, хотя и оказывает большое уважение соборам, но мало опирается на отцов церкви; он, очевидно, руководствовался соображением, что читатели не обратят слишком большого внимания на бездоказательные мнения. Джуель внушает необходимость веры, а Гукер настаивает на упражнении разума7. Первый употребляет весь свой талант на то, чтобы собрать решения древности и решить, какой в них может быть предположен смысл. Второй приводит слова древних не столько из уважения к их авторитету, сколько с целью уяснить ими свои собственные аргументы. Так, например, оба, и Гукер, и Джуель, утверждают, что монарх имеет несомненное право вмешиваться в дела церкви; но Джуель воображал себе, что он доказал это право, напомнив, что им пользовались Моисей, Иисус Навин, Давид и Соломон8; Гукер, напротив, доказывает, что право это существует не в силу древности своей, а потому что оно разумно, потому что неосновательно было бы предположить, что люди недуховного звания станут подчиняться законам, которые изданы одним духовенством9. В таком же противоположном духе эти  два  великих писателя ведут и свою защиту английской церкви. Джуель, подобно всем писателям его времени, упражнял более свою память, чем свой ум; он думает, что решил весь спор  тем , что набрал множество текстов из Библии и мнений различных комментаторов. Гукер, напротив, живя во время Шекспира и Бэкона, вынужден был придерживаться более глубоких взглядов. Его защита не основывается ни на преданиях, ни на комментаторах, ни даже нa откровениях; он довольствуется  тем , что обусловливает справедливость притязаний  двух  враждующих сторон соответственностью их главным требованиям общества и удобоприменимостью к общим целям ежедневной жизни 10.

Не нужно много проницательности, чтобы понять огромную важность  той  перемены, представителями которой служат эти  два  обширных сочинения. До  тех  пор, пока мнения в теологии защищались по старому догматическому методу, их нельзя было оспаривать без того, чтобы не подвергнуться обвинению в ереси. Когда же их стали защищать главнейшим образом общечеловеческими рассуждениями, то опора их значительно ослабела; в них вошел элемент недостоверности. Теперь можно было допустить, что аргументы одной секты так же хороши, как и аргументы другой, и что мы не можем быть уверены в справедливости наших убеждений, пока не услышим, что скажет противная сторона. По старой теологической теории легко было оправдать самые варварские преследования. Если человек знал, что единственная истинная религия есть та, которую он исповедует, если он знал также, что умирающие в другой вере обречены на вечную гибель, если он знал, что во всем этом не допускается ни малейшего сомнения, – то он смело мог сделать такой вывод, что наказывать тело для спасения души и обеспечивать бессмертным существам будущее спасение, даже при помощи таких жестоких средств, как петля или кол, есть дело благое. Но если того же самого человека научили думать, что религиозные вопросы должны быть разрешаемы как с помощью разума, так и с помощью веры, то едва ли он избегнет того рассуждения, что разум, даже в самых умных головах, не непогрешим, потому что он часто приводил самых способных людей к самым противоположным заключениям. Когда такое понятие распространено в каком-нибудь народе, то оно не может не иметь влияния на его поступки. Ни один человек сколько-нибудь здравомыслящий и честный не решится подвергнуть другого за его религию всей строгости законов, если он знает, что его собственные убеждения легко могут оказаться ложными, а убеждения наказанного им человека – справедливыми. С  той  минуты, как религиозные вопросы освобождаются от юрисдикции веры и подвергаются суду разума, преследование за веру является самым грустным видом преступления. Так было в XVII столетии, когда теология, сделавшись разумнее, стала менее самонадеянна и потому более человечна. Через семнадцать лет после издания великого сочинения Тукера  два  человека были публично сожжены английскими епископами за еретические убеждения. Но это был последний вздох умирающего ханжества; с этого памятного дня почва  Англии  уже ни разу не была запятнана кровью страдальца за религиозные убеждения.

Итак, мы видели зарождение  того  скептицизма, с которого в естественных науках должно всегда начинаться знание, а в религии – терпимость. Конечно, нет никакого сомнения, что в обоих случаях отдельные мыслители могут с помощью больших усилий врожденного гения освободиться от действия этого закона, но в прогрессе целой нации такого уклонения быть не может. Пока люди приписывают движения комет непосредственному действию перста Божьего и пока они веруют, что солнечное затмение есть одно из выражений Божьего гнева, до  тех  пор они не могут сделаться виновны в богопротивном притязании предсказывать такие сверхъестественные явления. Прежде чем они осмелятся исследовать причины этих таинственных явлений, необходимо, чтобы они уверовали или по крайней мере заподозрили, что подобные явления могут быть объяснены человеческим умом. Точно так же, пока люди не решатся представить некоторым образом свою религию на суд своего разума, до  тех  пор они не будут в состоянии понять, как могут быть различные верования или как может кто-нибудь расходиться с ними в убеждениях, не делаясь через это виновным в самом тяжком и непростительном преступлении 11.

Если мы проследим далее развитие идей  в   Англии ,  то  увидим всю справедливость сделанных нами выше замечаний. Всеобщий дух пытливости, сомнения и даже сопротивления стал овладевать умами людей. В естественных науках это дало им возможность одним разом сбросить старинные оковы и создать науки, основанные не на преданиях старины, а на личных наблюдениях и опытах. В политике плодом такого возбуждения было восстание против правительства, окончившееся смертью короля на эшафоте. В религии дух этот породил тысячи сект, из которых каждая провозглашала и часто преувеличивала важность свободы совести 12. Подробности этого великого движения составляют одну из самых занимательных частей  истории   Англии . Но, не распространяясь о  том , что будет рассказано далее, я приведу в настоящее время только один пример, который, по сопровождавшим его обстоятельствам, особенно хорошо характеризует тогдашнее время. Знаменитое сочинение Чиллингворта о протестантской религии считается вообще лучшей защитой реформаторов против римской церкви. Оно было издано в 1637 г., и, судя по положению автора, мы могли бы ожидать, что найдем в нем полнейшее проявление ханжества, соответствовавшего духу того времени. Чиллингворт только что оставил  ту  религию, на которую теперь стал нападать; поэтому можно было бы предположить в нем естественную склонность к догматизированию, которой всегда отличаются вероотступники. Кроме  того , он был крестником и лучшим другом Лода, о котором и до сих пор вспоминают с ненавистью, как о самом гнусном, самом жестоком и самом ограниченном человеке, какой когда-либо занимал епископскую кафедру13. В довершение всего, он был питомец Оксфорда и постоянно жил в этом древнем университете, который всегда считался убежищем суеверия и до сих пор сохранил эту незавидную славу. Обращаясь затем к сочинению, которое было писано при таких обстоятельствах, мы с трудом можем поверить, что оно появилось в  том  же самом поколении и в  той  же самой стране, в которых только двадцатью семью годами ранее  два  человека были публично сожжены за  то , что отстаивали убеждения, несогласные с убеждениями господствующей церкви. Конечно, не может быть лучшего доказательства необыкновенной энергии происходившего в то время движения, как то, что давление его чувствовалось и при самых враждебных обстоятельствах, какие только можно себе представить; что друг Лода и притом питомец Оксфорда в серьезном теологическом исследовании проводил начала совершенно разрушительные для того теологического духа, который в течение многих веков держал в рабстве всю Европу.

В этом великом сочинении говорится прямо против всякого авторитета в деле религии. Гукер, тот хотя и апеллировал на юрисдикцию отцов церкви к юрисдикции разума, однако позаботился прибавить, что разум отдельных личностей должен склоняться пред разумом церкви, выражающимся в постановлениях соборов и в общем голосе церковных преданий. Чиллингворт же не хотел и слышать ни о чем подобном. Он не допускал никаких ограничений, направленных к стеснению священного права свободы совести. Он не только зашел далее Гукера в пренебрежении к отцам церкви 14, но даже осмелился не уважать соборов. Хотя единственною целью его сочинения было разобрать враждебные притязания  двух  главнейших сект, на которые распалась христианская церковь,  тем  не менее он никогда не ссылается на авторитет соборов той самой церкви, о которой шел спор15. Его мощный и в то же время тонкий ум, проникающий в самую глубину предмета, пренебрегал тем спором, который долго занимал умы людей. Разбирая пункты, на которых католики и протестанты расходились, он полагает вопрос не в том, согласны ли содержащиеся в них учения со взглядами первоначальной церкви, а в том, согласны ли они с человеческим разумом; и он, не колеблясь, высказывает такую мысль, что, как бы ни были справедливы эти учения, ни один человек не обязан им верить, если только он находит, что они противны внушениям его собственного разума. Он не согласен также и с тем, чтобы вера восполняла недостаток авторитета. Даже этот любимый принцип теологов у Чиллингворта уступает место преобладанию человеческого разума. Разум, говорит он, дает нам знание, вера же дает только убеждение, которое есть часть знания, и потому стоит ниже его. Разум, а не вера должен решать наш выбор в предметах религии, и одним только разумом можем мы различать истину от лжи. Наконец он торжественно напоминает своим читателям, что в предметах религии не следует ожидать, чтобы кто-либо мог делать твердые выводы из несовершенных посылок, или верить неправдоподобным показаниям, на основании скудных доводов; еще менее, говорит он, имелось когда-либо в виду, что люди до такой степени извратят свой разум, чтобы проникнуться непогрешимой верою в то, чего они не в состоянии доказать непогрешимыми аргументами16. Ни один человек, имеющий сколько-нибудь соображения, не может ошибиться насчет очевидного направления этих взглядов. Но что особенно важно заметить, это тот процесс, через который должен был пройти ум человеческий на пути  цивилизации , прежде чем мог возвыситься до таких взглядов. Реформация, разрушив догмат непогрешимости церкви, ослабила, конечно, то уважение, которое питали к ее древности. Но такова была сила старинных ассоциаций идей, что наши соотечественники еще долго сохраняли уважение к тому, пред чем уже перестали благоговеть. Так, Джуель хотя и признавал за высший авторитет Библию, но в тех случаях, когда она молчала или выражалась двусмысленно, он обращался к первоначальной церкви, решения которой могли, по мнению его, устранить все трудности. Поэтому он употреблял свой разум только на приведение в известность противоречий между Священным Писанием и преданиями; но когда они не были согласны, то оказывал, по нынешним понятиям, суеверное уважение древности. Тридцать лет спустя после него явился Гукер, который сделал шаг вперед и, проповедуя начала, от которых Джуель отшатнулся бы с ужасом, в значительной мере содействовал ослаблению того, что суждено было окончательно уничтожить Чиллингворту. Так, эти три великих мужа являются представителями трех различных эпох и трех последовательных поколений, к которым они принадлежали. У Джуеля разум есть, так сказать, верхняя постройка системы, а авторитет есть основание, на котором возведена эта постройка. У Гукера авторитет служит верхней постройкой, а разум – основанием. У Чиллингворта же, сочинения которого были предвестниками .приближавшейся бури, авторитет совершенно исчезает и все здание религии опирается на то толкование, какое дает ничем не руководимый разум человека определениям Всемогущего Бога.

Громадный успех великого сочинения Чиллингворта должен был способствовать тому движению, одним из доказательств которого является самое это сочинение. Оно служило полным оправданием религиозного раскола, а следовательно, и распадения англиканской церкви, до которого суждено было дожить тому же самому поколению. Основное начало этого сочинения было принято самыми влиятельными писателями XVII столетия – каковы Гэльс, Оуэн, Тэйлор, Бернет, Тиллотсон, Локк и даже осторожный и ко всему приноравливающийся Тэмпл, – которые все настаивали на том, что авторитет свободы совести Уставляет трибунал, на который нет апелляции. Вывод из этого, кажется, очевиден. Если последнее слово истины заключается 8 суждении каждого человека и если никто не вправе утверждать, что суждения людей, часто противоречащие друг другу, могут когда-либо быть безошибочны, то из этого необходимо следует, ito нет определительного критерия для религиозной истины. Вот устное и, я твердо убежден, в высшей степени неверное заклюние; но каждая нация необходимо руководствуется им до тех пор, пока не довершит великого дела терпимости, которое даже в нашей стране и в наше время еще не совсем окончено. Необходимо, чтобы люди научились сомневаться, прежде чем начнут обнаруживать терпимость, и чтобы они признали погрешимость своих собственных мнений, прежде чем станут уважать мнения своих противников. Этот великий процесс еще далеко не кончился ни в одной из стран; и европейский ум, едва освободившийся от своего первоначального легковерия и от слишком большого доверия к своим собственным убеждениям, находится еще на средней, так сказать, пробной ступени. Когда он перейдет через эту ступень, когда мы научимся судить о людях только по их характеру и их действиям, а вовсе не по их теологическим догматам, тогда мы будем в состоянии вырабатывать свои религиозные убеждения посредством того чисто трансцендентального процесса, проблески которого проявились в каждом веке у немногих даровитых людей. Что теперь все быстро клонится в эту именно сторону, это ясно для всякого, кто изучал развитие новейшей  цивилизации . В короткий промежуток трех столетий древний теологический дух должен был не только низойти с  той  степени преобладания, на которой он так долго держался, но и покинуть  те  укрепленные места, где он тщетно пытался укрыться ввиду распространявшегося знания. Он должен был мало-помалу отказаться от всех своих любимейших притязаний. Хотя недавно  в   Англии  и устремлено было мгновенно внимание на некоторые религиозные споры, но сопровождавшие их обстоятельства показывают, что дух времени изменился. На  те  споры, которые сто лет тому назад воспламенили бы все государство, теперь огромное большинство образованных людей смотрит с совершенным равнодушием. Разные запутанности новейшего общества и огромное разнообразие интересов, между которыми оно поделено, в значительной мере развлекали умы и не давали им останавливаться на предметах, которые люди, мало занятые, считали бы особенно важными. Кроме того, приобретения науки теперь далеко превосходят приобретения, сделанные в какой-либо из прежних веков: они наводят на такие интересные предположения, что почти все великие мыслители посвящают им все свое время и не хотят более заниматься предметами чисто умозрительной веры. Таким образом, то, что обыкновенно считалось важнейшим из вопросов, теперь предоставлено людям низшего разряда, – людям, подражающим только рвению, но не достигающим влияния тех истинно великих теологов, сочинения которых принадлежат к числу лучших украшений нашей ранней литературы. Правда, что эти бурливые полемики своими криками способствовали разъединению церкви, но они не произвели ни малейшего впечатления на большинство английских умов, так что численный перевес находится на стороне людей, открыто восстающих против  той  монашеской, аскетической религии, которую теперь тщетно пытаются восстановить. Дело в  том , что время для этого рода вещей уже прошло. Теологические интересы уже давно перестали быть преобладающими, и дела наций не сообразуются более с видами церкви17.  В   Англии , где движение вперед было быстрее, чем где-либо, перемена эта чрезвычайно заметна. По всем другим отраслям наук имели мы целый ряд великих и сильных мыслителей, которые дали честь своей стране и справедливо возбуждали удивление всего человечества; но вот уже с лишком сто лет, как мы не производили ни одного оригинального сочинения во всей области теологических прений. Уже с лишком сто лет, как апатия к этого рода предметам стала так заметна, что не было сделано ни одного ценного прибавления к  той  огромной массе теологии, которая для людей мыслящих с каждым последовательным поколением все более и более теряет прежний интерес 18.

Вот только немногие из тех признаков, которые должны быть очевидны для всякого, кто не ослеплен предубеждениями, свойственными несовершенному воспитанию. Огромное большинство духовных лиц, – некоторые по честолюбивым побуждениям, но большая часть, я уверен, по внушениям совести, – силится остановить успехи того скептицизма, который охватывает нас со всех сторон. Пора этим благонамеренным конечно, но заблуждающимся людям заметить самообольщение, под влиянием которого они находятся. То, что так сильно тревожит их, есть не более как переходная ступень от суеверия к терпимости. Умы высшего разряда перешли через эту ступень и приближаются уже к тому, что, по всей вероятности, составляет последнее выражение религиозного развития человечества. Но масса народа и даже некоторые из тех, кого обыкновенно называют людьми образованными, только теперь вступают в ту раннюю эпоху, в которой скептицизм 19 составляет отличительную черту ума. Итак, быстрое развитие этого духа далеко не должно возбуждать в нас опасения, а нам скорее следует всеми силами стараться поощрять то, что хотя и больно для некоторых, но спасительно для всех: это единственное верное средство уничтожить ханжество. Нас не должно также удивлять, что, прежде чем достигается эта цель, необходимо претерпевается известная доля страдания20. Если один век верует слишком много,  то  весьма естественную составляет реакцию, когда другой верует слишком мало. Таковы несовершенства нашей природы, что мы должны, в силу самых законов ее усовершенствования, пройти через  те  кризисы скептицизма и нравственной болезни, в которых обыкновенный взгляд видит состояние упадка нации и ее бесчестье, между  тем  как в сущности они представляет собою только  тот  огонь, которым должно быть очищено золото, прежде чем оно оставит свой шлак в тигле плавильщика. Скажем, – употребляя сравнение, сделанное великим аллегористом, – необходимо, чтобы бедный пилигрим, нагруженный тяжестью целой кучи суеверий, пробирался по топи отчаяния и по долине смерти, прежде чем достигнет града славы, блистающего золотом и драгоценными каменьями, на который ему стоит только взглянуть, – и он уже вполне вознагражден за все труды и опасности.

В течение всего XVII столетия продолжалось это двойное движение – скептицизма и терпимости, несмотря на препятствия, которые оно постоянно встречало в действиях  двух  преемников Елизаветы, поступавших во всем противно просвещенной политике великой королевы. Эти государи истощали всю свою энергию на борьбу против стремлений века, которого они не в состоянии были понять; но, по счастью, дух, который они хотели подавить, стоял уже на такой высокой степени развития, что их< вмешательство было только смешно. В  то  же время успехам английского ума еще более способствовали самые споры, разъединявшие  Англию  в течение полувека. В царствование Елизаветы был великий спор между церковью и ее противниками – между правоверными и еретиками. В царствования же Якова и Карла теология впервые переводилась в политику. Борьба происходила уже не между различными верованиями и догматами, а между людьми, приверженными королю, и людьми, поддерживавшими парламент. Умы людей, устремившись таким образом на предметы действительной важности, пренебрегали  теми  второстепенными целями, которыми было поглощено все внимание их отцов21. Когда наконец в делах государства наступил кризис, жестокая участь короля, случайно подвинувшая интересы престола, имела в высшей степени вредное действие для интересов церкви. Не может быть, конечно, никакого сомнения, что обстоятельства, сопровождавшие казнь Карла, нанесли авторитету церкви такой удар, от которого  в   Англии  она уже никогда не могла оправиться. Насильственная смерть короля возбудила сочувствие народа и,  тем  подкрепив роялистов, ускорила восстановление монархии22. Даже самое имя  той  великой партии, которая достигла власти, уже намекало на перемену в религиозном отношении, происходившую в умах народа. И действительно, немаловажным делом было уже и  то , что  Англия  управлялась людьми, которые называли себя индепендентами и, прикрываясь этим именем, не только отвергали всякие притязания духовенства, но и явно выражали полное презрение к  тем  обрядам и догматам, которые духовенство в течение многих столетий не переставало накоплять. Правда, что индепенденты не всегда доводили до крайних последствий свои учения, но и то уже было весьма важно, что учения эти пользовались признанием со стороны законных властей в государстве. Кроме того, должно еще заметить, что пуритане имели более фанатизма, чем суеверия. Они были так мало знакомы с настоящими основаниями государственного управления, что издавали карательные законы против частных пороков и полагали, что нравственностью можно управлять посредством законодательных мер. Но, несмотря на это серьезное заблуждение, они были всегда против всяких притязаний, даже со стороны их собственного духовенства, и уничтожение древней епископской иерархии, хотя, быть может, слишком поспешное, должно было произвести много благодетельных последствий. Когда великая партия, совершившая все это, была наконец низвергнута, дела все-таки продолжили идти но тому же направлению. После Реставрации церковь хотя и была восстановлена в своем прежнем блеске, но, видимо, утратила свое прежнее могущество. К тому же новый король, по легкомыслию скорее, чем по какому-либо разумному побуждению, презирал споры теологов и смотрел на религиозные вопросы, как ему казалось, с философским равнодушием23. Придворные следовали его примеру и думали, что они не могут впасть в заблуждение, подражая тому, кого они считали помазанником Божиим. Последствия этого хорошо известны даже тем, которые самым поверхностным образом изучали английскую литературу. Тот серьезный, умеренный скептицизм, который составлял отличительную черту индепендентов, утратил всю свою прелесть, перенесенный в несвойственную ему атмосферу двора. Людям, окружающим короля, были не по силам все трудности, сопряженные с скептицизмом, и они старались подкреплять свои сомнения богохульным выражением дикого, отчаянного неверия. Почти все без исключения писатели, которым наиболее покровительствовал Карл, истощали всю изобретательность своего развращенного ума в насмешках над религией, о сущности которой они не имели ни малейшего понятия. Эти нечестивые шутовские выходки сами по себе не оставили бы никакого прочного впечатления на характере того времени, но они заслуживают внимания потому, что в них выражалось, хотя в искаженном и преувеличенном виде, более общее направление. Это были нездоровые отпрыски того духа неверия и того дерзкого сопротивления всякому авторитету, которые составляли отличительную черту замечательнейших из англичан XVII столетия. Это самое заставило Локка быть нововводителем в философии и унитарием в религии. Это самое сделало Ньютона социнианином; это самое заставило Мильтона быть злейшим врагом церкви и не только сделало из поэта возмутителя, но и сообщило отпечаток арианизма «Потерянному раю». Одним словом, это самое пренебрежение к преданию и эта сама решимость сбросить с себя ярмо, внесенные сперва в философию Бэконом, а потом в политику Кромвелем, были при том же поколении перенесены в теологию Чиллингвортом, Оуэном и Гэльсом, в метафизику – Гоббсом и Гланвиллем и в теорию государственного управления – Гаррингтоном, Сиднеем и Локком.

