Глава VI. Начало истории и состояние исторической! литературы в средние века

Итак, я представил читателям разбор тех наиболее заметных обстоятельств, которым обыкновенно приписывают успехи  цивилизации , и доказал, что обстоятельства эти далеко не составляют причины  цивилизации , а могут быть признаны разве только ее последствиями; доказал, что хотя религия, литература и законодательство и имеют, без сомнения, влияние на состояние человечества, но сами еще более подчиняются влиянию этого последнего. И в самом деле, как мы ясно видели, религия, литература и законодательство, даже при самом благоприятном положении их, могут быть только второстепенными деятелями; как бы ни было благодетельно их кажущееся влияние, они сами все-таки составляют продукт предшествовавших перемен, и те результаты, к которым они приводят, бывают различны, смотря по обществу, на которое они действуют.

Таким образом с каждым последовательным анализом круг настоящего исследования нашего становился все теснее, пока нам не представился наконец основательный повод заключить, что европейская  цивилизация  обязана своим развитием одним успехам знания и что успехи знания зависят от числа истин, открываемых человеческим умом, и от степени распространения этих истин. В подкрепление этому предложению я до сих пор представлял только такие общие доводы, которые делают его в сильнейшей степени правдоподобным; но для возведения этого правдоподобия в полную достоверность необходимо будет прибегнуть к  истории  в широком смысле этого слова. Подкрепить умозрительные выводы полным перечислением самых важных частных фактов – вот задача, которую я намерен выполнить, насколько позволят мои силы. В предыдущей главе я вкратце изложил метод, которого я буду придерживаться в моих исследованиях. Кроме  того , мне показалось, что выведенные мною начала можно проверить еще одним способом, о котором я до сих пор не упоминал, но который имеет тесную связь с занимающим нас предметом, а именно: соединить с исследованием успехов  истории  человека такое же исследование самой науки  истории . Это прольет значительный свет на движение общества, так как всегда должна быть связь между образом воззрения людей на прошедшее и образом воззрения их на настоящее – оба воззрения на деле оказываются не более как различными формами одного и  того  же склада мыслей, и потому в каждом веке между ними бывает заметно некоторое сочувствие, некоторое согласие. Подобного рода исследование  того , что я называю  историей   истории , приведет также в достоверную известность  два  крупных факта, имеющие большую важность. Первый факт – что в течение трех последних столетий историки вообще обнаруживали все большее и большее уважение к человеческому уму и отвращение к  тем  бесчисленным ухищрениям, которые прежде совершенно оковывали его. Второй факт – что в течение того же периода времени те же историки проявляли все большую и большую склонность пренебрегать предметами, некогда почитавшимися за особенно важные, и охотнее обращали внимание на предметы, имеющие связь с состоянием народа и с распространением знания. Оба этих факта будут положительным образом доказаны в настоящем введении; и нельзя не согласиться, что существование их служит подтверждением выведенных мною начал. Если можно доказать, что с усовершенствованием общества историческая литература постоянно направлялась в одну определенную сторону, то это весьма сильно говорит в пользу верности тех воззрений, к которым она явно приближается. Именно этого рода вероятность и делает особенно важным для изучающего какую-нибудь отдельную науку знакомство с ее  историей ; ибо всегда можно смело предположить, что когда знание вообще подвигается вперед, то и каждая отрасль его, если только ей посвятили себя люди способные, тоже подвигается вперед, хотя бы даже результаты были так малы, что казались бы не заслуживающими внимания. Вот почему особенно полезно следить за тем, как с течением времени изменялась точка зрения историков. Мы найдем, что изменения, эти всегда наконец оказывались клонящимися в одну сторону; что они составляют в сущности только часть того великого движения, посредством которого человеческий ум, преодолевая бесконечные трудности, восстановлял свои права и мало-помалу освобождался от застарелых предрассудков, долгое время останавливавших его деятельность.

По всем этим соображениям мне кажется полезным, рассматривая различные  цивилизации , между которыми поделены главнейшие страны Европы, показывать также, каким образом писалась вообще  история  в каждой из этих стран. При исполнении этого я буду главнейшим образом руководствоваться желанием сделать очевидным существование тесной связи между настоящим состоянием народа и его суждениями о прошедшем; а чтобы иметь постоянно перед глазами эту связь, я буду рассматривать состояние исторической литературы не как отдельный предмет, но как часть  истории  умственного развития каждого народа. Настоящий том будет содержать в себе обзор главнейших характеристических черт французской  цивилизации  до революции; тут же будет включен разбор французских историков и сделанных ими замечательных улучшений в их отрасли знания. Отношение между этими улучшениями и тем состоянием общества, из которого они проистекли, поразительно, и потому оно будет разобрано с некоторой подробностью; в следующем же томе будут рассмотрены таким же порядком  цивилизация  и историческая литература других замечательных стран. Прежде, однако, чем приступить к этим предметам, мне пришла мысль,'' что предварительное исследование происхождения европейской  истории  не лишено было бы интереса в том отношении, что ознакомило бы читателей с вещами вообще малоизвестными и дало бы им возможность понять, с каким трудом  история  достигла своего теперешнего, сравнительно лучшего, но все еще весьма несовершенного состояния. Материалы для изучения самого раннего состояния Европы уже давно утрачены; но обширные сведения, которые мы теперь имеем о варварских народах, послужат нам большой помощью, потому что все такие народы имеют между собою много общего; действительно, мнения крайне невежественных людей везде одни и те же, исключая только те случаи, в которых мнения эти зависят от различий, представляемых самой природой разных стран. Потому я, не колеблясь, воспользуюсь данными, собранными сведущими путешественниками, и сделаю по ним заключение о том периоде  истории  европейского ума, о котором мы не имеем прямых сведений. Конечно, это будут выводы умозрительные; впрочем, за последнюю тысячу лет нам вовсе не придется прибегать к ним, так как все главнейшие страны имели своих летописцев, начиная с IX столетия, а Франция имела их целый ряд, даже начиная с VI столетия. В настоящей главе я намерен показать образчики того, как писали обыкновенно  историю  до XVI столетия люди, пользовавшиеся самым большим авторитетом в Европе. Об улучшениях, последовавших в этой отрасли знания в XVII и XVIII столетиях, будет упомянуто особо, в  истории  каждой из стран, в которых сделаны были эти успехи; а так как до этих улучшений  история  была не более как сплетением грубейших ошибок, то я прежде всего рассмотрю главнейшие причины такого повсеместного искажения ее и покажу, как дошла она до такого безобразия, что в течение нескольких столетий в Европе не было ни одного человека, который критически изучил бы прошедшее или который мог бы хотя с сносной верностью записать события его собственного времени.