Успехам английского ума в этом стремлении стряхнуть с себя старое суеверие24 еще более способствовало необыкновенное рвение, приложенное к разработке естественных наук. Это, как и все другие великие движения общества, может быть легко объяснено предшествовавшими событиями. Оно было отчасти причиною, а отчасти последствием возраставшего неверия того века. Скептицизм образованных классов, вследствие которого их не удовлетворяли давно установившиеся мнения, основанные на одних ничем не подпертых авторитетах, родил желание удостовериться, в какой мере подобные понятия оправдываются, либо опровергаются самой сущностью дела. Любопытный пример быстрого развития этого духа можно найти в сочинении одного автора, который в чисто литературном отношении был одним из самых замечательных людей своего времени. Когда междоусобная война была еще едва решена и за три года до казни короля сэр Томас Броун издал свое знаменитое сочинение под заглавием: «Исследования о простонародных и общераспространенных заблуждениях». Это талантливое и ученое произведение имеет  то  достоинство, что в нем предугаданы некоторые из результатов, достигнутых новейшими исследователями; но главнейшим образом оно замечательно, как самое первое систематически обдуманное нападение  в   Англии  на преобладавшие в  то  время суеверные фантазии насчет явлений внешнего мира. Еще интереснее то, что из обстоятельств, сопровождавших появление этой книги, можно совершенно ясно видеть, что замечаемые в ней познания и гений принадлежат самому автору ее, скептицизм же относительно народных верований навязан ему извне, силою самого времени.

В 1633 г. или около этого года, когда на престоле еще сидел суеверный государь, когда английская церковь, казалось, находилась на самой высоте своего могущества и когда люди были беспрестанно преследуемы за свои религиозные убеждения, – этот самый сэр Томас Броун написал свою «Религию врача», в которой мы находим все свойства его позднейшего сочинения, за исключением скептицизма. Действительно, в «Религии врача» проявляется такое легковерие, которое должно было обеспечить этой книге сочувствие преобладавших в то время классов. Из всех предрассудков, которые считались тогда существенной принадлежностью народного верования, не было ни одного, против которого Броун осмелился бы восстать. Он объявляет, что верит в философский камень, в духов и ангелов-хранителей и в хиромантию. Он не только утверждает решительным образом, что действительно существуют колдуньи, но даже говорит, что  те , которые отрицают их существование, не просто еретики, а даже атеисты. Он усердно доказывает нам, что считает себя существующим не со дня рождения, но со дня крещения, потому что до крещения нельзя было сказать о нем, что он существует. К этим проблескам мудрости он прибавляет еще, что, чем неправдоподобнее какое-нибудь предположение,  тем  более он расположен согласиться с ним; когда же вещь действительно невозможна,  то  он уже по этому одному готов верить в нее.

Таковы были мнения, выраженные сэром Томасом Броуном в первом из  двух  сочинений, которые он издал в свет. В сочинении же «Исследования о простонародных заблуждениях» проявляется дух до такой степени противоположный, что если бы не было самых положительных доказательств,  то  мы едва ли поверили бы, что книга эта написана  тем  же человеком. Дело в  том , что в промежуток двенадцати лет, разделявших эти  два  сочинения, был довершен  тот  обширный социальный и умственный переворот, в котором ниспровержение церкви и казнь короля были еще не из самых важных событий. Мы знаем из литературы, из частной переписки и из государственных актов того времени, до какой степени было невозможно даже самым мощным умам избегнуть влияния всеобщего опьянения. Неудивительно после этого, что Броун, стоявший, конечно, ниже многих из своих современников, последовал  тому  движению, против которого и они не могли устоять. Странно в самом деле было бы, если бы он один остался свободен от влияния  того  скептического духа, который по  тому  самому, что его слишком деспотически подавляли, теперь разорвал все оковы и в этой реакции вскоре разрушил  те  учреждения, которыми тщетно старались сдерживать его.

С этой именно точки зрения в высшей степени интересно и даже чрезвычайно важно сравнить оба сочинения Броуна. В одном, позднейшем, нет уже и помину о вере, основанной на самой невозможности  той  или другой вещи, но нам говорят о « двух  великих столбах истины – опыте и здравом смысле». Нам напоминают также, что одна из главных причин заблуждения есть «подчинение авторитету», другая – «пренебрежение к исследованию», а третья – довольно странно сказать – «легковерие». Все это не особенно согласовалось со старым теологическим духом, и потому мы не должны удивляться, что Броун не только опровергает некоторые из заблуждений отцов церкви, но, сказав о заблуждениях вообще, коротко прибавляет: «Есть еще и многие другие, о которых мы предоставляем судить теологам и которые, быть может, не заслуживают даже возражений».

Различие, существующее между этими  двумя  сочинениями, может служить недурным мерилом быстроты  того  великого движения, которое в половине XVII века было заметно во всех отраслях как практической, так и чисто умственной жизни. После смерти Бэкона одним из самых даровитых людей среди англичан был, конечно, Бойль, которого по сравнению с его современниками можно считать стоящим непосредственно после Ньютона, хотя, без сомнения, как оригинальный мыслитель, он стоит гораздо ниже последнего. О прибавлениях, сделанных им к сумме наших знаний, нам здесь говорить не место; но мы можем сказать, что он первый производил точные опыты для определения отношения между цветом и теплотой и таким образом не только привел в известность некоторые весьма важные факты, но и положил основание соединению оптики с термотикой (учением о теплороде). Соединение это, конечно, еще не вполне осуществилось, но для осуществления его недостает только того, чтобы какой-нибудь великий ученый напал на такое обширное обобщение, которое, обняв обе науки, слило бы их в один предмет Изучения. Бойлю также более чем кому-либо другому из англичан мы обязаны теми познаниями в гидростатике, какие мы имеем теперь25. Он первый открыл  тот  прекрасный и богатый драгоценными результатами закон, по которому упругость воздуха изменяется соответственно густоте его 26. По мнению одного из самых замечательных натуралистов последнего времени, Бойль первый проложил путь к  тем  химическим исследованиям, которые затем продолжали накопляться и, по прошествии столетия доставив Лавуазье и современникам его средства определить истинные основания химии, дали возможность этой науке занять принадлежащее ей место среди наук, рассматривающих внешний мир.

Применение этих открытий к благосостоянию человека, и в особенности к  тому , что мы могли бы назвать материальными интересами  цивилизации , будет прослежено в другом месте нашего труда; в настоящее же время я только хочу указать на гармонию, существующую между подобными исследованиями и  тем  движением, которое я стараюсь очертить. Во всех своих физических исследованиях Бойль постоянно напирает на  два  основных начала, а именно: на важность лично произведенных опытов и на сравнительную ничтожность  тех  сведений о предметах мира физического, которые к нам перешли от древних27. Таковы  два  великих ключа к его методу; таковы воззрения, наследованные им от Бэкона, – и этих же воззрений держались все люди, сделавшие в продолжение  двух  последних веков какое-либо значительное приращение к сумме человеческих знаний. Сперва сомнение, потом исследование и наконец открытие – вот каким путем следовали все без исключения великие учители наши. Так сильно сознавал Бойль необходимость следовать этому пути, что, будучи сам весьма религиозным человеком, дал самому популярному из своих ученых сочинений заглавие «The Sceptical Chemist» («Скептик в химии»), желая этим выразить, что, пока люди не стали сомневаться в истине химических теорий своего времени, им было невозможно значительно подвигаться вперед на лежавшем перед ними пути. Притом нельзя не сказать, что это замечательное сочинение, ниспровергшее так много старых мнений, было издано в 1661 г., на другой год после вступления на престол Карла II, в царствование которого распространение неверия было действительно весьма быстро; оно видно было не только в умственно трудящихся сословиях, но даже среди аристократов и приближенных короля. Правда, в этом классе общества неверие приняло возмутительную и извращенную форму. Но немалую силу должно было иметь  то  движение, которое в такой ранний период могло таким образом проникнуть даже в сокровенные палаты дворца и подействовать на умы царедворцев – ленивого и слабодушного племени, по своему обычному легкомыслию при обыкновенных обстоятельствах всегда расположенного к суеверию и готового верить всему, что завещано ему мудростью предков.

Это направление теперь высказывалось во всем. Везде была видна возрастающая решимость подчинить старинные понятия новым исследованиям. В то самое время, когда Бойль предавался своим трудам. Карл II учредил Королевское общество, которое было образовано с признанной целью расширять пределы знания непосредственными опытами. При этом весьма достойно замечания, что по грамоте, впервые дарованной этому знаменитому учреждению, целью его полагалось расширение знаний в предметах естественных, в противоположность предметам сверхъестественным.

Легко себе представить, с каким ужасом и отвращением смотрели на все это люди, чрезмерно поклоняющиеся древности, – те люди, которые, предаваясь исключительно благоговению к прошедшему, не способны ни достойно ценить настоящее, ни надеяться на будущее. Эти страшные противники прогресса в семнадцатом веке играли ту же роль, какую они играют и в настоящее время, отвергая всякую новизну и, следовательно, останавливая всякое улучшение. Ожесточенная распря, происшедшая между обеими партиями, и вражда, направленная против Королевского общества, как первого учреждения, в котором ясно олицетворилась идея прогресса, принадлежат к самым поучительным явлениям нашей  истории , и в другом месте этого сочинения мне придется довольно много говорить о них. Теперь достаточно будет сказать, что реакционная партия, хотя во главе ее стояло огромное большинство духовенства, была совершенно разбита, как действительно и должно было ожидать, потому что противники ее имели на своей стороне почти все умственные силы страны, а сверх того, были подкреплены тем содействием, которое мог им оказать двор. Прогресс был действительно так быстр, что он увлек за собою даже некоторых из самых даровитых людей духовного сословия; любовь к знанию действовала на них сильнее, чем старые предания, в которых они были воспитаны. Но это были исключительные случаи, и, вообще говоря, нет никакого сомнения, что в царствование Карла II между естественными науками и теологическим духом существовал антагонизм, который побудил почти все духовенство к дружному восстанию против науки и стремлению унизить ее в общественном мнении. И нечего удивляться тому, что духовенство приняло такой образ действия. Тот дух исследования и опыта, который оно старалось обуздать, не только оскорблял предрассудки его, но и вредил его могуществу. Во-первых, уже самая привычка заниматься естественными науками научила людей требовать такой строгости в доказательствах, которой, как весьма скоро обнаружилось, духовенство в присвоенной ему области не в состоянии было удовлетворить. Во-вторых, приращения, сделанные к сумме физических знаний, открывали людям новые попри-Ща для умствования и тем еще более содействовали к отвлечению понимания от предметов религиозных. Конечно, и то, и другое последствия современного движения могли простираться лишь сравнительно небольшое число лиц, интересующихся научными изысканиями; но должно заметить, что окончательный результат подобных исследований должен был проявиться в несравненно обширнейшей сфере. Это можно назвать вторым моментом влияния научных исследований; и изучение того, каким образом оно проявилось, – весьма достойно нашего внимания, потому что ознакомление наше с этим процессом много поможет нам в объяснении причины того резкого противодействия, которое всегда существовало между суеверием и наукой.

Очевидно, что нация, совсем не знающая законов природы, будет относить к сверхъестественным причинам все явления, которыми она окружена. Но как только естественные науки начинают делать свое дело, тотчас являются элементы великого переворота28. Каждое из последовательных открытий, приводя в известность закон, управляющий некоторыми явлениями, лишает эти явления той видимой таинственности, которая их до тех пор окружала 29. Любовь к чудесному в соразмерности уменьшается: каждый раз, когда какая-нибудь наука сделает достаточные успехи для того, чтобы дозволить людям, знакомым с ней, предсказывать входящие в область ее явления, – очевидно, что все эти явления сразу исключаются из круга действия сверхъестественных сил и относятся к действиям сил естественных30. Назначение естествознания заключается в том, чтобы объяснять внешние явления в видах предсказывания их на будущее время; и всякое удачное предсказание, признанное всенародно, разрывает одно из звеньев цепи, связывающей, так сказать, воображение наше с таинственным, невидимым миром. Поэтому, предполагая все прочие данные одинаковыми, суеверие каждой нации должно быть всегда строго пропорционально размеру ее познаний в естественных науках. Это положение может быть в некоторой степени поверено и обыкновенным человеческим опытом. Если мы сравним между собою различные классы общества, то найдем, что в них суеверие проявляется в большем или меньшем размере, смотря по тому, были или не были объяснены естественными законами те явления, с которыми люди этих классов поставлены в соприкосновение. Всем известно легковерие моряков – в каждой литературе есть доказательства многочисленности суеверий их и упорства, с которым они за них держатся. Это превосходно объясняется изложенным мною началом. Метеорология до сих пор еще не возвышена на степень науки, и как поэтому законы, управляющие ветрами и бурями, еще не известны, то естественным образом следует, что именно класс людей, наиболее подвергающийся опасности от этих явлений, вместе с тем и наиболее суеверен31. С другой стороны, воины обитают в стихии, гораздо более послушной человеку; они менее, чем мореходцы, подвержены тем опасностям, которые не могут быть предусмотрены наукой, следовательно, менее имеют побуждений взывать к сверхъестественному вмешательству, – и вообще замечено, что в массе воины менее суеверны, чем моряки. Опять, если мы сравним земледельцев с людьми, живущими мануфактурной промышленностью, то мы увидим проявление того же самого начала. Для земледельцев одно из важнейших обстоятельств составляет погода, которая, приняв неблагоприятный оборот, может сразу уничтожить все их расчеты. Но так как наука до сих пор не умела открыть законы дождя, то люди в настоящее время не могут предсказывать его задолго вперед, а это заставляет верить, что дождь происходит от действия сверхъестественных сил, и мы до сих пор видим примеры молитв, приносимых в наших церквах о ниспослании дождей или прекращении их. Такое воззрение может со временем измениться подобно тому, как исчезает чувство благочестивого ужаса, с которым наши предки смотрели на появление кометы или на приближение солнечного затмения. Мы теперь ознакомились с законами, определяющими движение комет и солнечные затмения, и, имея возможность предсказывать эти явления, перестали молиться о сохранении нас от них32. Но так как наши исследования относительно явлений дождя случайно оказались менее удачными33, то мы обратились к более легкому средству – призывая помощь Божества для возмещения недостатков знания, происходящих, может быть, от нашей умственной лени; употребляем обряды религии, как средство для прикрытия невежества, в котором нам бы следовало откровенно сознаться 34. Таким образом земледелец научается приписывать деятельности сверхъестественных причин важнейшие из касающихся его явлений; и нет сомнения в том, что это составляет одну из причин сохранения тех суеверных понятий, которыми сельские обыватели так невыгодно для них отличаются от городских. Мануфактурный промышленник и вообще всякий занимающийся каким-либо городским промыслом имеет занятия, успех которых. завися от его собственных способностей, не связан ни с какими не объясненными явлениями, смущающими воображение земледельца. Тот, который посредством своего искусства обрабатывает уже доставленный ему другими сырой материал, очевидно, менее подвержен всяким ни от кого не зависящим случайностям, чем тот, который первоначально производит этот сырой материал. Ясная ли стоит погода или дождливая, он продолжает свой труд с тем же успехом и научается надеяться только на свою энергию и на искусство своих рук. Как моряк естественно более суеверен, чем сухопутный воин, потому что имеет дело с более непостоянной стихией, точно таким же образом земледелец суевернее, чем ремесленник, потому что на него чаще и серьезнее действуют явления, которые иные люди по невежеству своему называют прихотливыми, а другие по той же причине – сверхъестественными.

Весьма легко было бы посредством развития этих замечаний показать, как успехи мануфактурной промышленности, кроме увеличения национальных богатств, оказали огромную услугу  Цивилизации , внушив человеку доверие к его собственным средствам, и каким образом те же успехи, вызвав установление нового рода занятий, если можем так выразиться, изменили ту обстановку, при которой всего удобнее было существовать суеверию. Но проследить в подробности этот процесс значило бы далеко выйти из пределов настоящего обзора, притом уже приведенных мною примеров достаточно для объяснения того, как теологический дух должен был ослабеть при том развитии любви к опытным наукам, которая составляет одну из главнейших черт царствования Карла II-5.

Итак, я разъяснил читателям точку зрения, с какой, по моему мнению, должно смотреть на этот период, истинный характер которого, как мне кажется, вообще был весьма ложно понят. Те политические писатели, которые судят о событиях без должного внимания к тому умственному движению, лишь часть которого они составляют, найдут в царствовании Карла II весьма много сторон, заслуживающих порицания, и едва ли заметят что-нибудь достойное одобрения. Такие писатели осудят меня за то, что я сошел с того узкого пути, в пределах которого слишком часто стесняема была  история . Между  тем  я не могу себе представить, каким образом можно было бы, не следуя этому методу, понять характер времени, представляющего на первый взгляд такое множество самых резко непоследовательных явлений. Затруднение, о котором я говорю, совершенно разъяснится, если мы хоть на минуту сопоставим свойства правительства Карла II с  теми  великими делами, которые при этом правительстве совершились мирным путем. Никогда до  того  времени не встречалось нам в  истории  такого недостатка видимой связи между средствами и целью. Если мы взглянем только на характер лиц, управлявших государством, и на внешнюю политику их,  то  мы должны заключить, что царствование Карла II было самым худшим, какое когда-либо видела  Англия . Если же, с другой стороны, мы ограничим наши замечания  теми  законами, которые были утверждены, и теми началами, которые были установлены, мы вынуждены будем согласиться, что это же самое царствование составляет одну из самых блестящих эпох в наших народных летописях. И с политической, и с нравственной точки зрения можно было найти в этом правительстве все элементы беспорядка, слабости и преступления. Сам король был низкий и бездушный сластолюбец, чуждый как христианской нравственности, так и почти всякого человеческого чувства. Его министры, за исключением, быть может, Кларендона, которого он ненавидел за его добродетели, не имели ни одного из качеств, необходимых для государственных людей, и почти все были на жалованье у французского правительства. Тягость податей была увеличена, между тем как безопасность королевства уменьшилась. Вследствие насильственного отобрания хартий от городов наши муниципальные права были поставлены в опасность. Закрытием государственного казначейства наш национальный кредит был уничтожен. Хотя огромные суммы тратились на содержание наших морских и военных сил, мы оставались до такой степени беззащитными, что, когда открылась война, которая перед  тем  долго приготовлялась, могло показаться, что мы захвачены врасплох. Такова была жалкая неспособность правительства, что голландские флоты имели возможность не только с торжеством обходить наши берега, но даже подниматься вверх по Темзе, атаковать наши арсеналы, жечь наши корабли и надругаться над столицей  Англии . Но, несмотря на все это, остается несомненным фактом, что в царствование  того  же Карла II сделано более шагов в направлении к истинному прогрессу, чем в какой-либо другой период такого же объема из всего двенадцативекового обладания нашего землями Великобритании. Однако только силой  того  умственного движения, которое бессознательно поддерживалось правительством, совершены были в течение нескольких лет такие реформы, которые совершенно изменили положение общества .  Два  великих бремени, которыми нация уже давно тяготилась, были: тирания духовная и тирания поземельная – деспотизм духовенства и дворянства. В это время сделана была попытка устранить и  то , и другое зло, но не паллиативными средствами, а нанесением решительных ударов могуществу тех сословий, которые были виновниками зла. В это время внесен был в книгу статутов (Statute Book) закон, отменяющий тот знаменитый декрет, по которому епископы и делегаты их имели право казнить сожжением людей, расходившихся с ними в религиозных мнениях. Теперь духовенство лишено было права само себя облагать податями и должно было подчиниться раскладке, составляемой обыкновенным законодательным порядком. Теперь также постановлен был закон, запрещающий всякому епископу и всякому духовному судилищу требовать присяги ex officio, посредством которой церковь до сих пор имела возможность вынуждать подозреваемых ею лиц к обвинению самих себя. Что касается до аристократии, то в царствование того же Карла II палата лордов после сильной борьбы вынуждена была оставить свои притязания на право суда в первой инстанции по гражданским делам и таким образом лишилась навсегда весьма важного средства для расширения своего влияния. В это самое царствование было упрочено за народом право платить подати не иначе, как по определению своих представителей, так как палата общин с тех пор навсегда сохранила исключительную власть предлагать финансовые билли и определять размер налогов, предоставляя пэрам только формальность изъявления согласия на то, что уже было решено. Таковы были попытки, сделанные для обуздания духовенства и аристократии; но, кроме того, совершены и другие дела такой же важности. Отменой скандалезных прерогатив «Purveyance» и «Preemption»37 был положен предел возможности для государя притеснять своих непокорных подданных. Посредством вкта Habeas Corpus свобода каждого англичанина была настолько обеспечена, насколько это может быть сделано законом, – ему '"арантировано, что в случае обвинения его в преступлении, вместо того чтобы томиться в тюрьме, как нередко случалось прежде, он будет подвергнут справедливому и безотложному суду. Узаконением об обманах и ложных присягах доставлена частной собственности небывалая до тех пор безопасность 38. С отменой общих обвинений (general impeachments)39 было уничтожено могущее венное орудие тирании, посредством которого сильные и безнравственные люди нередко губили своих политических противников. Уничтожение законов, стеснявших свободу книгопечатания, положило основание  той  великой публичной прессе, которая более чем какая-либо другая причина распространила в народе сознание его силы и таким образом почти в невероятной степени содействовала успехам английской  цивилизации . В довершение же этой великолепной картины окончательно уничтожены  те  принадлежности феодализма, которые внесены в наш быт завоевателями-норманнами, – военные лены, королевская опека над малолетними наследниками ленных имений, взыскания при отчуждении ленов, право конфискации имений за вступление в брак, несогласное с ленными условиями, так называемые aids, homages, escuages и primer seisins40 – и все эти вредные хитросплетения, самые имена которых для современного слуха звуча! как слова дикого и варварского наречия, но которые предков наших давили, как действительное, серьезное зло.

Вот что было сделано в царствование Карла II; и если принять в соображение жалкую неспособность этого короля, праздное распутство его двора, бесстыдную продажность его министров, постоянные заговоры внутри государства и неслыханные оскорбления извне; если принять, кроме  того , в соображение, что ко всему этому присоединились еще  два  естественных бедствия самого грустного свойства – великая зараза, опустошавшая все классы общества и распространявшая смятение по государству, и великий пожар, усиливший смертельное действие заразы и мгновенно истребивший все запасы, накопленные промышленностью и дающие пищу самой промышленности, – если взять все это вместе,  то  как примирить противоречия, по-видимому столь резкие? Как мог совершиться такой удивительный прогресс ввиду таких беспримерных бедствий? Как могли такие люди и при таких обстоятельствах сделать такие улучшения? Все это вопросы, на которые наши политические компиляторы не в состоянии ответить, потому что они обращают слишком много внимания на особенные свойства отдельных личностей и слишком мало на характер того времени, в которое живут эти личности. Подобные писатели не понимают, что  история  каждой цивилизованной страны есть  история  ее умственного развития, которое короли. государственные люди и законодатели скорее могут замедлить, чем ускорить: как бы ни было велико их могущество, они являются не более как случайными, несовершенными представителями духа своего времени. Они не только не руководят движениями духа нации, но даже принимают в них самое слабое участие, так что при общем обзоре прогресса человечества на них должно смотреть только как на людей, большей частью хлопочущих на маленькой сцене, между тем как поодаль от них, со всех сторон, составляются мнения и убеждения, которые они с трудом могут понять и которые, однако, одни дают окончательное направление всем делам человеческим.

Дело в том, что обширные законодательные реформы, которыми так замечательно царствование Карла II, составляют не более как часть того движения, начало которого можно, конечно, проследить гораздо ранее, но которое возымело несомненное действие только в течение трех поколений. Важные улучшения эти были результатом того смелого, скептического, пытливого и преобразовательного духа, который овладел тогда теологией, наукой и политикой. Старые начала – предания авторитета и догмата – мало-помалу теряли свою силу, и, конечно, в такой же пропорции уменьшалось и влияние тех классов, которые главнейшим образом поддерживали эти начала. По мере того как ослабевала власть отдельных частей общества, власть целого народа возрастала. Истинные интересы нации стали явственнее обозначаться, лишь только было рассеяно суеверие, которое долго заслоняло их. В этом, я полагаю, заключается настоящее объяснение того, что с первого взгляда кажется такой странной загадкой, а именно: каким образом такие обширные реформы могли быть совершены в такое плохое и во многих отношениях такое бесславное царствование. Нет никакого сомнения, что в сущности реформы эти были последствием умственного движения того времени; но совершились они далеко не наперекор порокам государя, а, собственно, даже с помощью их. За исключением нищих развратников, толпившихся при дворе, все классы общества вскоре научились презирать короля, который был пьяница, распутник и гипокрит, который не имел ни стыда, ни жалости и который в отношении чести не достоин был стать наряду даже с самым ничтожным из своих подданных. Видеть в течение четверти столетия на престоле такого человека, как этот, есть вернейшее средство потерять ту слепую, беспрекословную преданность, которой народы часто приносили в жертву свои самые дорогие права. Так, характер короля, рассматриваемый с этой одной точки зрения, уже был в высшей степени благоприятен развитию свободы нации41. Но это еще не все. Беззаботное распутство Карла заставляло его питать отвращение ко всему, что сколько-нибудь отзывалось стеснением; а это внушало ему ненависть к тому классу, в жизни которого, по крайней мере по его профессии, предполагалось соблюдение более чем обыкновенной чистоты" нравов. Поэтому-то не из видов просвещенной политики, а чисто из любви к порочной свободе действий он всегда питал нерасположение к духовенству и не только не поддерживал власти этого сословия, но даже часто выражал явное к нему презрение. Самые лучшие друзья короля направляли против духовенства те грубые, бесстыдные шутки, которые сохранились в литературе того времени и которые, по мнению придворных, должны были стоять в ряду лучших образчиков человеческого остроумия. Этого рода людей церкви, конечно, нечего было бояться, но их речи и та благосклонность, с какой их принимали, принадлежат к числу признаков, по которым мы можем изучать направление того века. Большинство читателей могут найти много других примеров; я же, с своей стороны, приведу только один, который интересен в том отношении, что дело идет о замечательном философе. Самым опасным противником духовенства в XVII веке был, конечно, Гоббс, самый тонкий диалектик своего времени, притом писатель, отличавшийся особенной ясностью и уступавший среди английских метафизиков одному только Беркли. Этот глубокий мыслитель издал несколько рассуждений, весьма неблагоприятных для церкви и прямо противоположных тем началам, которые составляют существенное условие авторитета церкви. Духовенство, конечно, ненавидело его; учение его было объявлено в высшей степени зловредным, и его обвиняли в желании уронить религию народа и испортить его нравственность. Это доходило до того, что при его жизни и в течение нескольких лет после его смерти всякого человека, который осмеливался думать по-своему, ругали тоббистом или, как иногда называли, гоббианином42. Такой явной вражды со стороны духовенства было уже достаточно, чтобы обратить на Гоббса благосклонное внимание Карла. Король еще до восшествия своего на престол уже проникся некоторыми из идей Юббса, а после Реставрации он оказывал этому писателю такое уважение, которое находили даже возмутительным. Он защищал его от врагов, вывесил, не без некоторого чванства, его портрет в своей комнате в Уайт-Холле и даже назначил пенсию этому страшнейшему из противников, каких встречала до тех пор духовная иерархия.

Если мы взглянем на сделанные Карлом назначения в духовные звания, то найдем новое доказательство того же направления. В его царствование высшие должности в церкви постоянно вверялись людям или неспособным, или не совсем добросовестным. Может быть, было бы уже слишком много приписывать королю обдуманный план уронить значение епископской скамьи, но то достоверно, что если он имел такой план, то избрал для осуществления его самый лучший образ действия. Можно сказать без преувеличения, что при его жизни главные английские прелаты были все, без исключения, люди либо неспособные, либо недобросовестные; они или не в силах были защитить то, в чем действительно были убеждены, или же не имели тех убеждений, которые открыто высказывали. Никогда еще интересы англиканской церкви не были так слабо охраняемы. Первым архиепископом Кентерберийским, по назначению Карла, был Джексон, – человек, известный своей бездарностью, о котором даже друзья могли сказать только одно. что недостаток дарований вознаграждался в нем добрыми намерениями. Когда он умер, то на место его король назначил Шельдона, которого он сделал перед тем епископом Лондонским. Шельдон не только навлекал бесчестье на все свое сословие действиями, отзывавшимися грубой нетерпимостью, но даже так мало обращал внимания на самые обыкновенные, в его звании, приличия, что часто у себя в доме допускал, для увеселения общества, представления, заключавшиеся в передразнивании пресвитерианских проповедников. После смерти Шельдона Карл назначил архиепископом Санкрофта, который своим причудливым суеверием заслужил презрение даже людей одного с ним сословия и которого вообще столько же презирали, сколько Шельдона ненавидели. И в назначениях на должность непосредственно низшую мы замечаем действие того же самого начала. Архиепископами Йоркскими при Карле II были Фревен, Стерн и Дольбен, – люди до такой степени бездарные, что, несмотря на свое высокое положение, они совершенно забыты: из тысячи читателей едва ли кто слыхал когда-либо их имена.

Подобные назначения просто поразительны, и они становятся еще поразительнее ввиду  того  обстоятельства, что в них не было никакой надобности, что король не был стесняем в своем выборе ни какими-нибудь придворными интригами, ни недостатком в людях более способных. Дело было в  том , что Карл не хотел назначать в высшие духовные должности таких людей, которые сумели бы усилить авторитет церкви и восстановить ее прежнее преобладание. При его восшествии на престол  двумя  самыми способными людьми из всего духовенства были, без сомнения, Иеремия Тэйлор и Исаак Барров; оба они были известны своей преданностью престолу, оба были люди безупречной честности и оба оставили но себе такую славу, которая не может погибну гь до  тех  пор, пока будет сохраняться память об английском языке. Но Тэйлор, несмотря на то, что был женат на сестре короля, находился в явном пренебрежении: удаленный па епископство в Ирландию, он должен был провести остаток дней своих в этой стране, справедливо называвшейся тогда варварской43. Барров же, стоявший по уму, конечно, выше Тэйлора, должен был с грустью смотреть, как самые неспособные люди достигали высших должностей в церкви, между тем как он оставался незамеченным; при всем том, что семейство его значительно пострадало за дело королевское, он не получал никакого повышения и только за пять лет до смерти был назначен начальником коллегии св. Троицы в Кембридже.

Едва ли нужно объяснять, до какой степени все это должно было способствовать ослаблению церкви и ускорению  того  великого движения, которым замечательно царствование Карла II 44. В  то  же время были и многие другие обстоятельства, которые в этом предварительном очерке рассматривать нет возможности, но на которых тоже лежала печать всеобщего восстания против старых авторитетов. В одном из следующих  томов  это будет представлено в более ясном свете; там я буду иметь возможность привести такое доказательство, которое, по множеству входящих в него подробностей, было бы неуместно 3 настоящем введении. Однако и  то , что уже было сказано, достаточно определяет общий ход умственного движения  в   Англии  и может служить читателю ключом к пониманию  тех  еще более запутанных событий, которые нагрянули на нас в течение XVII столетия.

За несколько лет до смерти Карла II духовенство сделало решительную попытку воротить свое прежнее влияние, пустив снова в ход учения о необходимости слепого повиновения и о божественном праве королей45. Но так как английский ум уже достаточно ушел вперед, чтобы отвергнуть подобное мнение, то тщетная попытка эта только повела к еще большему разъединению интересов народа вообще и интересов духовенства, как отдельного сословия. Едва только рушился этот план, как смерть Карла возвела на престол государя, искреннейшим желанием которого было восстановить католическую церковь и снова ввести у нас ту злостную систему, которая открыто похваляется порабощением человеческого разума. Эта перемена, если судить о ней по ее окончательным результатам, была самым благоприятным обстоятельством, какое могло случиться для нашей страны. Несмотря на то, что Яков принадлежал к другой религии, английское духовенство всегда обнаруживало к нему привязанность, высоко ценя его уважение к духовному сословию; но оно, конечно, хотело, чтобы теплота чувств его изливалась на английскую церковь, а не на римскую. Оно знало, какие выгоды приобрело бы духовное сословие, если бы набожности короля можно было дать другое направление46. Оно видело, что в интересах короля было отказаться от своей религии, и думало, что для такого жестокого и порочного человека собственный интерес будет единственным соображением. Вот почему в один из самых критических моментов его жизни духовенство энергически и с успехом действовало в его пользу; оно не только приложило все свое старание к тому, чтобы не прошел билль об устранении его от престолонаследия, но даже, когда билль этот был отвергнут, представило особый адрес Карлу, поздравляя его с этим результатом. Когда Яков действительно вступил на престол, духовенство продолжало поступать в том же духе. Надеялось ли оно все-таки на его обращение, или же в своем рвении к преследованию диссентеров оно не замечало опасности, угрожавшей собственной церкви, – неизвестно; но то составляет один из самых замечательных и несомненных фактов в нашей  истории , что существовала одно время тесная связь между протестантской иерархией и королем-папистом47. Ужасные преступления, вытекавшие из этого доброго согласия, слишком хорошо известны всякому. Но что еще более достойно внимания, это то обстоятельство, которое послужило поводом к разрыву союза между короной и церковью. Первой причиной ссоры была попытка короля ввести в некоторой степени религиозную терпимость. Знаменитыми актами «Test and Corporation» повелевалось : всех лиц, служащих правительству, заставлять, под страхом тяжкой ответственности, принимать причастие по обрядам английской церкви. И вот поступок Якова заключался в  том , что он издал так называемую «Declaration of Indulgence», в которой объявлял о своем намерении приостановить действие этих законов48. С этой минуты положение  двух  главных партий совершенно изменилось. Епископы ясно видели, что  те  законы, которые теперь старались отменить, в высшей степени благоприятствовали развитию их власти, и потому они считали их существенной принадлежностью конституции христианского государства. Они охотно действовали заодно с Яковом, пока он помогал им преследовать людей, поклонявшихся Богу не так, как они поклонялись49. Пока поддерживалось это доброе согласие, они оставались равнодушными к вещам, которые, по их мнению, имели меньшую важность. Они молча смотрели, как король накоплял материалы, с помощью которых надеялся обратить существовавшее правление в неограниченную монархию . Они видели, как Джеффрейс и Керк истязали своих соотечественников, – видели, как тюрьмы переполнялись арестантами и как обливались кровью эшафоты. Им очень нравилось, что некоторые из лучших и способнейших людей в государстве были варварски преследуемы; что Бакстер попал в заключение, а Гов был вынужден оставить отечество. Они смотрели с спокойным духом на самые возмутительные жестокости, потому что жертвами этих жестокостей были противники английской церкви. Несмотря на то, что умы людей были исполнены ужаса и отвращения, епископы не жаловались ни на что. Они оставались неизменными в своей верноподданнической преданности и настаивали на необходимости смиренного подчинения помазаннику Божию51. Но с той минуты как Яков вздумал защищать от преследования тех, которые были враждебны церкви, с той минуты как он объявил о своем намерении уничтожить монополию должностей и почестей, которую епископы долго доставляли своей партии, с той минуты как все это случилось, – иерархия стала живо чувствовать опасность, которой угрожали стране насильственные действия такого самовластного государя . Король наложил руку на ковчег – и хранители храма побежали к оружию. Могли ли они терпеть государя, который не давал им преследовать врагов, – государя, который старался покровительствовать людям, расходившимся в убеждениях с господствовавшей церковью. Духовенство тотчас же решило, какой ему следует принять образ Действия. Почти все оно, в один голос, отказалось повиноваться повелению, которым король предписывал прочесть по церквам эдикт о веротерпимости . Но на этом оно еще не остановилось. Так велика была его вражда к  тому , кого" оно недавно еще любило, что оно даже обратилось за помощью к  тем  самым Диссентерам, которых только за несколько недель перед  тем  так горячо преследовало, и старалось щедрыми обещаниями склонить на свою сторону людей, которых прежде гнало до истребления. Замечательнейшие из нонконформистов далеко не были °бмануты этой неожиданной привязанностью 54. Но их ненависть к папизму и опасение дальнейших замыслов короля взяли верх над всеми другими соображениями; и таким образом произошло  то  странное соглашение между последователями господствующей церкви и диссентерами, которое с  тех  пор не повторялось. Эта коалиция, поддерживаемая общим голосом народа, вскоре низвергла престол и произвела  то , что справедливо считается одним из самых важных событий в  истории   Англии .

Итак, ближайшей причиной  той  великой революции, которая стоила Якову короны, было издание королем эдикта о веротерпимости и негодование духовенства при виде такого дерзкого поступка со стороны христианского государя. Правда, что одно это обстоятельство, без помощи других, не могло бы никогда произвести такой большой .перемены, по оно было непосредственной причиной ее; оно было причиной разрыва между церковью и троном и союза между церковью и диссентерами. Это факт, которого никогда не следует забывать. Мы никогда не должны забывать, что первый и единственный случай, в котором английская церковь пошла войною против короны, был тот, когда корона выразила намерение оказывать терпимость и в некоторой степени покровительство соперничающим исповеданиям в государстве. Нет никакого сомнения, что изданная в то время декларация была противозаконна и что она была задумана с коварной целью. Но столь же незаконные, столь же коварные и гораздо более притеснительные декларации были делаемы королем в других случаях – и это не возбуждало негодования духовенства . Все эти обстоятельства нам не мешает взвесить. Все это драгоценные уроки для тех. кому суждено если не давать направление общественному мнению, то по крайней мере иметь на него некоторое влияние. Что же касается до народа вообще, то не может быть выражения слишком преувеличенного для обозначения того, чем он обязан революции 1688 г. Но ему следует остерегагься, чтобы к благодарности его не примешалось суеверие. Он может восхищаться величественным зданием национальной свободы, которое стоит одно во всей Европе, как маяк посреди морей; но он не должен думать, что он чем-нибудь обязан тем людям, которые, способствуя возведению этого здания, имели в виду удовлетворение своего эгоизма и упрочение того нравственного влияния, которое они надеялись приобрести этим путем.

Трудно в самом деле представить себе, какой сильный толчок сообщило английской  цивилизации  изгнание дома Стюартов. К самым непосредственным последствиям этого события можно отнести: ограничения, сделанные в королевской прерогативе, значительное развитие веротерпимости , важные и прочные улучшения в отправлении правосудия, окончательное уничтожение цензуры над печатью (это было сделано до конца XVII столетия), и, наконец, – на что недовольно было обращено внимания – быстрое усиление тех важных денежных интересов, которые, как мы потом увидим, не в малой мере пересиливали предрассудки суеверных классов 57. Вот главные отличительные черты царствования Вильгельма III, – царствования, часто порицаемого, но мало понятого, о котором, однако, можно по справедливости сказать, что если принять в соображение всю трудность представлявшихся ему задач, то оно оказывается самым счастливым, блестящим царствованием во всей  истории  нашего отечества. Но это относится гораздо более к следующим томам нашего сочинения, теперь же мы должны только показать последствия революции для самой той духовной власти, которой революция эта была непосредственно произведена.