В весьма ранний период развития народа и задолго до того, как он ознакомится с употреблением букв, он чувствует потребность в чем-нибудь таком, что бы могло услаждать его досуг в мирное время и возбуждать его храбрость на войне. Потребности этой удовлетворяет изобретение баллад. Они составляют основание всякого исторического знания и встречаются в  том  или другом виде даже у некоторых из самых грубых племен на земном шаре. Они по большей части поются особого класса людьми, единственное занятие которых – хранить таким образом запас преданий. И действительно, так естественно любопытство, возбуждаемое в людях прошедшими событиями, что весьма немного народов, которые бы не знали таких бардов или менестрелей. Так можно сказать – ограничиваясь лишь несколькими примерами, – что именно этого рода певцы сохранили народные предания не только Европы, но и Китая, Тибета, Татарии, а также Индии, Синда, Белуджистана, Западной Азии, Египта, Западной Африки, Северной Америки, Южной Америки и островов Тихого океана.

Во всех этих странах долго не знали букв; а так как в таком состоянии общества народ не имеет других средств увековечить свою  историю  как изустные предания,  то  он и выбирает для них форму, наиболее приспособленную к легчайшему удержанию их в памяти. Поэтому, я полагаю, первые зачатки знания всегда должны были состоять в поэзии и часто в рифмах  1 . Все, что звенит, приятно для слуха варвара – в этом и заключается ручательство, что он передаст рассказ своим детям в  том  же неиспорченном виде, в каком он достался ему самому2. Такое ограждение от ошибок придает еще большую ценность балладам, которые, вместо того чтобы считаться просто предметом забавы, возвышаются иногда до значения авторитетов при разрешении некоторых спорных вопросов. Намека, заключающегося в балладе, бывает иногда достаточно для решения спора о заслугах соперничающих родов или даже для определения границ тех грубых видов поземельной собственности, какие возможны в таком состоянии общества. Так мы находим, что известные декламаторы и сочинители этого рода песен бывают в то же время и признанными судьями во всех спорных вопросах; а так как они часто принадлежат к духовенству и предполагаются вдохновленными свыше, то это, вероятно, и послужило первым основанием мнению о божественном происхождении поэзии3. Баллады бывают, конечно, различные, смотря по обычаям и характеру каждого народа и смотря по климату, в котором он живет. На юге они принимают страстную форму, на севере же отличаются скорее героическим, воинственным характером. Несмотря, однако, на такие различия, все этого рода произведения имеют одну общую черту: не только в основании их лежит истина, но и сами они, за исключением поэтических украшений, строго верны истине. Людей, которые беспрестанно повторяют постоянно слышимые ими песни и которые обращаются к признанным певцам этих песен за окончательным разрешением спорных вопросов, нелегко ввести в заблуждение насчет тех предметов, в достоверности которых Для них заключается такой живой интерес.

Вот самая ранняя и самая простая из ступеней, по которым Должна необходимо пройти  история . Но с течением времени, если только не случается неблагоприятных обстоятельств, общество подвигается вперед, и в числе других перемен бывает одна, имеющая особенную важность, – я разумею введение письма, которое, прежде чем пройдет несколько поколений, должно произвести совершенную перемену в характере народных преданий. Каким именно образом совершается такая перемена, этого, сколько мне известно, еще никто не объяснил, и потому интересно будет попробовать проследить некоторые подробности этого процесса.

Первое, и, может быть, самое очевидное, соображение заключается в том, что введение письма дает прочность народному знанию и, следовательно, уменьшает пользу той устной передачи сведений, которой должны ограничиваться все средства научения неграмотного народа. Вот почему, по мере прогресса нации, значение преданий уменьшается и самые предания становятся менее достоверны 4. Притом в таком состоянии общества хранители этих преданий теряют значительную долю своей прежней известности. У совершенно неграмотного народа певцы баллад оказываются, как мы уже видели, единственными хранителями тех исторических фактов, от которых зависит главнейшим образом слава и часто даже собственность их правителей. Но  тот  же самый народ, знакомясь с употреблением письма, уже не желает более вверять этого рода предметы памяти какого-нибудь странствующего певца,, а пользуется своим новым искусством, чтобы сохранить их в неизменной, осязательной форме. Как скоро совершается подобная перемена, значение лиц, повторяющих народные предания, видимо, уменьшается. Класс этот постепенно мельчает; с утратой его прежней известности в нем перестают являться  те  замечательные личности, которым он был обязан своей древней славой. И так мы видим, что хотя без письма и не может быть особенно важного знания, но  тем  не менее справедливо, что введение письма вредно для исторических преданий  в   двух  различных отношениях: во-первых, оно ослабляет силу самых преданий, а во-вторых, ведет к упадку класс людей, занимающихся хранением их.

Но это еще не все. Употребление письма не только уменьшает число преемственных истин, но и прямо потворствует распространению всего ложного. Это происходит в силу, так сказать, принципа накопления, которому все системы верований в значительной мере были обязаны своим успехом. Так, например, в древности давалось имя Геркулес многим из  тех  великих публичных грабителей, которые были бичами человечества и которые, если их злодеяния оказывались столь же удачны, как и громадны, могли, наверно, рассчитывать, что после смерти им будут поклоняться, как героям. Как произошло это название, с достоверностью неизвестно; но, по всей вероятности, оно было сперва дано одному человеку, а потом перешло и на тех, которые уподоблялись ему свойством своих подвигов. Такого рода повторение одного имени весьма обыкновенное дело у варварского народа 5, и оно не подавало повода ни к каким недоразумениям до  тех  пор, пока предания ограничивались известной местностью и оставались разрозненными. Но лишь только они облеклись в постоянную письменную форму, люди, собиравшие их, обманутые сходством имен, соединяли в одно целое разбросанные факты и, приписывая одному человеку все это скопление подвигов, низводили таким образом  историю  до значения мифологии, исполненной чудес.