Едва лишь успело духовенство изгнать Якова, как большая часть этого сословия стала раскаиваться в своем собственном деле. Действительно, еще прежде чем он был изгнан из государства, было несколько случаев, которые могли заставить духовных усомниться в выгодности того пути, которому они последовали. В последние несколько недель своего царствования он оказал некоторые признаки возрастающего уважения в англиканской иерархии. Архиепископство Йоркское так долго было вакантным, что это заставляло думать, не намерено ли правительство назначить на него католика или захватить его доходы. Но Яков, к величайшему удовольствию духовенства, теперь заместил эту важную должность, назначив на нее Лампло (Lamplugh), который был всем известен как надежный приверженец церкви и усердный защитник епископских привилегий. Незадолго перед этим король также отменил повеление, которым епископ Лондонский был на время удален от исполнения своей должности. Всем епископам вообще он обещал в будущем много милостей; некоторые из них, как было сказано, должны были вступить в его тайный совет; в го же самое время он уничтожил духовную комиссию, которая, ограничивая их власть, возбуждала в них неудовольствие. Сверх  того , явилось несколько других обстоятельств, о которых духовенству теперь предстояло подумать. Носился слух – и вообще все верили ему, – что Вильгельм – небольшой приверженец церковных установлений и что при расположении его к веротерпимости от него скорее можно ожидать уменьшения, чем увеличения, привилегий англиканской иерархии. Было также известно, что он благосклонно смотрит на пресвитериан, которых церковь не без основания считала злейшими врагами своими. Когда же, в довершение всего этого, Вильгельм по чисто практическим соображениям уничтожил епископство в Шотландии,  то  стало очевидным, что, отвергнув учение о божественном праве, он нанес сильный удар  тем  убеждениям, на которых был основан  в   Англии  авторитет духовенства.

Среди волнения умов, произведенного всеми этими обстоятельствами, взоры нации, естественно, обращались к епископам, которые хотя и потеряли значительную долю прежнего своего могущества, но пользовались еще уважением огромного большинства народа как хранители национальной религии. Но в эту критическую минуту они были так ослеплены или честолюбием, или предрассудками, что приняли такой образ действия, который был вреднее других для значения их в общественном мнении. Они сделали внезапную попытку обратить вспять  то  политическое движение, которого они же сами были главными зачинщиками. Действия их в этом случае вполне подтверждают высказанный мною взгляд на руководившие ими побуждения. Если бы, содействуя тем первоначальным мерам, посредством которых была подготовлена революция, они руководствовались желанием освободить нацию от деспотизма, то они должны были бы с восторгом приветствовать того великого человека, который одним приближением своим обратил деспота в бегство. Так поступили бы духовные, если бы они любили свое отечество более, чем свое сословие; но они поступили совершенно противоположным образом, потому что они предпочитали мелкие интересы своего класса благосостоянию всей массы народа и потому что они скорее хотели видеть всю страну угнетенной, чем церковь униженной. Почти все епископы и все духовенство за несколько недель перед  тем  смело решились подвергнуться гневу своего государя, чтобы только не прочесть в своих церквах эдикта о веротерпимости; семеро же самых влиятельных людей среди епископов даже добровольно шли на опасность подвергнуться публичному суду перед общими судилищами страны. Этот смелый образ действия они избрали, как сами сознавались, не потому, чтобы они не желали веротерпимости, а потому, что ненавидели деспотизм. Между  тем  когда Вильгельм прибыл  в   Англию , а Яков бежал из королевства среди ночи – это же духовное сословие выступило вперед, чтобы оттолкнуть  того  великого человека, который, не нанеся ни одного удара, одним своим присутствием спас страну от угрожавшего ей рабства. Нелегко найти в  истории  новейших времен другой пример такой грубой непоследовательности или, лучше сказать, такого эгоистического и бессовестного честолюбия. Эта перемена направления не только не была скрываема, но даже так открыто высказалась, и причины ее были так очевидны, что этим явно оскорблено было нравственное чувство целой нации. В течение нескольких недель отступничество проявилось вполне. Первый начал архиепископ Кентерберийский, который, заботясь о сохранении своего места, обещал явиться для приветствования Вильгельма. Но когда он увидел, какое направление должны были принять дела, он взял назад свое обещание и не хотел признать государя, показывавшего такое равнодушие к священному сану. Действительно, так силен был его гнев, что он сделал резкий выговор своему капеллану, осмелившемуся молиться за Вильгельма и Марию, тогда как они были провозглашены с полного согласия нации и корона была вручена им торжественным и положительным решением общего собрания всех сословий королевства58. Таким образом действовал сам примас  Англии , а его собратия в эту критическую для их общей судьбы минуту не отставали от него. От клятвы на подданство сказались вслед за архиепископом Кентерберийским епископы Батский и Уэльский, Чесгерский, Чичестерский, Элийский, Глостерский, Норуичский, Питербороский и Уорстерский. Что же касается низшего духовенства,  то  наши сведения о нем менее точны; утверждают, однако, что около шестисот человек из членов его последовали примеру своих властей, отказавшись признать своим королем того, которого избрало все государство. Прочие члены этой беспокойной партии были нерасположены навлечь на себя таким смелым поступком лишение мест и доходов, которому, по всей вероятности, подвергнул бы их Вильгельм. Поэтому они предпочли более безопасную и менее славную оппозицию, посредством которой они могли тревожить правительство, не вредя самим себе, и приобрести славу ревнителей православия, не подвергаясь бедствиям мученичества .

Легко себе представить действие, произведенное всеми этими событиями на образ мыслей нации. Вопрос теперь до такой степени упростился, что всякий мог сразу разрешить его. На одной стороне было значительное большинство духовенства60, на другой стороне были все умственные силы  Англии  и все самые дорогие интересы ее. Самый  тот  факт, что подобная оппозиция могла существовать, не возбуждая междоусобной войны, доказывает, до какой степени усилившееся умственное развитие народа ослабило авторитет духовного сословия. Кроме  того , оппозиция была не только бесполезна, но и вредна для проявлявшего ее класса61. Теперь стало ясно, что духовенство думало о народе только до  тех  пор, пока народ думал о нем. Ярость, с какой эти раздраженные люди пошли против интересов нации, очевидно доказала эгоистичность  того  противодействия Якову, которым они прежде так сильно хвалились. Они продолжали надеяться на возвращение его. интриговать в его пользу, а иные даже и переписываться с ним, хотя хорошо знали, что его появление произведет междоусобную войну и что ненависть к нему была так распространена, что он не посмел бы показаться  в   Англии  иначе как под покровительством войск иностранной и враждебной ей державы62.

Но этим еще не исчерпывается все зло, сделанное духовенством самому себе в эти трудные времена. Когда епископы отказались присягнуть новому правительству,  то  были приняты меры к удалению их из епархий. Вильгельм не затруднился сменить законным путем архиепископа Кентерберийского и пятерых из его собратий. Прелаты, глубоко чувствуя это оскорбление, в ярости своей прибегли к необычайно деятельным мерам. Они гласно объявили, что силы церкви, уже давно ослабевавшие, теперь совершенно упали63. Они отрицали право законодательной власти постановить против них закон и равным образом право государя привести такой закон в действие. Они не только продолжали титуловаться епископами, но даже приняли меры к тому, чтобы продлить существование раскола, вызванного их собственной дерзостью. Архиепископ Кентерберийский – как он требовал, чтобы его называли, – формально передал свои воображаемые права в руки Ллойда, который все-таки считал себя епископом Норуичским, несмотря на то что Вильгельм недавно изгнал его из этой епархии. План этих беспокойных прелатов был сообщен Якову, который охотно согласился оказать им помощь в их намерении водворить постоянную распрю в английской церкви. Результатом этого договора крамольных прелатов с королем-претендентом было назначение целого ряда людей, которые выдавали себя за истинных епископов и пользовались уважением всех лиц, ставивших притязание церкви выше власти государственной 64. Это смешное преемство мнимых епископов продолжалось более ста лет и, заставляя приверженцев церкви признавать главами ее разных лиц, ослабило самое значение ее. В нескольких случаях представлялось неприличное зрелище –  два  епископа на одной и  той  же епархии: один был назначен духовной властью, а другой – светской. Те, которые ставили церковь выше государства, конечно, группировались около мнимых епископов, между тем как Вильгельмовы назначения признаваемы были той быстро возраставшей партией, которая предпочитала мирские выгоды духовным теориям.

Таковы были некоторые из явлений, увеличивших в конце семнадцатого века разрыв, давно уже существовавший между интересами нации и интересами духовенства. Было еще одно обстоятельство, которое значительно усилило это отчуждение. Многие из английского духовенства хотя и сохраняли свое расположение к Якову, но не желали навлечь на себя гнев правительства или рисковать своими доходами. Чтобы избежать этого и примирить свою совесть с своими интересами, они придумали различие короля по праву от короля по действительному владению65. Вследствие того, произнося устами присягу на подданство Вильгельму, в душе своей они признавали себя подданными Якова и, молясь в своих церквах за одного короля, считали себя обязанными наедине молиться за другого66. Посредством этого жалкого ухищрения значительная часть английских духовных сразу обратилась в тайных крамольников, и мы знаем, по свидетельству одного современного епископа, что явная недобросовестность этих людей еще более содействовала развитию того скептицизма, на успехи которого он с горечью жалуется67. По мере  того  как подвигался вперед восемнадцатый век. быстро совершалось великое дело освобождения. В прежнее время одним из самых важных средств в руках духовенства была Конвокация: духовенство, собираясь целой корпорацией, имело возможность грозным видом могущества своего обезоружить всякого, кто мог быть враждебен церкви, и, сверх  того , имело случай, которым оно тщательно пользовалось, составлять выгодные для своих интересов планы 68. Но с течением времени оно лишилось и этого оружия. В течение нескольких лет после революции Конвокация стала предметом всеобщего презрения, а в 1717 г. это знаменитое собрание было окончательно распущено актом королевской власти, так как весьма справедливо было найдено, что  Англия  не имеет в нем более никакой нужды. С этого времени великому собору англиканской церкви никогда больше не позволяли собираться для совещания о собственных делах духовенства до самых последних годов, когда при потворстве слабого правительства собрание духовных снова было допущено. Впрочем, в духе нации произошла такая решительная перемена, что эта, некогда грозная, корпорация не сохранила даже и призрака своего старинного влияния; решений ее уже не боятся и за прениями ее не следят, а дела страны ведутся совершенно независимо от  тех  интересов, которые еще за несколько поколений каждый государственный человек признавал предметом первостепенной важности.

Действительно, тотчас после революции направление дел стало слишком очевидно, чтобы можно было в нем ошибиться даже самому поверхностному наблюдателю. Самые даровитые люди страны уже не стекались более в духовное сословие, а предпочитали те светские профессии, в которых им представлялось более случаев найти вознаграждение своим способностям69. В то же время – и это было естественной принадлежностью великого движения – духовенство увидело, что все места, которые давали влияние и большие выгоды и которые оно привыкло занимать своими людьми, постепенно ускользают из его рук. Не только в темные века, но даже до пятнадцатого столетия оно было еще довольно сильно, чтобы монополизировать самые почетные и прибыльные должности в государстве 70. В шестнадцатом веке дела стали принимать направление, неблагоприятное для духовных, и это продолжалось так неуклонно, что с семнадцатого века не было ни одного примера, чтобы духовное лицо было назначено на должность лорд-канцлера, а начиная с восемнадцатого столетия никто из духовных не получал дипломатического назначения и не занимал никакой важной должности в государстве. И это возрастающее преобладание мирян не ограничилось местами, зависящими от исполнительной власти. Напротив, мы видим действие того же начала и в обеих палатах парламента. В самых ранних и варварских периодах нашей  истории  половина палаты лордов состояла из светских пэров, а другая половина – из духовных. К началу восемнадцатого века духовные пэры вместо половины верхней палаты составляли уже только одну восьмую часть ее, а в половине девятнадцатого века число их еще более уменьшилось – до одной четырнадцатой, – представляя таким образом разительное численное доказательство того ослабления духовной власти, которое составляет существенную принадлежность новейшей  цивилизации . Точно так же уже более пятидесяти лет, как никто из духовенства не может занять места в парламенте в качестве представителя народа, так как палата общин в 1801 г. формально закрыла вход свой для этой профессии, члены которой в старые годы с радостью были бы приняты даже самым гордым и исключительным собранием. В палате лордов епископы еще сохраняют свои места; но сомнительность положения их заметна во всем, и направление общественного мнения постоянно указывает нам на близость того времени, когда пэры последуют примеру общин и законодательным порядком достигнут освобождения верхней палаты от духовных членов ее, так как эти члены, по своим привычкам, склонностям и преданиям, очевидно не удовлетворяют мирским требованиям политической деятельности.

Между тем как все здание, воздвигнутое суеверием, колебалось таким образом от внутренней гнилости подпор своих и как духовная власть, игравшая прежде такую важную роль, постепенно ослабевала но мере успехов знания, – внезапно совершилось событие, которое хотя и могло естественным образом быть ожидаемо, однако же явно захватило врасплох даже тех, кого оно наиболее касалось. Я говорю, конечно, о той великой религиозной революции, которая была разумным дополнением к предшествовавшей политической революции. Диссентеры, усиленные изгнанием Якова, не забыли тех жестоких наказаний, которыми преследовала их англиканская церковь в дни своего могущества, и они чувствовали, что пришла минута, когда они могут принять против нее более смелый образ действия71. Сверх того, в это время были поданы им новые поводы к вражде. После смерти великого короля нашего Вильгельма III престол был занят глупой и невежественной женщиной, любовь которой к духовенству в более суеверном веке привела бы к опасным последствиям . Впрочем, и при тогдашних обстоятельствах произошла временная реакция, и в течение этого царствования духовенство пользовалось таким уважением, какого не удостоивал его Вильгельм. Естественные последствия этого немедленно сказались. Были придуманы новые средства преследования за религию и постановлены новые законы против тех протестантов, которые не подчинялись учению и властям англиканской церкви. Но после смерти Анны диссентеры скоро ободрились; надежды их воскресли, число их продолжало увеличиваться, и, несмотря на оппозицию духовенства, законы, постановленные против них, были отменены. Так как положение диссентеров через это более прежнего сравнялось с положением их противников и так как недавно перенесенные обиды настроили их ко вражде, то было ясно, что между обеими партиями неизбежно предстоит великая борьба. К  тому  же времени столь долго державшаяся тирания англиканского духовенства совершенно уничтожила  то  чувство уважения, которое и посреди враждебных действий нередко сохраняется в душах противников и которое, если бы оно еще существовало, могло бы, может быть, своим влиянием отвратить столкновение. Но теперь все подобные причины к воздержанию от борьбы были отвергнуты, и диссентеры, раздраженные постоянными преследованиями, решились воспользоваться ослаблением могущества церкви. Они боролись с нею, когда она была сильна, и потому можно ли было ожидать, что они пощадят ее ослабевшую? Под руководством  двух  из самых замечательных людей восемнадцатого века – Вайтфильда, первого из богословов-ораторов73, и Веслея, первого из богословов-политиков 74, была организована великая религиозная система, которая стала в такие же отношения к англиканской церкви, в каких последняя находилась к римско-католической. Так, после промежутка в двести лет, совершилась в нашей стране вторая Реформация. В XVIII столетии веслеянцы были  тем  же для епископов, чем были в XVI столетии реформаторы для пап 75. Правда, что диссентеры английской церкви не были похожи на диссентеров римской в том отношении, что они вскоре утратили ту умственную силу, которою отличались первое время. Со смерти их великих вождей среди них не появлялось ни одного человека с самобытным гением; а со смерти Адама Клерка у них не было даже ни одного ученого, который пользовался бы европейской известностью. Эта умственная бедность происходила, может быть, не от какой-нибудь особенности, свойственной только их секте, а просто от того всеобщего упадка теологического духа, который одинаково ослаблял как их самих, так и их противников. Как бы то ни было, но во всяком случае достоверно, что вред, принесенный английской церкви диссентерами, был гораздо значительнее, чем обыкновенно полагают, и я, с своей стороны, склонен думать, что вред этот едва ли уступал тому, который причинен был в XVI столетии протестантизмом папству. Оставляя в стороне убыль в числе членов английской церкви76, происшедшую вследствие этой диссенции, несомненно еще и то, что самое образование протестантской секты без противодействия со стороны правительства было уже опасным примером на будущее время; и мы знаем из современной  истории , что так именно смотрели на это дело люди, наиболее заинтересованные его исходом 77. Кроме  того , веслеянцы обнаруживали в своей организации такое превосходство перед своими предшественниками, пуританами, что вскоре сделались центром, вокруг которого удобно могли собираться враги господствующей церкви. А что может быть еще важнее – порядок, правильность и гласность, составлявшие обыкновенную характеристику их действий, отличали их секту от других сект и, возвышая ее до значения как бы соперницы господствующей церкви, способствовали ослаблению  того  исключительного, суеверного уважения, которым пользовалась некогда англиканская иерархия78.

Но как бы ни были интересны все эти обстоятельства, они составляли только одну из частей  того  обширного процесса, посредством которого была ослаблена власть церкви и соотечественники наши получили возможность достигнуть религиозной свободы, конечно не полной, но во всяком случае гораздо большей, чем  та , которой наслаждаются другие народы. Между бесчисленными признаками этого великого движения было  два  особенно важных, а именно: отделение теологии сперва от нравственности, а потом и от политики. Отделение ее от нравственности совершилось в самом конце XVII столетия, отделение же от политики – прежде половины XVIII столетия.

Разительный пример ослабления прежнего духа церкви представляется в  том  факте, что обе эти перемены были начаты самим же духовенством. Кумберленд, епископ Питерборо, первый попытался построить систему нравственности без помощи теологии79. Варбертон, епископ Глостерский, первый стал утверждать, что государство должно смотреть на религию не со стороны откровения, а со стороны целесообразности и что оно должно покровительствовать  тому  или другому верованию, сообразуясь не с  тем , в какой мере оно истинно, а с  тем , в какой степени оно полезно80. И выводы эти не остались одними бесплодными принципами, которых позднейшие исследователи не были бы в состоянии применить. Идеи Кумберленда, доведенные до крайности Юмом , были вскоре применены к практической деятельности Пэлейем82 и к умозрительной юриспруденции Бентамом и Миллем; идеи же Варбертона, распространившиеся с еще большей быстротой, имели влияние на наше законодательство и высказываются в настоящее время не только передовыми мыслителями, но и  теми  обыкновенными людьми, которые если бы жили пятьдесят лет  тому  назад,  то  отшатнулись бы от них в неподдельном страхе83.

Таким образом,  в   Англии  теология была окончательно отделена от нравственности и от государственного управления. Но так как эта важная перемена имела сперва только теоретический, а не практический характер,  то  действие ее в продолжение многих лет ограничивалось лишь немногочисленным классом людей, и потому она еще не произвела до сих пор всех последствий, которых мы имеем полное право ожидать от нее. Но были другие обстоятельства, действовавшие в том же направлении, которые, будучи известны всем людям сколько-нибудь образованным, имели более непосредственное, хотя, может быть, менее прочное влияние. Рассмотреть в подробности эти обстоятельства и указать существующую между ними связь будет задачей следующих томов этого сочинения; в настоящее же время я мог только обозреть их в главнейших чертах. Из них наиболее выдавались вперед следующие: великий арианский спор, нагло подстрекаемый Вистоном, Клерком и Ватерландом и посеявший сомнение почти во всех классах общества; бангорский спор84, который, коснувшись предметов церковной дисциплины, остававшихся до того времени не затронутыми, повел к рассуждениям, опасным для власти церкви85; великое сочинение Блакберна о Конфесси-онале, которое одно время чуть было не произвело раскола в самой господствующей церкви; знаменитый спор между Мид-длтоном, Черчем и Додвеллем о чудесах, – спор, который продолжали люди с еще более широкими взглядами – Юм, Кэмпбелл и Дуглас86; обличение несообразностей отцов церкви, которое началось еще с Далье и Барбейрака и было продолжаемо Кэвом, Миддлтоном и Джортином; важные и никем не опровергнутые свидетельства Гиббона, заключающиеся в его пятнадцатой и шестнадцатой главах; приобретение этими главами новой силы вследствие неловких нападений на них Дэвиса, Челзума, Вайтэкера и Ватсона 86а. Наконец, не говоря уже о предметах меньшей важности, столетие окончилось среди смятения, произведенного решительным спором между Порсоном и Тревисом относительно текста Небесных Свидетелей (Heavenly Witnesses); спор этот возбудил громадный интерес и непосредственно сопровождался открытиями геологов, которые не только восставали против истины Моисеевой космогонии, но и положительно доказывали, что она не может быть справедлива87. Все эти обстоятельства, следуя одно за другим с изумительной быстротой, перепутали верования людей, смутили их легковерие и произвели такое действие на все умы, которое оценить может только тот, кто изучал  историю  этого времени по оригинальным источникам. И в самом деле, влияние это не может быть понято даже в его общих чертах, если не принять в соображение некоторые другие обстоятельства, с которыми было тесно связано это великое движение вперед.

Так, в то же время началась громадная перемена не только в умах мыслителей, но и в самом народе. С усилением скептицизма возбуждалась любознательность, а с распространением образования усиливались средства удовлетворения ее. Вот почему мы находим, что одну из главных особенностей XVIII столетия, особенность, более чем что-либо отличавшую его от предшествовавшего времени, составляло стремление к знанию со стороны тех классов общества, для которых путь к нему был прежде закрыт. Именно в этот великий век были впервые заведены школы для низших сословий, открывавшиеся в единственный день, в который сословия эти имели время учиться 88, и основаны для них журналы, выходившие в единственный день, в который они имели время читать89. Тогда именно впервые появились в нашей стране библиотеки для чтения90, и тогда также книгопечатание, вместо того чтобы сосредоточиваться почти исключительно в Лондоне, стало входить в употребление и в провинциальных городах91. В восемнадцатом же столетии были сделаны самые первые систематические попытки популяризировать науки и облегчить усвоение их общих начал посредством трактатов о них, написанных легким, не техническим языком92; между тем изобретение энциклопедий дало возможность соединить в одно место результаты различных наук и привести их в форму более доступную, чем какая-либо из употреблявшихся до того времени93. В  ту  же эпоху встречаем мы в первый раз периодические литературные обозрения, в которых целые массы людей, занятых практической Деятельностью, почерпали познания, конечно недостаточные, но во всяком случае стоявшие выше их прежнего невежества94. Везде стали образовываться общества для покупки книг, а перед концом столетия мы слышим уже о клубах, учреждаемых грамотными людьми из промышленных классов. Во всех проявлялась пылкая любознательность. В половине XVIII столетия возникли общества прений (debating societies) среди торговцев; за этим последовало еще более смелое нововведение – в 1769 г. состоялся первый публичный митинг  в   Англии , – первый, на котором сделана была попытка просветить англичан насчет их политических прав. Около  того  же времени народ стал следить за ходом дел в наших судах, о котором он начал получать сведения из ежедневных изданий. Незадолго до этого возникли политические газеты95 и завязался сильнейший спор между ними и обеими палатами парламента относительно права печатания прений, окончившийся тем, что обе палаты, несмотря на поддержку со стороны короны, были совершенно побеждены, и народ получил таким образом возможность следить за действиями законодательной власти и, следовательно, знакомиться несколько с делами государственными96. Едва была довершена эта победа, как сообщен был еще новый толчок распространением великого политического учения о личном представительстве, – учения, которое должно наконец восторжествовать над всеми препятствиями. Зародыш его можно найти еще в конце XVII столетия, когда пустило корни и стало процветать истинное понятие о личной независимости97. Наконец восемнадцатому столетию предоставлено было показать первый пример призвания народа к участию в обсуждении тех важных вопросов, относящихся до религии, в которых до тех пор никогда не советовались с ним; между тем как в настоящее время всеми признано, что в этих и во всех других предметах должно окончательно обращаться к возрастающему пониманию народа.

В связи со всем этим находилась и соответственная перемена в самой 4'орме и в самом строе нашей литературы. Строгий педантический метод, которому издавна привыкли следовать наши великие писатели, не годился для нового поколения, пылкого и пытливого, жаждущего знания и потому не терпящего тех неясностей, на которые в прежнее время не обращали внимания. Вот почему в самом начале XVIII столетия сильный, но тяжелый образ выражения и длинные, запутанные предложения, казавшиеся столь естественными у наших древних писателей, были, несмотря на их красоту, внезапно откинуты и заменены слогом более легким и простым, который, будучи удобопонятнее, в большей мере соответствовал требованиям века98.

Увеличение знания, соединенное с таким упрощенным способом передачи его, повело естественным образом к большей независимости литераторов и к большей смелости литературных исследований. До тех пор пока книги вследствие тяжелого слога или нелюбознательности народа мало читались, ясно, что авторы должны были рассчитывать на покровительство отдельных сословий или богатых и титулованных личностей. А так как люди всегда бывают склонны льстить тем, от кого они зависят, то очень часто случалось, что даже величайшие из наших писателей унижали свой талант, льстя предрассудкам своих покровителей. Последствием этого было то, что литература не только не пресекала старого суеверия и не возбуждала ум к новым исследованиям, а, напротив, часто принимала робкий, угодливый тон, свойственный ее зависимому положению. Но теперь все изменилось. Эти рабские, постыдные посвящения99, этот низкий, ползучий дух, это беспрестанное поклонение одному только званию и рождению, это постоянное смешивание могущества с правом, это невежественное благоговение перед всем, что старо, и еще более невежественное презрение ко всему, что ново, – все эти черты мало-помалу сглаживались, и авторы, полагаясь на покровительство народа, стали защищать права своих новых союзников с такой смелостью, на которую они никогда не решились бы ни в один из предшествовавших веков 100.

Из всех обстоятельств вытекали последствия чрезвычайно, важные. От такого упрощения, такой независимости и такого распространения знания101 произошло по необходимости то, что исход великих споров, о которых я упоминал выше, стал более всем известен в XVIII столетии, чем это было бы возможно в какой-либо из предшествовавших веков. Теперь было известно, что постоянно происходили теологические и политические споры, в которых гений и ученость находились на одной стороне, а православие и предание – на другой. Стало известно, что обсуждаемые пункты касались не одной только достоверности отдельных фактов, но и истины общих начал, которыми тесно обусловливались интересы и счастье человечества. Споры, которые прежде ограничивались лишь самой незначительной частью общества, теперь стали широко распространяться во все стороны и возбуждать сомнения, которые служили народу материалом для мышления. От этого дух исследования с каждым годом становился деятельнее и все более и более распространялся; жажда реформы постоянно усиливалась, и если б дела были предоставлены своему естественному течению,  то  XVIII столетие не могло бы пройти без решительных, благодетельных перемен как в церкви, так и в правительстве. Но вскоре после половины этого столетия возник, к несчастью, целый ряд политических комбинаций, которые прервали естественный ход событий и, наконец, произвели такой опасный кризис, который у всякого другого народа непременно окончился бы или потерею свободы, или распадением правительства. Эта пагубная реакция, от которой  Англия , может быть, с трудом оправилась, никогда еще не была изучаема с таким вниманием, которое хоть сколько-нибудь соответствовало бы ее важности; ее даже так мало понимали, что ни один историк не различал противоположности между этой реакцией и  тем  великим умственным движением, краткий очерк которого я только что представил. По этой причине, а также и в видах сообщения возможной полноты настоящему введению, я намерен обозреть важнейшие эпохи означенной реакции и обнаружить, насколько сумею, существующую между ними связь. Согласно плану нашего введения, исследование это должно быть весьма кратко, так как оно имеет целью только положить основание тем общим началам, без которых  история  – не более как собрание эмпирических замечаний, ничем не связанных и потому не имеющих никакой важности. Должно также помнить, что обстоятельства, которые нам предстой! рассматривать, имели не социальный, а политический характер, вследствие чего мы особенно склонны заблуждаться в наших заключениях о них; и это частью потому, что материалы для  истории  народа, будучи обширнее и имея менее прямое значение, чем материалы для  истории  правительства, в меньшей мере подвержены искажению, частью же и потому, что деятельность небольших кружков людей, как, например, министров и государей, всегда более зависит от личности, т. е. в меньшей мере подчиняется известным законам, чем деятельность обширных корпораций, в совокупности называемых обществом или нацией. С этим замечанием в уме, я постараюсь теперь очертить  ту  эпоху, которая с чисто политической точки зрения составляет реакционный и ретроградный период английской  истории .

Следует признать за весьма счастливое обстоятельство  то , что после смерти Анны в продолжение почти пятидесяти лет престол был занят  двумя  государями, которые были чужды  Англии  и по своим нравам, и по месту рождения и из которых один плохо владел нашим языком, а другой вовсе не знал его 102. Непосредственные предшественники Георга III были действительно так беспечны по характеру и до такой степени невежественны во всем касающемся до народа, которым они брались управлять103, что, несмотря на их деспотический нрав, нельзя было опасаться, что они составят себе партию для расширения пределов королевской прерогативы104. Как иностранцы, они не имели к английской церкви достаточного сочувствия, чтобы помочь духовенству в естественном стремлении его возвратить прежнюю власть. Сверх  того , крамолы и двуличный образ действия многих из прелатов должны были содействовать тому, чтобы лишить духовенство уважения государей, так же как они лишили его расположения нации105. Эти обстоятельства, хотя сами по себе они могут казаться ничтожными, были в действительности весьма важны потому, что они обеспечили нации дальнейшее развитие  того  духа исследования, который правительство и церковь совокупно старались бы подавить, если бы они были между собою в согласии. Даже и при этих обстоятельствах делались от времени до времени некоторые покушения, но они были, говоря сравнительно, довольно редки и не имели  той  силы, которая бы проявилась в них тогда, когда между светской и духовной властью существовал бы тесный союз. Действительно, положение дел было так благоприятно, что старая партия тори, отталкиваемая нацией и покинутая правительством, более сорока лет не имела возможности принимать участие в управлении страной. В  то  же время, как мы увидим впоследствии, в законодательстве совершился значительный прогресс, и наша книга статутов за этот период времени заключает в себе сильные доказательства упадка  той  могущественной партии, которая когда-то самовластно управляла  Англией .

Но со смертью Георга II ход политических дел внезапно изменился, и желания государя снова стали в противоположность с интересами нации, а это представляло  тем  более опасности, что в глазах поверхностного наблюдателя вступление на престол Георга III должно было казаться самым счастливым событием, какое только могло случиться. Новый король родился  в   Англии , говорил по-английски, как на своем природном языке 106, и, как утверждали, смотрел на Ганновер как на чужую страну, интересы которой должны были считаться предметом второстепенным. В  то  же время угасли последние надежды дома Стюартов. Претендент сам томился в Италии, где он вскоре умер; а сын его, рабски предавшийся порокам, как будто бы наследственным в этом семействе, влачил жизнь в ничтожестве, не возбуждая даже ни в ком сожаления .

Между тем эти самые обстоятельства, казавшиеся столь благоприятными, необходимо влекли за собою самые бедственные последствия. Лишь только миновала для Георга опасность лишиться оспариваемого права на престол, он стал действовать смелее, чем действовал бы без этого. Все эти старинные учения о правах королей, которые считались окончательно убитыми революцией, внезапно были возобновлены108. Духовенство, оставив безнадежно проигранное дело претендента, выказало к ганноверскому дому  ту  же приверженность, которую оно прежде показывало к дому Стюартов. С проповеднической кафедры стали раздаваться похвалы новому королю, его личным, семейным добродетелям, его благочестию, преимущественно же его сыновней приверженности английской церкви. Результатом подобного настроения было установление между королем и церковью такого тесного союза, какого мы никогда не видели  в   Англии  со времен Карла I. Под покровительством этого союза старая партия тори быстро усилилась и вскоре уже имела возможность устранить своих противников от управления делами. Этому реакционному движению много содействовал личный характер Георга III: расположенный к деспотизму столько же, как и суеверный, он одинаково заботился о расширении прерогативы и об усилении церкви. Всякая либеральная мысль, все, что сколько-нибудь походило на реформу, даже малейший намек на свободу исследования, – все это было предметом ужаса для такого ограниченного, невежественного государя. В нем не было ни знания, ни вкуса, ни даже понятия о какой-либо науке, не было и расположения ни к одному искусству; вообще воспитание не сделало ничего для развития этого ума, самой природой созданного в необычайно тесном размере 109. Не имея никакого понятия об  истории  и средствах других земель и зная только их географическое положение, он едва ли имел более обширные сведения и о  той  нации, которой был призван управлять. В огромной массе свидетельств, сохранившихся доныне и состоящих из всякого рода частных корреспонденции, изложений частных разговоров и государственных актов, нигде нельзя найти ни малейшего доказательства. чтобы он обладал хотя одним из того множества знаний, которыми должен отличаться правитель государства, ни даже чтобы он был знаком хотя с одной из обязанностей своего положения, за исключением чисто механической рутины текущих дел, которую мог бы иметь и последний писец из самого низшего присутственного места в его королевстве.

Образ действия, которому должен был последовать такой король, мог быть весьма легко предугадан. Он сгруппировал около своего престола ту великую партию, которая, применяясь к преданиям старины, всегда гордилась тем, что останавливала прогресс своего времени. В продолжение шестидесяти лет своего царствования он ни разу не принял добровольно в число своих советников, за исключением Питта. ни одного особенно даровитого человека 110, ни одного человека, с именем которого соединялось бы воспоминание о какой-либо мудрой мере по внутренней или внешней политике. Даже Питт сохранил свое положение в государстве только тем, что, забыв уроки своего знаменитого отца, оставил те либеральные начала, в которых он был воспитан и с которыми он выступил на политическое поприще. Вследствие ненависти Георга III к самой идее реформы, Питт не только отступил от  того , что он сам прежде признавал совершенно необходимым 1П, но даже не усомнился преследовать насмерть  ту  партию, с которой он некогда действовал заодно, чтобы достигнуть реформы 112. Георг III смотрел на рабство, как на один из добрых, старых обычаев, освященных мудростью его предков, и поэтому Питт не осмеливался употребить свою власть на  то , чтобы достигнуть уничтожения рабства, а оставил своим преемникам славу прекращения  той  постыдной торговли, поддержание которой так принимал к сердцу его король и повелитель113. Вследствие  того  что leopr III ненавидел французов, которых он знал столько же, как и жителей Камчатки или Тибета. Питт, вопреки своему собственному убеждению, предпринял войну с Францией, – войну, которая поставила  Англию  в серьезную опасность и обременила английский народ долгом, которого и позднейшие потомки его не в состоянии будут уплатить. По, несмотря на все это, когда Питт за несколько лет до своей смерти выказал решимость предоставить ирландцам небольшую долю неоспоримо принадлежащих им прав, король удалил его от должности; и «друзья королевские» – как их называли – выразили свое негодование дерзостью министра, решившегося идти против желаний такого кроткого и милостивого монарха. А когда, к несчастью для своей славы, этот великий человек решился опять вступить в министерство,  то  ему удалось возвратить свое место только уступкой  того  самого пункта, по поводу которого он оставил должность; и таким образом он представил вредный пример министра свободной страны, приносящего свое убеждение в жертву личным предрассудкам царствующего государя.

Так как было почти невозможно найти других министров, которые с подобным дарованием соединяли бы такую же покорность,  то  самые высшие места были всегда заняты людьми, известными по своей неспособности. Действительно, король, по-видимому, имел инстинктивную антипатию ко всему великому и благородному. В царствование Георга II Питт Старший приобрел славу, наполнившую собою весь мир, и возвел  Англию  на неслыханную дотоле степень высоты и величия. В  то  же время, как признанный защитник народных прав, он мужественно противодействовал деспотическим стремлениям двора; и за это leopr III ненавидел его такой ненавистью, какую трудно было себе представить в человеке, пользующемся здравым умом. Фоке был один из самых великих государственных людей восемнадцатого века и лучше чем кто-либо знал и характер, и средства тех иностранных наций, с которыми мы были тесно связаны нашими интересами. С этим редким и важным знанием в нем соединялись кротость нрава и приятность характера, которые исторгали похвалы даже у его политических противников. Но он был также постоянным защитником гражданской и религиозной свободы и потому также ненавидим Георгом III до такой степени, что король собственноручно вычеркнул его имя из списка своих ближайших советников и объявил, что скорее откажется от престола, чем допусти! Фокса принять какое-либо участие в управлении.

В то время как совершилась такая неблагоприятная перемена на престоле, столь же неблагоприятная перемена произошла и в законодательном собрании. До царствования Георга III палата лордов стояла положительно выше палаты общин по либеральному образу мыслей и общему умственному развитию своих членов. Правда, что в обеих палатах преобладали воззрения, которые должны быть признаны узкими и суеверными, если судить о них по сравнению с более обширными взглядами настоящего времени, но у пэров подобные понятия умерялись воспитанием, которое ставило их много выше гех невежественных сквайров, проведших весь свой век на лисьей травле, из которых главным образом состояла нижняя палата. Вследствие такого преимущества в знаниях пэры естественным образом отличались более широким взглядом и более либеральным складом мыслей, чем лица. называвшиеся представителями народа, а поэтому старый торийский дух, ослабевая постепенно в верхней палате, нашел убежище в нижней, где в течение почти шестидесяти лет после революции приверженцы высшеангликанской церкви и дома Стюартов сосгавляли опасную для государства партию. Примером этого направления может служить судьба  двух  человек, оказавших важнейшие услуги Ганноверской династии, а следовательно, и свободе  Англии , – Сомерса и Вальполя. Оба они были замечательны своей приверженностью началам веротерпимости и оба были обязаны своим спасением вмешательству палаты лордов. Сомерс в самом начале восемнадцатого века был защищен лордами против скандалезного обвинения, взведенного на него другой палатой парламента. Сорок дет спустя после этого палата общин, желая окончательно погубить Вальполя, провела билль, поощрявший свидетелей к показаниям против него освобождением их вперед от всякой за  то  ответственности. Эта варварская мера прошла в нижней палате без малейшего затруднения; у лордов же она отвергнута большинством голосов, составлявшим почти 2: 1 . Точно так же и акт о схизматиках. посредством которого приверженцы церкви подвергали диссен-теров жестокому наказанию, был с жадностью принят в палате общин сильным и усердным большинством. У лордов между  тем  число голосов разделилось почти поровну; и хотя билль был принят, но к нему присовокуплены исправления, в некоторой степени смягчающие жестокость вводимых им постановлений.

Это превосходство верхней палаты над нижней вообще сохранялось неизменным во все продолжение царствования Георга II, так как министры не заботились об усилении партии высшеангликанской церкви в палате лордов, а сам король так редко жаловал достоинство пэра, что все считали его особенно нерасположенным к умножению этого сословия.

Георг III было суждено неумеренным употреблением своей прерогативы совершенно изменить характер верхней палаты и таким образом положить начало тому упадку в общественном мнении, которому с тех пор постепенно подвергались пэры. Пожалования при нем были многочисленнее, чем когда-либо, и имели, очевидно, целью нейтрализирование преобладавшего до  тех  пор либерального духа и обращение палаты лордов в орудие для противодействия желаниям нации и замедления успехов реформы. До какой степени план удался – это хорошо известно всем.  читавшим  нашу  историю . И действительно, можно было ручаться за удачу его, приняв в соображение свойства  тех  людей. которые были пожалованы в пэры. Они почти без исключения принадлежали к  двум  классам: к деревенским помещикам, замечательным только по своему богатству и по количеству голосов, которыми это богатство давало им возможность располагать, и к простым законникам, достигшим судебных мест, частью по своей специальной учености, но главным образом по  тому  усердию, с каким они трудились для подавления прав народа и усиления королевской прерогативы.

Что наше описание не преувеличено – в этом может удостовериться всякий, кто только захочет просмотреть списки новых пэров, пожалованных Георгом III. Изредка мы находим в них какого-нибудь замечательного человека, заслуги которого перед обществом были так известны, что невозможно было не вознаградить их; но, оставив в стороне  тех , которые были как бы навязаны государю, нельзя не согласиться, что остальные, составляющие, конечно, огромное большинство, отличались узкостью и нелиберальностью понятий, которые более чем что-либо другое содействовали навлечению презрения на все их сословие114. Ни великих мыслителей, ни великих писателей, ни великих ораторов, ни великих государственных людей – никого из истинной аристократии страны нельзя было найти среди этих поддельных пэров, пожалованных при Георге III. И представительство материальных интересов государства было не лучше составлено в этом странном сброде людей. Среди значительнейших людей  в   Англии  одно из самых высших мест принадлежало лицам, занимавшимся банкирским делом и торговлей; с конца семнадцатого столетия влияние их быстро возрастало; их способности, их открытый, последовательный образ действия и вообще знание дела ставили их во всех отношениях выше  тех  сословий, из среды которых теперь пополнялась верхняя палата. Но в царствование Георга на право такого рода обращалось мало внимания, и Бёрк, авторите! которого по этому предмету никто не станет оспаривать, утверждает, что ни в какое другое время не было повышено в звание пэров так мало людей, участвующих в торговле.