Таким точно образом вскоре после  того , как употребление букв сделалось известно на севере Европы, Саксон Грамматик начертал жизнеописание знаменитого Рагнара Лодброка. Случайно ли или с намерением, этому великому скандинавскому воину, заставлявшему дрожать  Англию , дано было одинаковое имя с другим Рагнаром, принцем ютландским, который жил целым столетием ранее. Это совпадение имен не произвело бы никакого недоразумения, если б каждая из стран сохраняла особое, самостоятельное сказание о своем Рагнаре. Но с помощью письма люди получили возможность соединять в одно целое  два  различных хода событий и как бы сливать две истины в одну ложь. Так именно было и в рассказываемом нами случае. Легковерный Саксон соединил различные подвиги обоих Рагнаров и, приписав эти подвиги во всей целости своему любимому герою, покрыл мраком одну из занимательнейших частей  истории  Европы.

Летописи севера представляют нам еще один любопытный пример такого источника заблуждения. Значительную часть восточного берега Ботнического залива занимало финское племя квенов (Quaens). Местность эта была известна под именем Квен-ландии (Quaenland), и это имя подало повод к поверью, будто на севере Балтийского моря существует нация амазонок. Предположение это нетрудно было проверить знакомством с самой местностью, но употребление письма сразу упрочило эту пустую молву, и некоторые из древнейших европейских историков положительно утверждают, что такой народ действительно существует. Река Амазонка, в Южной Америке, обязана своим именем подобной же басне. Так точно Або, древняя столица Финляндии, называлась Турку (Turku), что по-шведски значит «рыночное место»; Адам Бременский в своем изыскании о странах, прилегающих к Балтийскому морю, был введен в такое заблуждение словом Turku, что стал уверять своих читателей, будто в Финляндии были турки.

К этим примерам можно было бы прибавить и много других, показывающих, до какой степени одни имена вводили в заблуждение прежних историков и подавали повод к совершенно ложным свидетельствам. Подобные показания легко было проверить на месте, но с помощью письма они заносились в отдаленные страны и через это становились вне всякого противоречия. Приведу еще один из таких случаев, касающихся, собственно,  истории   Англии . Ричард Г, самый варварский из всех наших государей, был известен современникам под именем Льва, – название, которое было ему дано вследствие его неустрашимости и дикости нрава. По этому самому говорили, что у него львиное сердце, и титул Coeur de Lion не только стал неразделен с его именем, но и подал повод к рассказу, повторенному бесчисленным множеством писателей, о  том , будто бы он убил льва единоборстве. Имя подало повод к рассказу, а рассказ подтвердил имя, и таким образом прибавилась новая выдумка к длинному ряду ложных слухов, из которых слагалась главнейшим образом  история  в средние века.

Искажению  истории , происшедшему естественным образом °т самого уже введения письма, способствовало в Европе еще одно обстоятельство. Вместе с письмом приобретались в большей части случаев и кое-какие познания о христианстве, и новая религия не только уничтожала некоторые из языческих преданий, но и искажала остальные примесью монашеских легенд. Исследование о  том , до каких размеров доходили подобные искажения, не лишено было бы интереса, но для большинства читателей, может быть, достаточно будет одного или  двух  примеров.

Мы мало имеем положительных данных о самом раннем состоянии великих северных народов, но еще сохраняются некоторые из песен, в которых скандинавские поэты рассказывали деяния своих предков или своих современников; и, несмотря на искажения, сделанные впоследствии в этих песнях, люди, на суд которых можно положиться, допускают, что в них содержатся истинные исторические события. В девятом же и десятом столетиях христианские миссионеры проникли за Балтийское море и распространили сведения о своей религии среди жителей Северной Европы 7. Лишь только это случилось, – исторические источники стали искажаться. В конце двенадцатого столетия Сэмунд Мудрый, христианский священник, собрал не записанные еще народные сказания севера в так называемую «Старшую Эдду» и удовольствовался  тем , что только прибавил к ним, в виде улучшения, христианский гимн. Спустя сто лет сделано было другое собрание туземных сказаний, но тут упомянутое мною начало, имевшее уже больше времени для своего действия, выразилось еще яснее. В этом втором собрании, известном под именем «Младшая Эдда», находится приятное смешение греческих, еврейских и христианских басен; и тут в первый раз встречаем мы в скандинавских летописях значительно распространенную басню о чем-то вроде троянской высадки8.

Если, продолжая приводить примеры, мы обратимся затем к другим частям света, то найдем целый ряд фактов, подкреплявших наше воззрение. Мы найдем, что в странах, где не было никакой перемены религии,  история  отличается большей достоверностью и связностью, чем в странах, где такие перемены происходили. В Индии брахманизм, преобладающий и до сих пор, утвердился с такого давнего времени, что начало его теряется в отдаленнейшей древности9. Поэтому туземные летописи никогда не были искажаемы примесью нового суеверия, и индусы обладают более древними историческими преданиями, чем какой-либо другой азиатский народ. Точно так же китайцы сохраняли с лишком 2000 лет религию Фо, один из видов буддизма. Вследствие этого Китай, несмотря на  то  что  цивилизация  его никогда не могла сравниться с индийской, имеет свою  историю , конечно не такую древнюю, какою нам выставляют ее туземцы, но все-таки восходящую за несколько столетий до христианской эры, с которой она доведена непрерывной цепью до нашего времени 10. С другой стороны, персы, которые, конечно, превосходили китайцев умственным развитием, все-таки не имеют достоверных сведений о первых событиях своей древней монархии.

Я не думаю, чтобы этому могла быть какая-нибудь другая причина, кроме  того  факта, что Персия вскоре по обнародовании Корана была завоевана магометанами, которые совершенно изменили религию персов и  тем  прервали цепь народных преданий11. Вот почему, за исключением мифов Зендавесты, мы не имеем никаких сколько-нибудь ценных туземных авторитетов для персидской  истории , до самого появления в XI столетии «Шах-Наме»; но и тут Фирдоуси смешал чудесные сказания  двух  религий, которые были введены одна за другою в его отечестве. В результате оказывается, что если бы не были открыты памятники, надписи и монеты,  то  мы должны были бы положиться на скудные и неточные подробности, сообщаемые греческими писателями, и на них основать все наше знание  истории  одной из важнейших монархий Азии12.