Мы бы никогда не кончили, если б стали собирать все признаки, обозначающие политический упадок  Англии  в этот период, – упадок,  тем  более разительный, что он противоречил духу времени и что он совершился вопреки великому прогрессу, и социальному, и умственному. О  том , каким образом этот прогресс остановил наконец политическую реакцию и даже сообщил ей обратное движение, мы будем говорить в другой части этого труда; но есть одно обстоятельство, о котором я не могу не поговорить довольно пространно, так как оно живо изображает тогдашнее направление государственных дел и в  то  же время выясняет характер одного из самых великих людей вообще и величайшего мыслителя из всех политических деятелей  Англии , за исключением разве одного Бэкона.

В самом даже кратком очерке царствование Георга III составило бы непозволительный пробел, если бы было опущено имя Эдмунда Бёрка. Этот необыкновенный человек изучил не только все, что входит в область полигики 115, но и бесчисленное множество других предметов, которые хотя, по-видимому, чужды политике, но в действительности составляют важное для нее пособие, так как для истинно джлософского ума каждая отрасль знания служи! проявлению взгляда на все другие, и даже на  те , которые кажутся самыми отдаленными от нее. Похвала, высказанная ему одним человеком, суждения которого имеют неоспоримую цену, может быть оправдана, – более чем оправдана, – как цитатами из его сочинений, так и мнениями самых замечательных из его современников. Между  тем  как его глубокое знание философии права приобрело ему высокое мнение юристов, знакомство его со всей областью изящных искусств и теориею их возбуждало удивление художников, – поразительное соединение  двух  видов умственного труда, которые нередко, хотя и ошибочно, признаются несовместимыми. В  то  же время Мы знаем из достоверных источников, что, несмотря на труды политической деятельности своей, он много занимался  историей  и происхождением языков, этим обширным предмеюм, который в последние ']ридцать лет стал одним из важнейших вспомогательных средств для изучения человеческого ума, между тем как тогда самая идея о нем, в более широком смысле, только начинала выясняйся в умах немногих отдельных мыслителей. Но еще замечательнее -гот факт, что когда Адам Смит прибыл в Лондон. полный теми истинами, открытие которых обессмертило его имя. он, к изумлению своему, нашел, что Бёрк предвосхитил некоторые выводы, выработка которых стоила самому Смиту многих лет напряженного и непрерывного труда.

С способностью к этим великим исследованиям, касающимся оснований социальной науки, в Бёрке соединялись значительные познания в науках естественных и даже знакомство с практическими приемами и рутиной механических ремесел. Все это было вполне переварено и выработано в его уме и готово на всякий случай, не так, как знания дюжинных политиков, разбитые и разбросанные отрывками, а как нечто стройное, целое, слитое воедино силой дарования, умевшего придать жизнь самым скучным занятиям. Действительно, это было характеристической чертой Бёрка, что в его руках ничто не оставалось бесплодным. Ум его отличался такой силой и таким богатством, что плоды его проявлялись во всех направлениях и что он мог придать значение самым ничтожным предметам, обнаружив связь их с общими началами, и ту роль, которую они играют в великой системе дел человеческих.

Но что мне всегда казалось еще более замечательным в характере Бёрка – это та умеренное ть, с какой он всегда пользовался своими необыкновенными познаниями. В продолжение лучшей части его жизни политические начала, которыми он руководствовался, были далеко не отвлеченные, а совершенно практические. Это в особенности поражает нас. потому что ему представлялись всевозможные соблазны принять противоположное направление. Он имел в своем распоряжении несравненно более материалов для обобщений, чем кто-либо из политических деятелей его времени, и ум его был чрезвычайно склонен к широким взглядам. Часто, и даже всегда, как только представлялся к тому случай, он проявлял способности самостоятельного мыслителя-философа. Но с того момента, как он становился на почву политическую, он совершенно изменял свой метод. В вопросах, касающихся до накопления и распределения богатства, он видел, что. исходя от немногих простых начал, – может быть построена дедуктивная наука, удобоприменимая к коммерческим и финансовым интересам государсгва. Далее этого он отказывался идти, зная, что, за этим единственным исключением, все отрасли политики имеют характер чисто эмпирический и, вероятно, долго сохранят его. Поэтому он признавал во всех его применениях то великое правило, к сожалению слишком часто забываемое и в наше время, что целью законодателя должна быгь не истина, а польза. Взирая на настоящее положение знания, он должен был согласиться, что все начала полигики извлечены поверхностным наведением из весьма ограниченной суммы фактов и что поэтому благоразумный человек, когда ему приходится присовокуплять новые факты к данной сумме, должен поверять самый процесс наведения и вместо того, чтобы приносить практические соображения в жертву принципам, – видоизменять принципы ради изменений практики. Или – чтобы выразить эту мысль иначе – Бёрк полагает, что политические начала, как бы высоко мы их ни ценили, суть только произведения человеческого ума, между тем как политическая практика имеет дело с человеческими страстями и человеческой природой, к которой разум относится как часть к целому 116, и что, следовательно, истинное призвание государственного человека заключается в том, чтобы изыскивать меры, посредством которых могут быть достигнуты известные цели, предоставляя общественному мнению страны решить, какие именно должны быть эти цели, и направляя свои действия не по своим собственным убеждениям, а согласно с желаниями народа, для которого он пишет законы и которому он в то же время обязан повиноваться117.

Эти именно воззрения и необыкновенный талант, с которым они были защищаемы, делают появление Бёрка достопамятной эпохой в нашей политической  истории . Мы, без сомнения, имели до него других государственных людей, отрицавших силу общих начал в политике, но их отрицание было только счастливой догадкой невежества; они отвергали теории, которых не дали себе труда изучить; Бёрк же отвергал теории, потому что знал их. Весьма редкой заслугой его было то, что, имея всевозможные основания полагаться на свои обобщения, он устоял против этого соблазна; что, несмотря на свой богатый запас сведений по всем отраслям политического знания, он подчинял свои мнения ходу событий: что он признавал целью правительства не сохранение каких-либо особых учреждений, не распространение известных понятий, а благоденствие всей массы народа и – что выше всего – требовал такого внимания к народным желаниям, какого до него не оказывал никто из государственных людей и о котором после него слишком многие из них забывали. Действительно, отечество нагие и доныне наполнено  теми  дюжинными политиками, против которых возвышался голос Бёрка. – слабыми и ограниченными людьми, которые- растратив свои небольшие силы в борьбе с успехами реформы, видят себя наконец вынужденными уступить и затем, истощив все хитрости своей мелочной системы и посеяв своими поздними и нехотя сделанными уступками семена будущего недовольства, – восстают против века, обманувшего их ожидания, скорбят о вырождении человечества, Жалуются на упадок национального духа и оплакивают участь народа, который до такой степени пренебрегает мудростью предков, что решается коснуться конституции, освященной вековой Давностью.

Всякий, кто только изучал царствование Георга III, легко поймет, каким огромным преимуществом было для  Англии  иметь такого человека, как Бёрк, для противодействия этим жалким заблуждениям, – заблуждениям, оказавшим гибельное влияние на многие государства и несколько раз едва не погубившим и наше отечество . Всякий также поймет, что во мнении короля этот великий государственный человек был не более как красноречивый декламатор, принадлежащий к одной категории с Фоксом и Чатамом; все трое казались ему людьми даровитыми, но ненадежными, неосновательными, совершенно неспособными к серьезным делам и недостойными такой высокой чести, как допущение в королевские советы. Действительно, за все тридцать лет, которые Бёрк провел в общественной деятельности, он никогда не имел никакой должности в кабинете, и единственные случаи, когда он занимал какое-нибудь хоть очень невысокое место, бывали в  те  краткие промежутки времени. когда колебания политики вынуждали составление либерального министерства.

Действительно, участие, которое принимал Бёрк в государственных делах, должно было быть очень обидно для короля, считавшего хорошим все, что было старо, и справедливым все, что издавна установлено 119. Этот замечательный человек настолько опередил своих современников, что между великими мерами, принятыми нынешним поколением, весьма немного таких, которые бы он не предусмотрел и горячо не отстаивал. Он не только опровергал нелепые законы против барышничества и перекуна, но и поражал самый корень всяких подобных запрещений, отстаивая свободу торговли. Он поддерживал те справедливые требования католиков, которые при жизни его постоянно встречали упорный очказ, а много лет спустя после его смерти были удовлетворены, когда это оказалось единственным средством сохранить целость монархии. Он поддерживал ходатайство диссентеров об освобождении их от тех стеснений, которым они были подвергнуты для выгод англиканской церкви. Во все прочие отрасли политики он вносил тот же самый дух. Он действовал против жестоких законов о несостоятельности, которые во времена Георга III еще безобразили нашу книгу статутов, и тщетно старался смягчить уголовный кодекс, возрастающая строгость которого была одной из худших черт этого дурного царствования. Он желал уничтожить старое обыкновение брать солдат в службу на всю жизнь, – обыкновение варварское и противное здравой политике, – что стал замечать несколько лет спустя и английский парламент. Он восставал против торговли невольниками, которую король хотел сохранить, как старинный обычай, видя в ней принадлежность британской конституции. Бёрк порицал, хотя, благодаря предрассудкам своего времени, не мог ниспровергнуть, опасное право, которым пользовались судьи в уголовных процессах по делам о пасквилях, – предоставлять присяжным на решение только вопрос о факте издания, нрисваЦивая себе таким образом, собственно, право решения дела и, ^следовательно, полную власть над судьбой лиц, имевших несчастье подвергнуться их суду 120. А что многие почтут не последней I из его заслуг – это то, что он был первым в длинном ряде финансовых реформаторов, которым мы так много обязаны. Несмотря на представлявшиеся ему затруднения, он провел в парламенте ряд биллей, которыми были совсем уничтожены несколько бесполезных должностей и в одном управлении генерального казначея сделано ежегодного сбережения до 25000 ф.ст.

Эти обстоятельства уже одни достаточно могут объяснить вражду государя, хвалившегося тем, что он передаст королевство своему наследнику совершенно в том виде, в каком сам получил его. Было, однако, еще одно обстоятельство, особенно раздражавшее чувства короля. Решимость Георга смирить американцев была так всем известна, что, когда война действительно вспыхнула, ее называли «королевской войной», и на всех тех, которые были против нее, смотрели, как на личных врагов государя121. Впрочем, и в этом вопросе, как и во всех других, Бёрк руководствовался не преданиями и принципами, подобными тем, которые лелеял Георг III, а широкими воззрениями на всеобщее благо. Бёрк в составлении своих убеждений об этой бесславной распре не хотел руководствоваться доводами, относящимися к праву той или другой стороны. Он не хотел входить в рассуждение о  том , имеет ли метрополия право облагать податями свои колонии, или же колонии имеют право сами определять свои подати. О подобных вопросах он предоставлял рассуждать  тем  политикам, которые, уверяя, что следуют принципам, в действительности рабски подчиняются предрассудкам. С своей стороны он довольствовался  тем , что сравнивал стоимость борьбы с выгодами от нее. Для него было достаточно  того , что, принимая в соображение силы наших американских колоний, отдаление их or  Англии  и вероятность оказания им помощи со стороны Франции, неблагоразумно было проявлять нашу власть, а потому и бесполезно толковать о праве. Таким образом, он противился наложению подати на Америку не потому, что прежде не было таких примеров, а потому, что мера эта не могла достигнуть цели. Естественным последствием этого было  то , что он противился также биллю о Бостонском порте и .тому постыдному биллю о воспрещении всяких сношений с Америкой, который был назван довольно удачно проектом покорения ее посредством голода; – гаковы были жестокие меры, которыми король надеялся смирить колонии и подавить дух благородных мужей, которых он ненавидел еще более, чем боялся 122.

Довольно яркой характеристикой тех времен может служить то, чю такой человек, как Бёрк, посвятив политической деятельности способности, достойные несравненно высшего назначения, в продолжение тридцати лет не получил от своего государя никакой милости и никакой награды. Георг III был королем, находившим наслаждение в  том , чтобы возвышать смиренных и превозносить покорных. Действительно, его царствование было золотым веком счастливой посредственности, – веком щедрот для мелких людей и угнетений для великих. Аддингтона осыпали милостями, как государственного мужа, а Битти (Beattie) получал пенсию, как представитель филосо"фии; и вообще на всех путях общественной деятельности главным условием возвышения было льстить старым предрассудкам и поддерживать укоренившиеся злоупотребления.

Такое пренебрежение, оказанное самому даровитому из политических деятелей  Англии , в высокой степени назидательно, но обстоятельства, последовавшие за этим, хотя чрезвычайно прискорбные, представляют еще более глубокий интерес и вполне заслуживают внимания  тех , которые по складу своего ума расположены изучать умственные способности великих людей.

Теперь, когда прошло столько времени и ближайших родственников Бёрка уже нет в живых, было бы излишней с нашей стороны деликатностью отрицать, что он в последние годы своей жизни впал в состояние совершенного помешательства. Когда вспыхнула Французская революция, то ум его, уже изнемогавший под тяжестью беспрестанного труда, не мог вынести мысли о событии столь беспримерном, столь поразительном и угрожающем последствиями, столь ужасными по своей громадности. А когда злодеяния этой великой революции, вместо того чтобы уменьшаться, продолжали увеличиваться, тогда чувства Бёрка окончательно пересилили его рассудок; равновесие было нарушено, соразмерность между отправлениями этого громадного ума исчезла. С этого момента его сочувствие к настоящему страданию стало так сильно, что он совершенно забыл о причинах, которыми это страдание было навлечено. Его ум, некогда столь положительный, столь независимый от предрассудков и страстей, поддался давлению тех событий, которые довели до помешательства и тысячи других людей 123. Всякий, кто захочет сличить дух его последних произведений со временем издания каждого из них, увидит, до какой степени эта прискорбная перемена сильнее обозначилась после горькой потери, оставившей на нем неизгладимый след и вполне достаточной, чтобы убить рассудок в человеке, в котором строгость разума настолько умерялась и так превосходно уравновешивалась теплотой чувства. Навсегда незабвенными останутся встречающиеся в его сочинениях трогательные, утонченно-нежные намеки на смерть единственного сына, который был отрадой его души и предметом гордости сердца и которому он надеялся завещать впоследствии свое бессмертное имя. Мы никогда не забудем ту картину одинокого страдания, в которой этот благородный старец выразил свое неизмеримое горе. «Жизнь моя идет обратным порядком. Те, которые должны были наследовать мне, отошли прежде меня. Те, которым следовало быть для меня потомством, заняли место предков... Буря сразила меня, и я пал подобно одному из старых дубов, разбросанных вкруг меня последним ураганом. лишен всего, чем красовался, я вырван с корнями и лежу | поверженный на земле».

Приподнять занавес и проследить разрушение такого могут чего ума было бы едва ли не болезненным проявлением любопытства. Действительно, во всех подобных случаях большая часть свидетельств утрачивается; те, которые имеют наиболее возможности наблюдать слабости великого человека, бывают наименее расположены рассказывать о них. Достоверно, что перемена в Бёрке впервые сделалась вполне заметна с самого начала Французской революции; что она была усилена смертью его сына и что состояние его постепенно становилось хуже до тех пор, пока поприще его не заключилось смертью. В его «Размышлениях о Французской революции», в его «Замечаниях о политике союзников», в «Письме к Эллиоту», в «Письме к благородному лорду» и в «Письмах о цареубийственном мире» («Letters on a Regicide Peace») мы можем проследить постепенные переходы возрастающею, а наконец и неудержимою раздражения. Единственному принципу ненависти к Французской революции он пожертвовал самыми старыми связями своими и самыми близкими друзьями. Фоке, как достоверно известно, всегда смотрел на Бёрка, как на учителя, из речей которого он почерпал уроки политической мудрости. Бёрк с своей стороны вполне признавал обширное дарование своего друга и любил его за ею дружелюбие, за его увлекательное обхождение, против которого, как было замечено многими, никто не мог устоять. Но теперь без малейшей личной ссоры, которая могла бы служить к тому предлогом, эта давняя короткость была грубо прервана. За то, что Фоке не захотел отказаться от любви к свободе народов, от того чувства, которое они долго питали вместе, Бёрк публично, с своего места в парламенте, объявил, что дружбе их конец, так как он не хочет иметь более никакою сношения с человеком, стоящим за французский народ. В  то  время и даже в  тот  самый вечер, когда это случилось, Бёрк. известный дотоле вежливостью своего обращения '24, нанес прямое оскорбление еще одному из своих друзей, возвращаясь домой в ею карете и в состоянии бещеного раздражения потребовав, чтобы его тотчас выпустили из экипажа, среди ночи и при проливном дожде, потому что он не хотел, по его словам, сидеть возле человека, расположенного к революционному учению французов.

Несправедливо даже полагают некоторые, будто эта мономания вражды была направлена единственно против  той  части французского народа, которая заслуживала  тою  своими преступлениями. Трудно было бы, как в этом веке. так -я во всяком Другом, найти  двух  человек, отличающихся более деятельным и более пламенным желанием блага, чем Кондорсе и Лафайет. Сверх  того , Кондорсе был одним из самых глубоких мыслителей своего времени и останется незабвенным до тех пор, пока гений будет пользоваться нашим уважением. Лафайет, без сомнения, стоял ниже Кондорсе по способностям, но он был близким другом Вашингтона, примеру которого он строго следовал и рядом с которым он сражался за свободу Америки; бескорыстие его было и навсегда останется безупречным; притом характер его отличался благородным, рыцарским складом, которым Бёрк в лучшие времена свои стал бы первый восхищаться1 5. Но оба были уроженцами той ненавистной страны, которой им не удалось доставить свободу. На этом основании Бёрк объявил, что Кондорсе виновен в «нечестивых софизмах», что он «фанатик атеизма и неистовый республиканец-демократ», способный как к «самым низким, так и к самым высшим, решительным подлостям»126. Что же касается Лафайета, то, когда была сделана попытка достигнуть облегчения той жестокой участи, которой подвергало его прусское правительство, Бёрк не только противился принятию предложения, внесенного с этой целью в палату общин, но даже воспользовался этим случаем, чтобы осыпать грубыми оскорблениями несчастного пленника, который в то время томился в темнице. До такой степени умерли в нем по отношению к этому предмету все самые простые инстинкты нашей природы, что, говоря в парламенте, он не нашел более приличного названия этому великодушному и несчастному человеку, как название злодея. «Я бы не хотел, – сказал Бёрк, – унизить мое человеколюбие, поддерживая предложение в пользу такого ужасного злодея» 127.

Что же касается самой Франции, то, по мнению Бёрка, это «замок людоедов», «республика убийц» и «ад»; правительство ее состоит из «самых грязных, низких, подлых и гнусных крючкотворцев», а национальное собрание ее – из «безбожников»; народ ее – это «союзная армия из парижских людоедов – мужчин и амазонок»; он же – «нация убийц», «гнуснейший народ из всего человечества», «кровожадные атеисты», «шайка разбойников», «непотребные изверги человечества», «отчаянная толпа грабителей. убийц, тиранов и атеистов». Сделать малейшую уступку подобной стране для сохранения мира значило «приносить жертвы на алтаре богохульства и цареубийства»; даже вступить в переговоры с нею было не что иное, как «выставление напоказ наших ран у ворот каждого надменного слуги французской республики, где и дворовые псы не удостоят лизать их». Когда наш посланник был в Париже, значит, он «имел честь каждое утро почтительно являться в контору крючкотворца-цареубийцы».  Англии  ставилось в упрек, что она послала «пэра королевства в посольство к отребию земли». Франция не имела более места в Европе, она была стерта с карты; самое имя ее следовало предать забвению. Зачем же людям посещать такую страну? Зачем нашим детям изучать язык ее? Зачем нам подвергать опасности нравственность наших посланников, которые едва ли могут возвратиться из такой страны иначе как с извращенными правилами и с желанием злоумышлять против своей отчизны 128.