Даже у более варварских народов мы видим действие того же самого начала. Малайско-полинезийская раса занимает, как известно всем этнологам, длинный ряд островов, простирающийся от Мадагаскара до расстояния в 2000 миль от западного берега Америки, т. е. до Восточного Острова, который составляет, по-видимому, крайний предел этой расы. Первоначальной религией этого широко раскинутого племени был политеизм, чистейшие виды которого долго сохранялись на Филиппинских островах. Но в XV столетии многие из полинезийских племен были обращены в магометанство, и вслед за тем стал совершаться решительно тот же процесс, на который я указал в других странах. Новая религия, изменив направление мыслей народа, повредила чистоте народной  истории . Из всех островов Малайского архипелага самой высшей  цивилизации  достигла Ява. Теперь же не только утрачены исторические предания яванцев, но даже в сохранившиеся списки их царей вставлены имена магометанских святых. С другой стороны, мы находим, что на близлежащем острове Бали, где до сих пор сохраняется древняя религия, народ еще помнит и любит легенды Явы.

Бесполезно было бы приводить дальнейшие доказательства того, что у не вполне цивилизованного народа введение новой религии всегда имеет влияние на чистоту первых исторических источников. Достаточно только заметить, что таким образом христианские священники запутали летописи всех обращенных ими европейских народов и уничтожили или исказили предания галлов, валийцев, ирландцев, англосаксов, славян, финнов и даже исландцев.

Ко всему этому присоединились еще другие обстоятельства, Действовавшие в том же направлении. Благодаря событиям, которые я рассмотрю впоследствии, литература Европы незадолго До окончательного распада Римской империи попала совершенно в руки духовных лиц, которые долго пользовались всеобщим Уважением, как единственные наставники человечества 13. В течение нескольких столетий чрезвычайно редко можно было встретить светского человека, который умел бы  читать  и писать, а еще реже такого, который мог бы сочинить книгу. Литература, став, таким образом, монополией одного класса людей, приняла и особенности, свойственные ее новым двигателям. А так как духовные вообще считали своей обязанностью скорее укреплять веру, чем поощрять пытливость, то неудивительно, что они проявили и в своих сочинениях дух, свойственный обычным отправлениям их профессии. Вот почему, как я уже заметил, в продолжение многих веков литература вместо того, чтобы приносить пользу обществу, только вредила ему, увеличивая легковерие и тем задерживая успехи знания. И в самом деле, привычка ко лжи сделалась так сильна, что не существовало такой вещи, которой люди не были бы готовы поверить. Ничто не оскорбляло их жадного, легковерного слуха. Рассказы о предвещаниях, чудесах, видениях, странных предзнаменованиях, чудовищных явлениях на небе, самые дикие и ни с чем не сообразные нелепости передавались из уст в уста и списывались из книги в книгу с таким тщанием, как будто бы это были лучшие сокровища человеческой мудрости14. Что Европа могла когда-либо выйти из такого состояния, это служит самым разительным доказательством необыкновенной энергии человека, ибо мы даже не можем представить себе состояние общества, более неблагоприятное для его прогресса. Но ясно, что, пока совершилось это освобождение, всеобщее легковерие и легкомыслие сделали людей неспособными к исследованиям, так что для них стало невозможным предаваться с успехом изучению прошедшего, ни даже верно отмечать, что происходило вокруг них.

Итак, возвращаясь к только что приведенным нами фактам, мы можем сказать, оставляя в стороне некоторые обстоятельства совершенно второстепенные, что были три главные причины искажения  истории  Европы в средние века. Первой причиной было внезапное введение в употребление письма и происшедшее оттого смешение различных местных преданий, которые, порознь взятые, были верны, соединенные же в одно целое – составляли ложь. Второй причиной была перемена религии, которая действовала двояким путем: она не только прерывала древние предания, но и искажала их прибавлениями. Третья же причина, вероятно самая могущественная, заключалась в том, что  история  составляла монополию класса людей, которые, по самому положению своему, должны были легко всему верить и, кроме того, имели прямой интерес в поддержании всеобщего легковерия, так как на нем основывалось их собственное значение.

Действием этих причин  история  Европы в средние века доведена была до такого искажения, которому мы не можем найти ничего подобного ни в каком другом периоде. Что не было, собственно говоря,  истории , это еще составляло самое малое неудобство, но беда в том, что недовольные отсутствием истины люди заменяли ее сочинением лжи. В ряду бесчисленных примеров подобных выдумок один вид их особенно достоин внимания в том отношений, что в нем проявляется та любовь к древности, которая составляет отличительную черту класса людей, писавших в то время  историю . Я говорю о выдумках, касающихся происхождения различных народов, – во всех их можно ясно различать дух средних веков. В продолжение многих столетий каждый народ был убежден, что он происходит в прямой линии от предков, участвовавших в осаде Трои. Это было такого рода предположение, которое никто и не думал подвергать сомнению15. Весь вопрос был только в подробностях этой славной генеалогии. Впрочем, по этому предмету мнения были до известной степени согласны; не говоря уже о второстепенных народах, всеми было признано, что французы – потомки Франка, о котором все знали, что он был сыном Тёктора; известно было также, что бритты происходят от Брута, который был не более и не менее как сыном самого Энея 16.