Действительно, грустно встретить подобные мысли у такого человека, каким некогда был Бёрк; но  то , о чем нам еще осталось говорить, доказывает еще яснее, как изменились в нем все ассоциации понятий и самый склад ума. Тот самый человек, который, побуждаясь человеколюбием столько же, как и практической мудростью, так усиленно старался предупредить американскую войну, – посвятил последние годы своей жизни на то, чтобы возжечь другую войну, в сравнении с которой американская была только легким, ничтожным эпизодом. В то время, как он хладнокровно смотрел на вещи, никто охотнее его не согласился бы с тем, что преобладающие в какой бы то ни было стране мнения составляют неизбежный результат тех обстоятельств, в которые эта страна была поставлена. Теперь же он силой старался изменить подобные мнения. С самого начала Французской революции он настаивал на том, что европейские державы имеют право и даже находятся в необходимости вынудить Францию изменить провозглашенным ею началам. Несколько. времени позже он осуждал союзных государей за то, что они не предписывали великой нации, какой образ правления она должна принять. Так велико было разрушение, произведенное обстоятельствами в его превосходно организованном уме, что он жертвовал одному принципу всеми соображениями справедливости, человеколюбия и пользы. И как будто бы война, даже в самой смягченной форме, не была довольно ненавистна, он старался придать ей еще характер крестового похода, давно уже изгнанный из  истории  человечества успехами образования; громко провозглашая, что эта борьба более религиозная, чем светская, он пробуждал старые предрассудки с тем, чтобы вызвать новые злодеяния. Он объявил также, что эта война должна быть ведена ради мщения столько же, как и для защиты, и что мы не должны ни в каком случае положить оружие, пока совершенно не истребим тех людей, которыми произведена революция. И как будто бы всего этого было недостаточно – он настаивал еще на том, что эта война, ужаснейшая из всех когда-либо веденных, однажды начатая, не должна быть поспешно окончена; что, несмотря на то, что войну с Францией следует вести столько же для мщения, как и за религию, и что средства истребления, представляемые  цивилизацией , должны усиливаться зверскими страстями, свойственными деятелям крестового похода, – что, несмотря на все это, войну не следует скоро прекращать; – что она должна быть продолжительна, постоянна, непрерывна, – должна, как восклицает Бёрк в пламенном порыве ненависти, быть долгой войной. «Я напираю на это, – говорил он, – и желаю, чтобы мои слова были замечены, – долгой войной».

Это должна была быть война с целью заставить великий народ переменить свой образ правления – война ради наказания, притом – война религиозная, наконец, – долгая война. Существовал ли когда-нибудь другой человек, который желал бы Поразить род человеческий такими обширными, мучительными и продолжительными бедствиями? Такие жестокие, бесчеловечные и притом такие упорные мнения, если бы они исходили от здорового ума, обессмертили бы даже самого ничтожного из государственных людей, покрыв имя его несказанным позором. У кого даже между самыми невежественными и самыми кровожадными политиками найдем мы такие понятия? Между  тем  они высказаны человеком, который за несколько лет перед  тем  был самым даровитым из всех философов-политиков, каких когда-либо имела  Англия . Мы только можем скорбеть о таком нравственном разрушении; далее этого никто не должен идти. Мы можем созерцать с уважением величественные развалины, но да не коснется никто тайны их разрушения, если только – скажем словами самого великого из наших учителей – он не обладает способностью излечить больную душу, вырвать с корнем печали, укоренившиеся в памяти, и изгладить горести, начертанные на самом мозге.

Отрадно оставить этот печальный предмет даже для  того , чтобы перейти к мелкой, кропотливой политике английского двора. Действительно, рассказ о  том , каким образом было поступлено с самым знаменитым из наших политических деятелей, в высокой степени характеризует  того  государя, при котором он жил. В  то  время, когда Бёрк посвящал всю свою жизнь на великие услуги обществу и трудился над поправлением наших финансов, улучшением законодательства и сообщением просвещенного характера нашей коммерческой политике, – в  то  время, повторяем, когда он совершал все эти великие дела, король смотрел на него холодно и враждебно. Но когда великий государственный муж превратился в озлобленного крикуна, когда, раздраженный болезнью, он избрал единственной целью последних лет своей жизни – возжечь смертельную войну между  двумя  первыми нациями в Европе и объявил, что этой варварской цели он готов пожертвовать всеми другими политическими соображениями, как бы они важны ни были, – тогда только некоторое понятие о его громадных способностях начало проглядывать в уме короля. До  того  времени никто во дворце не дерзал даже и шепотом говорить о его достоинствах. Теперь, напротив, при постепенном и по временам весьма быстром упадке своих умственных сил он опустился почти до уровня ума самого Гeopra, и теперь только его стали согревать лучи королевской милости. Теперь он стал истинно по душе королю. Менее чем за  два  года до его смерти ему были назначены, по особенному желанию leopra III,  две  значительные пенсии129; король даже хотел возвести его в звание пэра с  тем , чтобы и палата лордов могла воспользоваться услугами такого великого советника.

Отступление, которое я себе дозволил, чтобы очертить личность Бёрка, вышло длиннее, чем я ожидал, но надеюсь, что оно не будет сочтено излишним, потому что кроме своего внутреннего интереса оно заключает в себе доказательство  того , с какими чувствами Георг III относился к великим людям и каких мнений считалось нужным держаться в его царствование. В дальнейших частях этого труда я прослежу влияние подобных мнений на интересы государства, принимаемого за одно целое; но для целей настоящего введения достаточно будет указать на отношение между  теми  и другими, проявившееся еще в одном или  двух  ярких примерах, характер которых слишком известен, чтобы о них мог быть какой-либо спор.

Из таких преобладающих и особенно заметных событий самым ранним была американская война, которая в продолжение нескольких лег почти совершенно поглощала внимание политических деятелей  Англии . В царствование Георга II было предложено увеличить государственный доход посредством обложения податями колоний, а это, при  том  условии, что американцы вовсе не имели никакого представительства в парламенте, было не что иное, как предложение обложить податями целую нацию, не исполнив даже установленной  в   Англии  формальности – спросить о ее согласии. Этот план был отвергнут  тем  даровитым и умеренным человеком (Вальполем), который стоял тогда во главе управления; и предложение, признанное вообще неудобоисполнимым, упало само собою и, по-видимому, не возбудило почти никакого внимания. Но то самое, что правительством Георга II было сочтено за опасное притязание на превышение власти, принято правительством Георга III с восторгом. Новый король имел самое высокое мнение о своей власти и, будучи вследствие своего жалкого воспитания совершенным невеждой в государственных делах, полагал, что обложить податями американцев для пользы англичан будет верхом политического искусства. Поэтому, когда прежняя идея была возобновлена, ее встретили с искренним сочувствием; а когда американцы выказали намерение противиться этой чудовищной несправедливости, король только более утвердился в мысли, что необходимо переломить их непокорную волю. Не должно удивляться  той  быстроте, с какой развились эти враждебные чувства. Действительно, принимая во внимание, с одной стороны, деспотические понятия, которые в первый раз со времени революции возобновились при английском дворе, с другой – дух независимости, проявлявшийся в колонистах, невозможно было избегнуть борьбы между обеими партиями, и вопрос мог заключаться лишь в  том , какую форму примет эта борьба и на которую сторону скорее должна склониться победа.

Со стороны английского правительства не было потеряно времени. Через пять лет после вступления на престол Георга III был внесен в парламент билль об обложении Америки податями (1765 г.), и так велика была перемена, происшедшая в это время в политическом быте  Англии , что не встретилось ни малейшего затруднения к проведению меры, которую в царствование Георга II никакой министр не осмелился предложить. В прежнее время такое предложение, если бы кто сделал его, было бы непременно отвергнуто; теперь самые могущественные партии в государстве действовали заодно в пользу его. Король во всех возможных случаях оказывал духовным такие угождения, от которых они отвыкли со смерти Анны, поэтому он мог быть уверен в поддержке со стороны их; и действительно, они усердно помогали ему во всех его попытках к подавлению колоний. Аристократия, за исключением нескольких главных лиц партии вигов, была на  той  же стороне и смотрела на обложение Америки податями, как на средство к облегчению своих собственных повинностей. Что же касается Георга III, то его воззрения на этот предмет были всем известны130, и так как либеральная партия еще не оправилась от удара, нанесенного ее могуществу смертью Георга II, то нечего было опасаться затруднений со стороны кабинета; известно было, что на престоле – государь, имеющий главной целью держать министров в сгрогой зависимости oi своей воли и всегда, как только это было возможно, призывавший в кабинет таких слабых и гибких людей, которые должны были беспрекословно повиноваться его желаниям "132.

Из всех этих данных произошли именно те события, каких можно было ожидать от их совокупления. Не останавливаясь на рассказе о подробностях, которые известны каждому из читателей, мы можем сказать в коротких словах, что при этом новом порядке вещей мудрая и воздержная политика предшествовавшего царствования была отвергнута, и совещательные собрания наши подчинились неосмотрительным и невежественным людям, которые скоро навлекли на страну величайшие несчастия, а еще через несколько лет довели государство до окончательного разъединения. Для подкрепления чудовищного притязания обложить податями целый народ без согласия его предпринята была против Америки война, дурно веденная, не имевшая успеха, а – что еще гораздо хуже – сопровождавшаяся жестокостями, постыдны и для цивилизованной нации133. К этому следует присовокупить, что наша обширная торговля была почти уничтожена; все отрасли коммерции пришли в расстройство134; мы были опозорены в глазах всей Европы, мы понесли расход в 140000000 ф.ст. и лишились таких драгоценных колоний, каких никогда не имела ни одна нация.

Таковы были первые плоды политики Георга III. Но зло на этом не остановилось. Мнения, которые необходимо было отстаивать для оправдания этой варварской войны, обратились против нас самих. В видах оправдания попытки нашего правительства уничтожить свободу Америки были излагаемы такие принципы, которые, если бы были приведены в действие, ниспровергли бы свободу  Англии . Не только при дворе, но в обеих палатах парламента, с епископской скамьи и с кафедр, принадлежавших церковной партии, были распространяемы понятия самого опасного рода, – понятия, несвойственные конституционной монархии и действительно несовместимые с существованием ее. До чего дошла эта реакция, известно весьма немногим читателям, потому что доказательства главным образом сохранились в парламентских прениях и в богословской литературе, в особенности в проповедях  того  времени, а  те  и другие в настоящее время мало изучаются. Но чтобы не завлечься преждевременно предметами, относящимися к дальнейшим частям нашего сочинения, здесь достаточно будет сказать, что опасность была так велика, что, по мнению самых даровитых защитников национальной свободы,  Англия  рисковала всем, и если бы американцы были побеждены,  то  следующим шагом правительства было бы нападение на свободу  Англии  и попытка распространить на метрополию  тот  же деспотический образ правления, который был бы в то время установлен в колониях 135.

Были ли эти опасения преувеличены или нет, – это составляет весьма трудный вопрос; но что касается до меня,  то  после тщательного изучения  тех  времен, – изучения, притом основанного на источниках, к которым редко прибегают историки, я убедился, – и люди, вполне знакомые с этим периодом, конечно, согласятся со мною, – что опасность, которую, вероятно, иные несколько преувеличивали, была гораздо серьезнее, чем в настоящее время полагает большинство. Как бы  то  ни было, но достоверно, что общий вид политических дел должен был возбуждать сильное беспокойство. Достоверно, что в продолжение многих лет королевская власть усиливалась до  тех  пор, пока она не достигла такой высоты, какой мы не видели примера  в   Англии  в продолжение нескольких поколений. Достоверно, что англиканская церковь употребила все свое влияние в пользу  тех  деспотических принципов, которые король желал упрочить. Достоверно также, что посредством постоянного введения в верхнюю палату новых пэров характер палаты хотя медленно, но существенно изменялся и что, при всяком удобном случае, на высшие места в суде и в духовной иерархии назначались люди, известные своей преданностью королевской прерогативе. Все это факты, которые нельзя отрицать, а из совокупности их, по моему мнению, несомненно вытекает, что Американская война была великим кризисом в  истории   Англии  и что если бы колонисты были побеждены,  то  и наша свобода находилась бы в значительной опасности. От этой крайности мы были спасены американцами, которые с геройским духом боролись против королевских армий, разбивали их на каждом шагу и наконец, отделившись от метрополии, вступили на тот блистательный путь, который менее чем в восемьдесят лет довел их до беспримерного процветания и который должен быть для нас предметом живейшего интереса, так как из него видно, что может быть сделано без всякой посторонней помощи, собственными средствами свободного народа.

Семь лет спустя после того, как эта великая борьба была приведена к успешному исходу и американцы, к счастью всего человечества, окончательно утвердили свою независимость, другая нация восстала и вступила в борьбу против своих правителей.  История  причин, вызвавших Французскую революцию, будет помещена в другой части этого тома; в настоящее же время нам предстоит только бросить взгляд на то влияние, которое она имела на политику английского правительства. Во Франции, как известно всякому, движение было чрезвычайно быстро; старые учреждения, до такой степени испорченные, что они уже вовсе не могли долее служить, были тотчас разрушены; и народ, доведенный до ярости целыми веками угнетения, предался самым возмутительным жестокостям, омрачая час своего торжества преступлениями, опозорившими то дело, за которое он боролся.

Все это, как бы ужасно оно нам ни казалось, было однако же в естественном порядке вещей; это было повторение давней  истории  о том, что тирания возбуждает мщение, а мщение ослепляет людей до забвения всех могущих произойти последствий, кроме наслаждения, находимого в удовлетворении своих страстей. Если бы в этих обстоятельствах Франция была предоставлена самой себе, то Французская революция, как и все революции, скоро бы утихла и сложился бы образ правления, согласный с настоящим порядком вещей. Какой именно был бы этот образ правления – этого теперь никак нельзя решить, но во всяком случае это был такой вопрос, который нисколько не касался ни до какого другого государства. Была ли бы  то  олигархия, или деспотическая монархия, или республика – одна только Франция должна была это решить, и очевидно, что никакая другая нация не имела права решать за нее.  Тем  менее можно было полагать, что в таком щекотливом предмете Франция покорится произволу такого государства, которое всегда соперничало с нею и которое несколько раз так жестоко и успешно с нею враждовало.

Но все эти соображения, как бы они очевидны ни были, не существовали для Георга III и для  того  сословия, которое тогда преобладало  в   Англии . Уже самый  тот  факт, что великая нация восстала против своих притеснителей, тревожил совесть людей, занимавших высшие места  в   Англии .  Те  же дурные страсти и  те  же несправедливые речи, которые за несколько лет были направляемы против американцев, теперь обратились против французов, и можно было положительно сказать, что последуют  те  же результаты. Вопреки началам здравой политики английский посланник вызван был из Франции единственно потому, что эта страна решилась уничтожить монархию и заменить ее республикой. Это был первый решительный шаг к открытому разрыву, и он был сделан не потому, чтобы Франция оскорбила  Англию . а потому, что Франция переменила свое правительство. Несколько месяцев позже французы, следуя примеру, поданному англичанами в предшествовавшем веке136, подвергли своего короля публичному суду, осудили его на смерть и отрубили ему голову. Нельзя не согласиться, что этот поступок был вовсе не нужен, что он был жесток и что он грубо противоречил здравой политике. Но очевидно до осязательности, что лица, согласившиеся на эту казнь, были ответственны только перед Богом и своей отчизной и что всякий отзыв на это событие извне, имеющий вид угрозы, возбудит народную гордость Франции, сольет все партии в одну и побудит нацию принять за общее народное дело преступление, в котором без этого она, может быть, раскаялась бы, но от которого теперь она не могла отказаться, не подвергнувшись стыду – уступить оскорбительному требованию иностранной державы.

Между  тем   в   Англии , как только участь французского короля сделалась известна, правительство, не ожидая никаких объяснений и не потребовав никаких гарантий на будущее время, приняло казнь Людовика за обиду для себя самого и повелительным тоном приказало французскому резиденту оставить  Англию ; таким легкомыслием оно вызвало войну, которая продолжалась двадцать лет, стоила жизни миллионам людей, повергла всю Европу в расстройство и более чем всякое другое обстоятельство замедлила ход  цивилизации , отсрочив на целое поколение  те  реформы, которые в конце восемнадцатого столетия становились по общему ходу дел неизбежными.

Общеевропейские результаты этой войны – самой ненавистной, самой несправедливой и самой жестокой из всех войн, какие вела когда-либо  Англия  с каким-либо государством, будут рассмотрены далее137, а здесь мы ограничимся кратким перечнем главных последствий, которые она имела для английского общества.

Главным отличием этой кровавой борьбы от всех предшествовавших и худшей чертой ее является  то , что она в высокой степени имела характер войны за мнения, – войны, веденной не с целью приобрести новые владения, а с  тем , чтобы подавить  то  стремление к реформам всякого рода, которое в  то  время сделалось заметной характеристикой всех главных национальностей в Европе 138. Следовательно,,с  того  момента как начались военные действия, английскому правительству предстояло двоякое призвание: вне пределов  Англии  – разрушить республику, а внутри государства – препятствовать всем улучшениям. Первое из этих призваний оно исполнило, расточая кровь и золото  Англии  до  тех  пор, пока не заставило почти каждое семейство оплакивать какую-нибудь потерю и не довело государство почти до национального банкротства. Другое призвание оно пыталось исполнить проведением целого ряда законов, имевших целью прекратить свободное обсуждение политических вопросов и подавить дух исследования, с каждым годом приобретавший большую деятельность. Эти законы были так многосторонни и так хорошо рассчитаны для достижения своей цели, что если бы энергия самой нации не воспрепятствовала приведению их в действие,  то  они или уничтожили бы всякий след политической свободы  в   Англии , или вызвали бы всеобщее восстание. Действительно, в продолжение нескольких лет опасность была так велика, что, по мнению некоторых из самых сильных авторитетов, ничто не могло отвратить ее, за исключением  той  мужественной смелости, с которой наши английские суды присяжных своими враждебными правительству приговорами противодействовали его стремлениям и отказывались от применения законов, предложенных правительством и охотно пропущенных робким и раболепным парламентом 139.

Мы можем составить себе некоторое понятие о важности тогдашнего кризиса, если рассмотрим  те  меры, которые были приняты против  двух  из важнейших учреждений наших, а именно – свободы печати и права собираться на митинги для публичных прений. В политическом отношении это  две  самые разительные особенности, отличающие нас от всех прочих европейских наций. Пока эти  два  учреждения останутся неприкосновенными и пока нация будет бесстрашно и часто пользоваться ими, она всегда будет иметь достаточную защиту против  тех  притязаний правительства, за которыми необходимо следить как можно бдительнее и которым подвержены и самые свободные государства. Притом следует заметить, что оба этих учреждения представляют и другие в высшей степени важные преимущества. Поощряя политические прения, они увеличивают сумму умственных сил, обращаемых на политические дела страны. Они также ведут к увеличению общей суммы сил нации, побуждая многочисленные классы людей упражнять в себе такие способности,' которые иначе оставались бы в бездействии, а этими учреждениями возбуждаются к деятельности и вследствие того являются готовыми и для других общественных целей.

Но в то время, о котором мы теперь говорим, считали полезным уменьшить влияние нации на государственные дела и потому не желали, чтобы она развивала свои способности, упражняя их. Если бы я захотел рассказать все подробности той ожесточенной войны, которую в конце восемнадцатого века вело английское правительство против всех видов свободного обсуждения дел, то это повело бы меня далеко за пределы настоящего введения; я могу только мимоходом упомянуть о мстительном преследовании, а в тех случаях, когда удавалось добиться приговора присяжных, и о мстительном наказании таких людей, как Адаме, Боннэй, Кроссфилд, Фрост, Джеральд, Гарди, Голт, Год-сон, Голкрофт, Джойс, Кидд, Ламберт, Маргарот, Мартин, Мюр, Пальмер, Перри, Скирвинг, Станнард, Тельволл, Тук, Вэкфильд, Варделль и Винтерботам, – все эти люди были обвинены, а многие из них присуждены к штрафам, заключены в тюрьму и отправлены в ссылку за то, что они свободно выражали свое мнение и говорили о государственных делах так, как в наше время говорили и безнаказанно говорят ораторы на публичных митингах и писатели в публичной печати.

Однако суды присяжных во многих случаях отказывались признать виновными людей, преследуемых к еще более решительным мерам. В 1795 г. прошел в палатах закон, посредством которого, очевидно, намеревались навсегда прекратить всякие публичные прения как о политических, так и о религиозных ' предметах. Этим законом воспрещалось всякое публичное собрание, о назначении которого не было объявлено за пять дней 40 в одной из газет; в объявлении должны были быть объяснены: цель митинга, время и место, где он должен был собраться. А чтобы подчинить все дело устройства собраний вполне наблюдению правительства, постановлено не только, чтобы публикуемое таким образом объявление было подписываемо домовладельцами, но чтобы сохранялась и самая рукопись его для сведения мировых судей, которые могли потребовать копии с нее, – угроза значительная и в то время весьма хорошо понятная. Постановлено также, чтобы даже после принятия всех этих предосторожностей каждый отдельный судья имел право заставить митинг разойтись, если, по его мнению, речи ораторов клонились к тому, чтобы возбудить неуважение к королю или правительству; сверх того, судья имел право арестовать тех, которых он признавал виновными. Таким образом, власть закрывать публичные митинги и арестовывать председателей их была дана простому судье, и даже без малейшей гарантии против злоупотребления ею. Другими словами, право прекращать публичные прения о самых важных предметах вручено человеку, назначенному от короны и могущему по произволу ее лишиться своего назначения. К этому присовокуплено, что если бы митинг состоял из двенадцати лиц и более и не расходился, долее одного часа после данного приказания разойтись,  то  лица, составляющие его, подлежали смертной казни, хотя бы только двенадцать человек из них ослушались произвольного приказания одного безответственного должностного лица 141.