Касаясь происхождения известных городов, великие историки средних веков бывают также сообщительны. В сказаниях о таких городах, как и в жизнеописаниях замечательных людей, у них  история  обыкновенно начинается с самых отдаленных • времен; события, связанные с их предметом, часто ведутся непрерывной цепью с самого того момента, когда Ной вышел из ковчега или даже когда Адам переступил за врата рая 17. В иных случаях они не находят такой глубокой древности, но сведения их все-таки восходят чрезвычайно далеко. Так, они говорят, что столица Франции названа по имени Париса, сына Приамова, который будто бы бежал туда после падения Трои 18. Утверждают также, будто город Tours обязан своим именем тому обстоятельству, что в нем похоронен Turonus, один из троянцев, а что город Troyes был действительно построен троянцами, как ясно будто бы доказывает этимология его имени. Считалось совершенно достоверным даже в конце XVI столетия, что Нюрнберг назван по имени императора Нерона, а Иерусалим – по имени царя Иебуса (Jebus); последнее имя пользовалось большой известностью в средние века, но в действительности существования такого лица историки не могли удостовериться. Река Тумбер получила будто бы свое название оттого, что в ней в древности утонул один царь гуннов. Галлы происходили, по мнению одних, от Галатии (Galathia), женского потомка Ноя, по мнению же Других – от Гомера (Gomer), сына Иафетова. Пруссия была названа по имени Прусса, брата Августова. Это еще было замечательно недревнее происхождение; Силезия, напротив, получила свое имя от Елисея Пророка, от которого будто бы силезцы действительно происходили; касательно же города Цюриха существовал спор только насчет года и числа основания его, но считалось несомненным (даже в начале XVII столетия), что он был построен во время Авраама. От Авраама и Сары происходили непосредственно цыгане; сарацины, те были менее чистой крови, потому что происходили от одной Сары, а каким именно путем – не сказано; они, вероятно, родились от другого брака или, может быть, были плодом какой-нибудь египетской связи. Во всяком случае достоверно будто бы, что шотландцы пришли из Египта, ибо они первоначально произошли от Скоты, дочери Фараона, которая и завещала им свое имя.

О многих подобных же вещах средние века имели такие же драгоценные сведения. Всем было известно, что город Неаполь построен на яйцах 19; было также известно, что орден св. Михаила учрежден лично самим Архангелом, который был первым рыцарем и которому рыцарство обязано своим происхождением. О татарах знали, что они произошли от Тартара, который, по словам одних теологов, был низшей степенью ада, а по словам других – настоящим адом. Как бы то ни было, но факт происхождения татар от преисподней не подлежал никакому сомнению и подтверждался многими обстоятельствами, показывавшими, какое роковое, таинственное влияние мог иметь этот народ. Турки были то же, что и татары; и всем было известно, что с тех пор, как крест попал в руки турок, у всех христианских детей стало десятью зубами менее, чем бывало прежде, – общее бедствие, которому, по-видимому, не было никаких средств пособить.

Другие вопросы, относившиеся к прошедшим событиям, разрешались с такой же легкостью. В Европе в продолжение многих столетий единственной общеупотребительной животной пищей была свинина; говядина же, телятина и баранина были сравнительно мало известны 20; потому с немалым удивлением рассказывали крестоносцы по возвращении с Востока, что они были у такого народа, который, подобно евреям, считает свинину нечистым мясом и не соглашается есть ее. Но живейшее удивление, возбужденное таким известием, рассеялось, лишь только объяснена была причина этого факта. Объяснение это предпринял Матвей Парис, замечательнейший историк в XIII столетии и один из самых замечательных писателей в средние века. Этот знаменитый писатель сообщает нам, что магометане не хотят есть свинину вследствие одного особенного обстоятельства, случившегося с их Пророком. Оказывается, что Магомет, наевшись и напившись однажды до бесчувственности, заснул на куче навоза и в этом постыдном положении найден был стадом свиней, которые напали на лежащего Пророка и задушили его до смерти; что по этой причине последователи его и питают отвращение к свиньям и не соглашаются есть их мясо. Этим резким фактом объясняется одна из главных особенностей магометан 2': другим же фактом, не менее резким, объясняется самое происхождение их секты. Всем было известно, что Магомет был сперва кардиналом, еретиком же сделался только потому, что ему не удалось быть избранным в папы 22.

Во всем, что касалось ранней  истории  христианства, великие писатели средних веков были особенно любознательны; они сохранили память о таких событиях, о которых без них мы вовсе ничего не знали бы. После Фруассара знаменитейшим историком XIV столетия был, конечно, Матвей Вестминстерский, имя которого по крайней мере хорошо знакомо большей части читателей.

Этот замечательный человек устремил свое внимание, между прочим, на  историю  Иуды, с целью раскрыть обстоятельства, под влиянием которых развивался характер этого архиотступника. Изыскания его были, по-видимому, весьма обширны; но главным их результатом было то открытие, что Иуда, еще ребенком, был оставлен родителями, которые высадили его на остров Скариот, отчего он и получил имя Искариота. К этому историк прибавляет, что, достигнув зрелого возраста. Иуда, между прочим, убил своего отца и затем женился на своей матери. Этот же писатель в другой части своей  истории  упоминает об одном факте, весьма любопытном для тех, кто изучает древности папского престола. Возник вопрос о том, прилично ли целовать папу в ногу, причем даже теологи выразили некоторое сомнение насчет этой странной церемонии. Но и это затруднение было разрешено Матвеем Вестминстерским, который объясняет нам настоящее происхождение этого обычая. Он говорит, что сперва было обыкновение целовать его святейшество в руку, но что в конце VIII века одна распутная женщина, подойдя под благословение папы, не только поцеловала ему руку, но и пожала ее. Папа – его звали Львом, – видя опасность, отрезал себе руку и таким образом освободился от осквернения, которому подвергался. С того времени принята была предосторожность целовать у папы, вместо руки, ногу. Чтобы никто не мог усомниться в справедливости такого рассказа, историк уверяет нас, что рука, которая была отрезана пятьсот или шестьсот лет  тому  назад, еще существует в Риме и составляет вечное чудо, так как она сохранилась в Латеране в своем первоначальном виде, без всякой порчи. А так как некоторые читатели могли бы пожелать узнать что-нибудь и о самом Латеране, где хранилась рука,  то  историк подумал и об этом в другой части своего обширного сочинения, в которой он возвращается по этому поводу к императору Нерону. Он рассказывает, что этот гнусный гонитель веры изверг однажды из себя лягушку, покрытую кровью, и, думая, что это его дитя, приказал запереть ее под сводом, где она и оставалась скрытой некоторое время. А так как в латинском языке latere значит «быть скрытым», а гапа значит «лягушка»,  то  от соединения этих  двух  слов и получилось название Латерана, который и был действительно построен на  том  месте, где найдена была лягушка.