В 1799 г. был проведен другой закон, запрещающий собираться для держания речей или для прений на каком бы  то  ни было открытом поле или другом месте, не испросив особого разрешения именно для этого места от мировых судей. Постановлено также, чтобы все библиотеки и все кабинеты для чтения были подчинены  тому  же ограничению, и никому не дозволялось без разрешения установленных властей давать на прочтение в своем доме газеты, брощюры и даже всякого рода книги. Прежде чем открыть лавку для подобной торговли, нужно было получить разрешение от  двух  мировых судей, которое, впрочем, должно было быть возобновляемо по крайней мере раз в год и могло быть отменено во всякое время 142. Если бы кто-нибудь стал давать книги на прочтение без разрешения судей или же допустил в своем доме лекции или прения «о каком бы  то  ни было предмете», то за это ужасное преступление он должен был подлежать штрафу в 100 ф.ст. за каждый день, и всякое лицо, содействовавшее ему тем ли, что председательствовало при прениях или что доставило ему какую-нибудь книгу, за каждое из этих действий подлежало штрафу в 20 ф. ст. Хозяин такого зловредного заведения, кроме того что подвергался таким разорительным штрафам, подлежал еще и дальнейшему преследованию, как содержатель безнравственного дома 143.

Для современного слуха звучит несколько странно, чтобы владелец публичной библиотеки для чтения не только подвергался неимоверным штрафам, но и был притом наказываем, как содержатель развратного дома, и чтобы всему этому он подвергался за то только, что открыл свою лавку, не испросивши разрешения местных судей. Впрочем, как бы странно ни казалось это постановление, оно было по крайней мере весьма последовательно, так как оно составляло часть системы, правильно приспособленной к тому, чтобы подчинить не только действия людей, но и мнения их прямому контролю исполнительной власти. Вот почему законы, в первый раз тогда постановленные против газет, были так стеснительны и преследования, направленные против авторов, так неотступны, что становилось очевидным намерение губить всякого писателя, который выразит независимые мнения144. Эти меры и некоторые другие подобного же характера, о которых мы упомянем далее, возбудили такое беспокойство, что, по мнению некоторых из лучших наблюдателей, положение общественных дел становилось отчаянным, может быть, даже неисправимым. Крайнее уныние, с которым в конце восемнадцатого века самые горячие приверженцы свободы взирали на будущее, весьма заметно и составляет разительную черту в их частной переписке145. И хотя сравнительно весьма немногие люди решались публично высказывать такие мнения, но Фоке, по бесстрашию своему не думавший об опасностях, открыто высказывал такие вещи, которые должны были бы остановить правительство, если бы только что-нибудь могло на него подействовать. Этот даровитый государственный муж, не раз бывший министром и впоследствии опять занявший это место, не усомнился сказать в парламенте в 1795 г., что если те постыдные законы, которые тогда предлагались, и другие, подобные им, будут действительно утверждены, то разве одна осторожность может удержать народ от насильственного сопротивления правительству, и что если только народ почувствует себя довольно сильным, то он будет иметь полное право воспротивиться тем произвольным мерам, посредством которых правители его стараются подавить его свободу 146.

Но ничто не могло остановить правительство в его дерзостном стремлении. Министры, уверенные в большинстве обеих палат парламента, имели возможность проводить свои меры вопреки желаниям нации, которая сопротивлялась им всеми способами, кроме прямого насилия 147. И так как цель новых законов заключалась в  том , чтобы обуздать дух исследования и предотвратить реформы, которые развитие общества сделало необходимыми,  то  были приведены в действие и другие средства, клонящиеся к  той  же цели. Можно сказать без преувеличения, что в продолжение нескольких лет  Англия  управлялась по системе безусловного устрашения 148. Министры  того  времени, превращая простую борьбу партий в настоящую войну проскрипций, наполняли тюрьмы своими противниками и допускали постыдно строгое обращение с заключенными149. Если о человеке знали, что он – реформер, то ему постоянно грозила опасность быть арестованным; а если он избегал этого, то за ним все-таки следили на каждом шагу и вскрывали в почтовых конторах его частные письма. В подобных случаях не стеснялись ничем. Нарушалось даже спокойствие домашней жизни. Ни один противник правительства не был безопасен, даже под собственным кровом, от шпионских доносов и сплетен прислуги. Вводили раздор даже в недра семейств, где родители делались чужды детям своим 150. Не только употребляемы были всевозможные старания, чтобы заставить молчать прессу, но даже так сильно следили за книгопродавцами, что они не смели издать сочинение, если автор его – был человек, навлекший нерасположение правительства . И действительно, всякий, кто в чем-либо сопротивлялся правительству, был объявлен врагом отчизны152. Политические ассоциации и публичные митинги были строго запрещены. Всякий вождь народа находился в личной опасности, и всякое народное сборище разгонялось или угрозами, или вооруженной силой. Весь ненавистный механизм, бывший в употреблении в худшие времена семнадцатого столетия, вновь приведен в действие. Содержали на жалованье шпионов, подкупали свидетелей, присяжных назначали по особому выбору. Кофейные дома, гостиницы и клубы были наполнены шпионами правительства, которые доносили о самых неумышленных выражениях, произнесенных кем-нибудь в обыкновенном разговоре . Если же и этим путем нельзя было найти никаких доказательств против кого-нибудь,  то  оставалось еще одно средство, которым и пользовались нещадно: так как действие акта Habeas Corpus было постоянно приостанавливаемо,  то  правительство имело власть, без следствия и без всякого ограничения, заключать в тюрьму всякое лицо, которое было неприятно министерству, но преступность которого нельзя было даже и пытаться доказать 154.

Таким-то образом в конце восемнадцатого века правители  Англии , под предлогом охранения учреждений страны, угнетали народ, для пользы которого единственно должны существовать эти учреждения. И этим еще не ограничилось зло, которое они действительно произвели. Их попытки остановить развитие общественного мнения были тесно связаны с  той  чудовищной системой иностранной политики, вследствие которой мы обременены беспримерно огромным государственным долгом. Для уплаты процентов этого долга и для покрытия текущих расходов расточительного и беспечного управления обложены были податями почти все произведения промышленности и природы. В огромном большинстве случаев эти подати падали на Массу народа, которая была таким образом поставлена в особенно тяжелое положение: высшие сословия не только отказывали остальному народу в необходимо требовавшихся реформах, но даже заставляли всю страну платить за  те  предосторожности, которые, вследствие этого отказа, признавалось нужным принимать. Таким образом, при Георге III стесняли свободу нации и расточали плоды ее трудов на  то , чтобы ограждать эту же самую нацию от таких понятий, которые необходимо возбуждались в ней самыми успехами просвещения.

Неудивительно, что ввиду таких обстоятельств некоторые из самых даровитых наблюдателей уже отчаялись за свободу  Англии  и полагали, что по прошествии нескольких лет должен окончательно утвердиться деспотический образ правления. Даже мы. которые смотрим на тогдашние дела спустя полвека и можем поэтому иметь на них более хладнокровный взгляд, да притом еще пользуемся преимуществами больших знаний и более зрелой опытности, – и мы должны, однако же, согласиться, что, насколько можно было судить по политическим событиям, в  то  время предстояла опасность более грозная, чем когда-либо, с самого царсгвования Карла I. Но тогда забывали, как и теперь часто забываю!, что политические события составляют только одну из множества сторон  истории  великого государства. В  том  периоде, который мы рассматривали, политическое движение действительно было более зловещим, чем когда-либо в течение последних поколений. Но с другой стороны, умственное движение было, как мы тоже видели, в высшей степени благоприятно, и влияние его быстро расширялось. Итак, правительство  Англии  двигалось в одном направлении, в  то  время как просвещение страны двигалось в другом, и, между тем как политические явления задерживали нас, явления чисто умственные двигали нас вперед. Таким образом, деспотические начала, которые были проводимы правительством, в некоторой степени нейтрализировались; конечно, невозможно было, чтобы от них не произошло тяжкое страдание для нации, но последствием этого страдания была возраставшая в ней решимость преобразовать систему управления, при которой возможно было такое угнетение. В то же время как нация ощущала эти бедствия, приобретенные ею знания указывали ей на средство исцеления. Она видела, что люди, стоящие во главе управления, – деспоты; она видела также, что самая система, предоставлявшая подобным людям такую власть, должна быть дурна. Это поддерживало нацию в недовольстве и оправдывало ее решимость достигнуть какого-нибудь другого устройства, которое доставило бы ей голос в решении государственных вопросов155. Нечего и говорить о  том , что эта решимость становилась сильнее и сильнее до  тех  пор, пока она не произвела  тех  великих законодательных реформ, которые уже ознаменовали нынешний век, придав другой характер нашим общественным деятелям и изменив состав английского парламенга.

Таким образом, в последних годах восемнадцатого века накопление и распространение знаний  в   Англии  шли прямо вразрез с политическими событиями, совершавшимися в  то  же время. До какой степени и в каком виде проявлялась эта противоположность, я уже старался объяснить настолько, насколько позволяли сложность самого предмета и пределы настоящего введения. Мы видели, что если смотреть на  Англию , как на одно целое,  то  общий ход дел, очевидно, был направлен к  тому , чтобы уменьшить могущество церкви, аристократии и короны и таким образом дать больший простор самодеятельности нации. Напротив  того , не принимая государство за одно целое, а взирая только на политическую  историю  его, мы увидим, что личные свойства leopra III и обстоятельства, при которых он вступил на престол, дали ему возможность остановить великий прогресс и на время произвести опасную реакцию. К счастью для  Англии ,  те  начала свободы, которые и он, и приверженцы его старались уничтожить, еще до воцарения его приобрели такую силу и до такой степени распространились, что не только выдерживали эту политическую реакцию, но даже как будто бы еще усиливались вследствие самой борьбы. Нельзя не согласиться с тем, что борьба была трудна и одно время даже составляла для всей нации весьма критическое положение. Такова, впрочем, сила либеральных мнений, когда они однажды укоренятся в уме целого народа, что, несмотря на испытание, которому они были подвергнуты, и на те наказания, которые налагались на защитников их, оказалось невозможным их подавить и даже воспрепятствовать усилению их. Учения, ниспровергающие все начала свободы, были лично поддерживаемы государем, открыто признаваемы правительством и усердно защищаемы самыми могущественными сословиями; законы, проистекающие из этих теорий, были вносимы в нашу книгу статутов и исполняемы в наших судах. Но все было тщетно. Через несколько лет поколение того времени начало сходить с поприща; на место его вступило другое, лучшее – и система тирании пала. Таким образом во всех странах, сколько-нибудь пользующихся свободой, должна пасть всякая система управления, идущая против потребностей страны и покровительствующая таким понятиям и учреждениям, которые отвергаются духом времени. В такого рода борьбе окончагельный результат не подлежит никакому сомнению. Сила каждого |деспотического правительства зависит единственно от нескольких личностей, которые, каковы бы ни были способности их, |могут быть после смерти заменены робкими и неспособными преемниками. Сила же общественного мнения не подвержена |этим случайностям; на нее не действуют законы смертности; она |не может сегодня процветать, а завтра прийти в упадок и не |только не зависит от жизни отдельных личностей, но управляется широко действующими общими причинами, которые по самой широте своей едва заметны на корогких периодах, при сравнении же долгих пространств времени оказываются перевешивающими все другие условия и обращают в ничто те мелкие ухищрения, посредством которых государи и государственные люди надеются изменить естественный ход событий и подчинить своей воле будущность великих цивилизованных народов.

Все это очевидные, общие истины, в которых едва ли усомнится кто-либо из людей, достаточно знающих  историю  и много размышлявших о свойствах и условиях современного общества. Но в том периоде, который мы рассматриваем, эти истины были совершенно забыты нашими правителями, которые не только считали себя способными остановить развитие известных мнений, но даже совершенно ошибались относительно самой цели и назначения правительства. В те времена думали, что правительства существуют только для меньшинства, желаниям которого большинство обязано покорно подчиняться; что власть постановлять законы должна всегда находиться в руках немногих привилегированных классов, и что до всей нации эти законы касаются только в том, что она должна им повиноваться156, и, наконец, что мудрое правительство обязано обеспечивать за собой повиновение народа, препятствуя ему просвещаться умножением суммы своих знаний 157. Без сомнения, должно считать весьма замечательным обстоятельством то, что эти понятия и системы законодательства, на них основанные, до такой степени вымерли в течение полувека, что их теперь уже не отстаивают и люди самого посредственного развития. Еще замечательнее, что эта великая перемена совершилась не вследствие какого-либо внешнего события или внезапного восстания народа, но единственно действием нравственной силы – безмолвного, но всесокрушающего давления общественного мнения. Это явление мне всегда казалось решительным доказательством естественного и, если я могу так выразиться, здорового хода английской  цивилизации . Оно доказывает такую упругость и такую сдержанность народного духа, каких не выказала никогда ни одна нация. Никакой другой народ не избегнул бы этого кризиса иначе как пройдя через революцию, которая могла бы стоить дороже, чем сколько бы она принесла пользы. Как бы  то  ни было, но должно сказать, что  в   Англии  общий ход дел, который я старался проследить с шестнадцатого века, распространил во всем народе такое знание его собственных средств, такое умение искусно и независимо пользоваться ими, которые хотя и были еще весьма несовершенны, но все-таки достигли у нас несравненно большего развития, чем у других великих народов Европы. Кроме  того , другие обстоятельства, о которых мы далее расскажем, еще с одиннадцатого столетия начали действовать на наш национальный характер и способствовали к приданию ему  той  мужественной смелости и вместе с  тем   той  привычки к предусмотрению последствий и  той  осторожной сдержанности, которым английский ум обязан своими главными особенностями. Вследствие  того  у нас любовь к свободе умерялась духом осторожности, который обуздал стремительность этого чувства, не повредив его силе, и это-то свойство наше и заставило наших соотечественников не раз переносить даже довольно тяжкое угнетение скорее, чем решиться на восстание против своих притеснителей. Оно научило сдерживать себя и беречь свои силы до  тех  пор, пока не настанет возможность употребить их с верным успехом. Этой великой и драгоценной привычке мы обязаны спасением  Англии  в конце восемнадцатого века. Если бы народ восстал, ему пришлось бы рисковать всем, и никто не может сказать, какой был бы результат этого отчаянного риска. К счастью для граждан  того  времени и для потомства их, они примирились с необходимостью и согласились выждать свое время и дождаться естественного исхода дел. Плоды этого благородного образа действия пожинаются их потомками. По прошествии нескольких лет политический кризис стал ослабевать, и нация опять вступила в прежние свои права. Хотя права эти некоторое время были в бездействии, но они не уничтожились уже по тому самому, что еще существовал в народе тот дух, силой которого они первоначально приобретены. Нет сомнения в том, что если бы тогдашнее тяжелое время продолжилось, то тот же самый дух, который воодушевлял предков в царствование Карла I, вновь проявился бы в потомках, и общество было бы потрясено революцией, о которой страшно и подумать. Между тем в настоящем случае все это было избегнуто, и хотя в разных краях государства возникали народные волнения и меры правительства возбуждали весьма серьезное нерасположение к нему, однако вообще нация осталась непоколебимой и терпеливо сберегла свои силы для лучших времен, когда для блага ее образовалась в государстве новая партия, которая стала с успехом отстаивать ее интересы в самых стенах парламента.

Эта великая и благодетельная реакция наступила в самом начале настоящего века; но обстоятельства, сопровождавшие ее, до такой степени сложны и были до сих пор так мало изучаемы, что в этом введении я не могу и подумать о том, чтобы представить хотя бы очерк их. Достаточно будет сказать – и это должно быть всем известно, – что в течение почти пятидесяти лет движение продолжалось с неутомимой быстротой. Все, что только было сделано вновь, служило к тому, чтобы увеличить влияние народа. Удар за ударом был нанесен  тем  сословиям, которые некогда исключительно обладали политическим могуществом. Билль о реформе, эмансипация католиков и отмена хлебных законов признаны всеми за три самых великих политических подвига настоящего поколения, и каждая из этих важных мер ослабила одну из могущественных партий в государстве. Расширение права голоса на выборах уменьшило влияние наследственных привилегий и расстроило  ту  великую олигархию землевладельцев, которая так долго управляла палатой общин. Отмена покровительственной системы еще более ослабила поземельную аристократию; в  то  же время суеверные понятия, составляющие главную поддержку духовного сословия, были сильно потрясены сперва отменой актов Test и Corporation158, а потом допущением католиков в законодательное собрание, –  двумя  явлениями, которые справедливо признаются за вредные примеры для интересов господствующей церкви 159. Как эти меры, так и другие, ныне сделавшиеся неизбежными, уже отняли отчасти и будут продолжать отнимать у всех отдельных классов общества принадлежавшую им прежде власть, чтобы передать ее всей массе народа. Действительно, быстрое развитие демократических идей составляет в настоящее время факт, которого никто не осмелится отрицать. Боязливые и невежественные люди ужасаются этого движения, но, что оно действительно есть, очевидно для всякого. Теперь никто не осмелится толковать о  том , чтобы наложить узду на народ или противиться единодушным желаниям его. Если и говорят еще, то разве о том, что следует стараться разъяснять народу его действительные интересы и просвещать общественное мнение; но все соглашаются с тем, что как только общественное мнение образуется, невозможно долее противиться ему. Об этом предмете все судят единогласно; перед новой силой, понемногу преодолевающей все другие, смиряются те самые государственные люди, которые, если бы им пришлось жить шестьдесят лет назад, первые стали бы отрицать ее могущество, смеяться над ее притязаниями и – если бы это оказалось возможным – подавлять ее независимость.

Такова пропасть, отделяющая общественных деятелей нашего времени от людей, действовавших при той вредной системе. которую Георг III старался утвердить навсегда. Очевидно притом, что этот великий прогресс произведен был более уничтожением самой системы, чем улучшением людей. Очевидно также, что система пала, потому что она была несогласна с духом времени; другими словами, потому что прогрессивный народ никогда не потерпит антипрогрессивного правительства. Между тем  история  вполне доказала, что наши законодатели даже до последней минуты так сильно ужасались самой мысли о нововведении, что отказывали народу во всякой реформе до тех пор, пока голос его не раздался достаточно громко, чтобы вынудить их к покорности и заставить их сделать ту уступку, которой они, без такого давления, ни за что бы не сделали.

Эти явления должны служить уроком нашим политическим вождям. Они должны также умерять самонадеянность законодателей, убеждая их в том, что лучшие меры их годились только на время и что самые следы их позднейший и более зрелый век будет стараться изгладить. Хорошо было бы, если бы такие соображения могли обуздать самоуверенность и умерить речи тех поверхностных людей, которые, достигнув временной власти, считают себя призванными гарантировать известные учреждения и поддерживать известные мнения. Им следовало бы ясно понять, что не их дело таким образом предупреждать будущий ход событий и предусматривать отдаленные сочетания явлений. Действительно, в делах маловажных это может быть сделано без особенной опасности, хотя, как доказывают постоянные перемены в законах каждого государства, это не приносит также никакой пользы. Но относительно тех широких, основных мер, от которых зависит судьба целой нации, подобное предупреждение более чем бесполезно – оно в высшей степени вредно. При настоящем положении наших знаний политика не только не возвысилась на степень науки, но представляет собой самое отсталое из искусств: единственный безопасный путь для законодателя – признать свое призвание в том, чтобы подбирать временные средства для удовлетворения временных нужд. Его обязанность – следовать за веком, а не пытаться руководить им. Законодатель должен довольствоваться изучением того, что происходит вокруг него, и сообразовать свои планы не с теми понятиями, которые он наследовал от своих отцов, а с действительными требованиями своего времени, ибо он должен быть убежден, что при настоящей быстроте общественного прогресса потребности одного поколения не могут служить мерою для потребностей другого и что люди, сознавая этот прогресс, уже тяготятся праздными речами о мудрости своих предков, решительно отвергая  те  изношенные и неподвижные правила, которые до сих пор были им навязываемы, но которыми теперь они уже не долго позволят себя стеснять.