Нетрудно наполнить целые тома подобными сведениями, которым всегда свято верили в те времена тьмы, или – как их справедливо назвали – времена веры. Это были истинно золотые дни для духовного сословия: легковерие людей до-^дило до такой степени, что, казалось, обеспечивало духо-^нству долгое и повсеместное преобладание. О  том , каким °бразом омрачились впоследствии надежды духовенства и как Разум человеческий начал возмущаться, будет рассказано в дру-^й части этого введения, где я постараюсь проследить развитие ^'oro светского, скептического духа, которому обязана своим происхождением европейская  цивилизация . Но прежде чем заключить настоящую главу, не мешает привести еще несколько примеров мнений, существовавших в средние века. Я выбираю для этого  два  исторических сказания, которые пользовались самой большой популярностью, которые имели наибольшее влияние и которым более всего верили.

Это именно рассказы об Артуре и Карле Великом. На обоих сочинениях красуются имена сановников церкви, и оба они были приняты с почтением, какое подобает их знатным авторам. Рассказ о Карле Великом назван летописью Турпина (Turpin) и, как полагали, написан Турпином, архиепископом Реймсским, другом императора и его спутником в битвах. Некоторые места этого рассказа дают право думать, что он, собственно, написан в начале XII столетия; но в средние века люди не были так сметливы в этого родах вещах, и потому нельзя было и ожидать, чтобы кто-либо стал оспаривать подлинность этого сочинения. И в самом деле, имя архиепископа Реймсского служило достаточным ручательством; поэтому-то мы находим, что в 1122 г. книга эта была формально одобрена папой, а Винсент де Бовэ (Vincent de Beauvais), один из знаменитейших писателей XIII столетия, воспитатель сыновей Людовика IX, упоминает о ней как о драгоценном сочинении, как о главном авторитете по  истории  царствования Карла Великого.

Книга, которую так много  читали  и которая удостоилась одобрения таких сведущих судей, может служить довольно хорошей вывеской знания и идей того времени. Поэтому краткий взгляд на нее может быть полезен для настоящей цели нашей в том отношении, что даст нам понять, с какой крайней медленностью усовершенствовалась  история  и какими почти незаметными шагами она подвигалась вперед, пока наконец вдохнули в нее новую жизнь великие мыслители XVIII столетия.

Из летописи Турпина узнаем мы, что вторжение Карла Великого в Испанию было последствием непосредственного внушения св. Иакова, брата св. Иоанна. Апостол, будучи сам причиной нападения, принял меры и к обеспечению его успеха. Когда Карл Великий осаждал Пампелуну и город оказывал упорное сопротивление, осаждающие вознесли мольбы к небу, и стены внезапно упали до основания. После этого император быстро завоевал всю страну, почти совсем уничтожил магометан и построил бесчисленное множество церквей. Но средства дьявола неистощимы. На стороне неприятеля является великан, по имени Ферракут, потомок древнего Голиафа. Этот Ферракут был страшнее всех противников, каких встречали до тех пор христиане. Силой он равнялся сорока человекам; лицо его имело локоть длины; руки и ноги его были по четыре локтя; весь рост его был двадцать локтей. Против него Карл Великий посылал самых лучших воинов, но их всех легко одолевал этот великан, о силе которого можно составить некоторое понятие из того уже факта, что даже пальцы его имели по три ладони длины. Христианами овладел ужас.

Тщетно выходили на великана с лишком двадцать отборных людей, – ни один не воротился из боя; Ферракут взял всех их под мышку и унес в плен. Наконец выступил знаменитый Роланд и вызвал его на смертный бой. Завязалась упорная борьба, и христианин, не видя того успеха, которого ожидал, вовлек противника в теологический спор. Тут язычник был легко побежден; Роланд же, разгоряченный спором, стал сильнее напирать на неприятеля, ударил его мечом и нанес смертельную рану. С этим погибла последняя надежда магометан; христианское оружие окончательно восторжествовало, и Карл Великий разделил Испанию между теми храбрыми спутниками своими, которые помогли ему завоевать эту страну.

Об  истории  Артура средние века имели сведения столь же достоверные. Разные ходили рассказы об этом славном государе; но их относительное достоинство не было определено до самого начала XII столетия, когда предмет этот привлек внимание Гальфрида, известного архидиакона Монмутского. Этот замечательный человек в 1147 г. по Р. X. издал результаты своих исследований в сочинении, которое назвал « История  бриттов». В сочинении этом он бросает обширный взгляд на весь вопрос и не только рассказывает о жизни Артура, но и перебирает обстоятельства, приготовившие появление этого великого завоевателя. В  том , что касается действий Артура, историку особенно посчастливилось, потому что материалы, необходимые для этой части его труда, были собраны Вальтером, архидиаконом Оксфордским, который был другом Гальфрида и, подобно ему, с любовью занимался  историей . Итак, книга Гальфрида оказывается произведением совокупных трудов  двух  архидиаконов и имеет право на уважение не только поэтому, но и потому, что она была одним из самых популярных произведений средних веков.

Первую часть этой обширной  истории  занимают результаты изысканий архидиакона Монмутского о состоянии Британии до восшествия на престол Артура. Эта часть не имеет для нас особенной важности. Можно, впрочем, заметить, что архидиакон привел в известность, что по взятии Трои Асканий бежал из этого города, и у него родился сын, который и был отцом Брута. В  те  дни  Англия  была заселена великанами; но все они были убиты Брутом, который по истреблении этой породы построил Лондон, привел в порядок дела страны и назвал ее по своему имени – Британией. Далее архидиакон рассказывает действия длинного ряда королей, следовавших за Брутом, большая часть которых были замечательны по своему уму, некоторые же известны  тем , что при них совершились большие чудеса. Так, в царствование Ривалло три дня сряду шел кровавый дождь; а при Морвиде берега страны были опустошены ужасным морским чудовищем, которое, растерзав бесчисленное множество людей, поглотило наконец и самого короля.

Эти и подобные им сведения архидиакон Монмутский передает как результаты своих собственных изысканий; в следующей же за ними  истории  Артура он пользовался помощью своего друга архидиакона Оксфордского. Оба архидиакона сообщают своим читателям, что король Артур был обязан своим существованием волшебному действию Мерлина, знаменитого чародея. Обстоятельства этого дела рассказаны у них с такой мелочной подробностью, которая со стороны историков, облеченных в священный сан, представляет истинно замечательное явление. Действия Артура соответствовали его сверхъестественному происхождению. Ничто не могло устоять против его могущества. Он истребил огромное число саксов, завоевал Норвегию, вторгнулся в Галлию, где основал свой двор в Париже, и делал приготовления к покорению всей Европы. Он вступил в единоборство с  двумя  великанами и обоих убил. Один из этих великанов, живший на горе св. Михаила, был грозой всей страны: он убивал всех воинов, которых посылали на него, исключая только  тех , кого он брал в плен с намерением съесть их живыми. Однако и он пал жертвой храбрости Артура так же, как и другой великан, по имени Рито. Последний был еще страшнее: ему мало было воевать с людьми обыкновенными – он одевался в шубы, сделанные из бород убитых им королей.

Вот что в XII веке рассказывали всему свету под именем  истории , и рассказывали не темные писатели, а высшие сановники церкви. И не было недостатка ни в чем, что только могло доставить успех этому сочинению. В пользу его говорили имена архидиаконов Монмутского и Оксфордского; оно было посвящено графу Роберту Глостерскому, сыну Генриха I, и считалось таким важным приобретением для английской литературы, что главный автор его был даже возведен в сан епископа Асафского, – повышение, которым он был, говорят, обязан своим успехам в исследованиях по части английской  истории . Книга, отмеченная до такой степени всевозможными знаками одобрения, может, конечно, служить недурной вывеской  того  века, который восхищался ею. И в самом деле, восхищение это было так всеобще, что в течение нескольких столетий нашлось не более  двух  или трех критиков, которые сомневались в достоверности этой истории23. Краткое извлечение из нее, на латинском языке, было издано известным историком Альфредом Беверлеем; а для большого ознакомления всех с этой книгой она была переведена на английский язык Лэйамоном, а на англо-иорманнский – сперва Гемаром, а потом Уэсом, людьми усердными, которые озабочивались, чтобы важные истины, содержащиеся в ней, были как можно более распространены.

Едва ли нужно приводить еще какие-нибудь примеры для объяснения, каким образом писалась  история  в средние века; представленные выше образчики взяты не на выдержку, а извлечены из умнейших и знаменитейших писателей и потому лучше всего выражают собою знание и воззрения тогдашней Европы. В XIV и XV столетиях впервые обнаружились слабые признаки приближающейся перемены24; но это улучшение обозначилось несколько явственнее не ранее конца XVI или даже начала XVII столетия. Главные моменты этого важного движения будут очерчены в другой части нашего введения, где я покажу, что хотя  история  и подвинулась, несомненно, вперед в XVII столетии, но почти до половины XVIII столетия не было ни одной попытки окинуть этот предмет более обширным взглядом; первыми сделали этот важный шаг великие мыслители Франции, за ними следовали  два  или три шотландца, а через несколько лет к ним присоединились и немцы. Реформа в  истории  была, как мы увидим, в связи с соответственными переменами в умственном направлении, имевшими влияние на социальные условия всех главнейших стран Европы. Но, не заглядывая вперед, в другую часть этого  тома , достаточно сказать, что не только не было писано  истории  ранее конца XVI столетия, но и самое состояние общества было таково, что один человек и не мог написать ее. Знание в Европе еще не имело достаточной зрелости, чтобы можно было с успехом применять его к изучению прошедших событий. Мы не можем предположить, чтобы слабые стороны первых историков происходили от недостатка в них природных дарований. Средние умственные способности людей бывают, по всей вероятности, всегда одни и те же, но давление, производимое на них обществом, постоянно изменяется. Так, в прежнее время известное состояние всего общества было именно причиной того, что даже умнейшие люди верили самым ребяческим выдумкам. До тех пор, пока состояние это не изменилось, существование  истории  было невозможно, потому что невозможно было найти человека, который знал бы, что более всего стоило рассказывать, что следовало отбросить, а чему верить.

От этого происходило, что даже когда люди с такими замечательными способностями, как Макиавелли и Бодэн, изучали  историю , то они не находили для нее лучшего назначения, как служить орудием политических расчетов; ни в одном из их сочинений мы не видим ни малейшей попытки возвыситься до таких обширных обобщений, которые обнимали бы собою все социальные явления. То же замечание применяется и к Коммину, который хотя и стоит ниже Макиавелли и Бодэна, но принадлежит все-таки к числу необыкновенно тонких наблюдателей и отличается редкой проницательностью в определении отдельных характеров. Но этим он был обязан своему собственному уму, между тем как влияние века, в котором он жил, делало его суеверным и жалко-близоруким по отношению к высшим целям  истории . Его близорукость проявляется самым разительным образом в совершенном неведении о том великом умственном Движении, которое в самое его время быстро ниспровергало феодальные учреждения средних веков. Он ни разу не упоминает об этом движении, а устремляет все свое внимание на пошлые политические интриги, в описании которых и полагает всю сущность  истории  25. Что же касается его суеверия, то на это не стоит приводить много примеров, так как не существовало человека в XV столетии, ум которого не был бы ослаблен всеобщим легковерием. Можно, однако, заметить, что, несмотря на личное знакомство с государственными людьми и дипломатами, дававшее ему полную возможность видеть, как предприятия, начатые при самых лучших предзнаменованиях, расстраивались единственно от неспособности лип, двигавших ими, – он все-таки во всех важных случаях приписывает подобные неудачи не настоящим причинам их, а непосредственному вмешательству Божества. Так решительно, так непреодолимо было это стремление пятнадцатого столетия, что и замечательный политик, человек светский, и притом человек, вполне знакомый с жизнью, сознательно утверждает, будто сражения проигрываю вся не потому. что армия бывает дурно снабжена, или кампания дурно задумана, или генерал неспособен, а потому, что народ или его повелитель оказываются нечестивыми и Провидение хочет наказать их. Война, говорит Коммин, есть великое таинство; Бог употребляет ее как орудие выполнения Своей воли и потому дарует победу один раз одной, другой раз другой стороне2". Поэтому тоже и внутренние беспокойства в государствах происходят не иначе как в силу Божеского предопределения; они никогда не случались бы, если бы цари или царства, достигнув благоденствия, не забывали о том, из какого источника излились на них все блага.

Такие попытки сделать из политики не более как отрасль 27 теологии характеризуют то время; и они тем более любопытны, что их делает человек весьма даровитый и притом состаревшийся в опытах общественной жизни. Если такого рода воззрения развивал не какой-нибудь монах в своем монастыре, а замечательный государственный человек, хорошо знакомый с делами общественными, то легко можно представить себе, каково было среднее умственное состояние тех, которые были во всех отношениях ниже его. Более чем очевидно, что от них ничего нельзя было ожидать и что много еще оставалось сделать шагов, прежде чем Европа могла бы освободиться от того суеверия, в которое она была погружена, и прервать те страшные преграды, которые задерживали ее дальнейшее движение.

Но при всем том, что многое еще оставалось сделать, не может быть ни малейшего сомнения, что движение вперед не прерывалось и что даже в то время, когда писал Коммин, обнаруживались уже несомненные признаки великой и решительной перемены. Но это были только намеки на  то , что приближалось. Прошло около ста лет со смерти этого писателя, прежде чем обнаружился прогресс со всеми его последствиями; ибо хотя протестантская Реформация и была следствием прогресса, но она имела некоторое время неблагоприятное для него действие в  том  отношении, что поощряла самых даровитых людей к исследованию вопросов, недоступных для человеческого разума, и  тем  отвлекала их от таких предметов, в которых усилия их были бы полезны для общих целей  цивилизации . Вот почему мы находим, что немногое, собственно, было сделано до конца XVI столетия, с которого, как увидим в следующих  двух  главах, теологическое рвение начало спадать  в   Англии  и Франции, и подготовлялся путь для  той  чисто светской философии, представителями которой были Бэкон и Декарт, но ни в каком случае не творцами28. Эта эпоха принадлежит к XVII столетию, которое мы и можем считать временем умственного перерождения Европы, точно так же как XVIII столетие – временем социального перерождения. В течение большей части XVI столетия легковерие оставалось еще преобладающим свойством; им отличались не только низшие и самые невежественные классы, но и люди, получившие самое лучшее воспитание. На это можно найти бесчисленное множество примеров, но для краткости я ограничусь только  двумя , особенно поразительными как но сопровождавшим их обстоятельствам, так и по влиянию их на людей, о которых можно было предположить, что они мало способны к подобным самообольщениям.

В конце XV и начале XVI столетия Штё4)флер (Stoeffler), знаменитый астроном, был профессором математики в Тюбингене. Этот замечательный человек оказал большие услуги астрономии и один из первых нашел средства исправить ошибки юлианского календаря, по которому исчислялось тогда время. Но ни его способности, ни его познания не могли оградить его от действия духа  того  времени. В 1542 г. он обнародовал результаты каких-то темных вычислений, которыми он долго занимался и путем которых он привел будто бы в достоверную известность замечательный факт, что в тот именно год мир снова должен быть опустошен потопом. Подобное известие, сообщенное человеком, пользовавшимся большим влиянием, и сообщенное притом тоном совершенного убеждения, возбудило во всех живейшее беспокойство. Весть о приближавшемся событии быстро разнеслась по Европе и наполнила ее ужасом. Чтобы избегнуть первого напора воды, люди, имевшие дома около морей и рек, покидали их; другие, считая подобные меры не более как временными, принимали иные, более действенные. Выражали желание, чтобы на первый случай император Карл V назначил инспекторов для осмотра страны и для обозначения мест, которые, будучи наименее подвержены действию прилива, могли бы скорее всего служить убежищем. Это было желание императорского генерала, стоявшего в то время во Флоренции; по его внушению написана была книга, в которой излагался этот совет. Но умы людей были слишком взволнованы, чтобы усвоить себе такой обдуманный план; кроме того, не знали с достоверностью высоты прилива и потому не могли решить, может ли он достигнуть вершин самых высоких гор. Среди этих и подобных им соображений наступил роковой день, а между тем не было придумано ничего особенно важного для предотвращения бедствия. Если бы мы стали перечислять все, что было предлагаемо и отвергаемо, то это составило бы целую главу. Одно, впрочем, предложение вполне достойно внимания, потому что оно было приведено в исполнение с большим усердием, и притом оно прекрасно характеризует тот век. Один священник, по имени Ауриоль, бывший в то время профессором канонического права в Тулузском университете, соображая в уме своем различные меры для отвращения всеобщего бедствия, остановился наконец на той мысли, что полезно было бы обратиться к тому образу действия, который с таким полным успехом был принят в подобном же случае Ноем. Едва родилась эта мысль, как ее привели уже в исполнение. Жители Тулузы оказали ему свою помощь, и построен был ковчег в той надежде, что хоть какая-нибудь часть человечества спасется в нем и станет продолжать свой род и снова заселит землю, после того как спадет вода и земля опять осушится.

Около семидесяти лет спустя после описанной нами тревоги случилось еще одно обстоятельство, которое в течение некоторого времени служило предметом занятия для самых знаменитых людей в одной из главнейших стран Европы. В конце XVI столетия произведено было страшное волнение известием, что у одного ребенка, родившегося в Силезии, оказался в челюсти золотой зуб. По произведенному исследованию, молва оказалась совершенно справедливой. Невозможно было скрыть это от публики; чудо вскоре стало известно по всей Германии, где на него смотрели как на таинственное предзнаменование, и потому всех страшно озабочивала мысль, что бы это могло значить. Настоящее значение этого факта первым раскрыл доктор Горст. В 1595 г. этот замечательный врач обнародовал результаты своих изысканий, из которых оказывалось, что при рождении означенного ребенка Солнце в соединении с Сатурном находилось в знаке Овна. Следовательно, событие хотя и было сверхъестественно, но не представляло ни в каком случае ничего страшного. Золотой зуб был предвестником золотого века, в котором император должен был изгнать турок из христианской земли и положить основание тысячелетнему царству. И на это, говорит Горст, находится ясный намек у Даниила в его известной второй главе, где пророк говорит о статуе с золотой головой.