4.3. Отличия между мифологической и народно-поэтической стадиями

Переход от мифологической стадии к собственно поэтической в историческом плане происходит крайне медленно, и этот процесс связан с постепенной «демифологизацией слова», с пониманием того, что «доля мысли, связанная словом, лично и народно субъективна» [416]. Осознание разницы между а и х, т.е. между объективным и субъективным в слове, могло прийти только на стадии значительного развития как образно-поэтического, так и отвлеченного (прозаического) сознания. «Если нам и нужны усилия для того, чтобы представить себе, что слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое; если эти усилия могут быть вызваны лишь богатством опыта, наблюдением изменчивости миросозерцаний по времени и месту, изучением чужих языков, – то при меньшем запасе мысли и меньшей способности к отвлечению ничто подобное невозможно. Напротив, было необходимым перенесение свойства средства познания в само познаваемое, бессознательное заключение от очков к свойствам того, что сквозь них видно» [416].

Условием и предпосылкой перехода от мифологической стадии развития сознания на его следующую ступень было преодоление «безразличия я и не-я», осознание различий между я и не-я. Однако на этой второй, т.е. народно-поэтической стадии, такое разграничение было связано с осознанием различий между человеком и природой (живой и неживой), но именно человека как представителя рода человеческого, а не как личности: грубо говоря, было осознано отличие человека от природы, но не человека от человека).

В эстетическом сознании это проявилось в явлении психологического параллелизма. Напомним, что для Потебни на переходе от мифической к народно-поэтической стадии произошло рождение и формирование тропов, а А.Н.Веселовский именно психологический параллелизм считал основой всех элементов поэтического стиля, и тропов в первую очередь. Но психологический параллелизм (т.е. осознанное сравнение, проведение параллели между человеком и явлениями природы) мог возникнуть только тогда, когда появилось осознание разницы между ними, т.е. когда было преодолено «безразличие я и не-я» в этом смысле (я как человек – не то, что животные, растения, или камни, или облака).

Потебня обратил внимание на то, что в народной поэзии параллель между человеком и природой уже не является выражением их отождествления; наоборот, она составляет совершенно необходимый для нее способ отделения человека от природы, выражения именно человеческого содержания, например, в народной песне. «Если человек обстанавливается в ней картинами природы в таких, например, началах песен, как следующее:

Летiв крячок на той бочок, Пiд горою високою

Жалiбненько крикнув; или Голуби лiтають;

Горе ж менi на чужинi, Я роскоши не зазнаю,

Що я не привикнув, А лiта минають, –

то это делается не из каких-либо артистических соображений… В поэзии, на той ступени ее жизни, к какой принадлежат примеры, подобные приведенным, необходимость начинать с природы существует независимо от сознания и намерения, и потому ненарушима; она, так сказать, размах мысли, без которого не существовала бы и самая мысль» [202 – 203]. Таким образом, для Потебни указанный параллелизм является существенным признаком для отличения народно-поэтического от мифологического.

Подчеркнем также еще раз, что на этой стадии различение я и не-я связано с отличением человека от природы как родового существа; народно-поэтическое сознание – сознание родовое; это является почвой коллективности народно-поэтического творчества, но это уже иная форма коллективности, чем в мифологизме, где основой ее является неразличение я и не-я как неразличение человека и природы.

Отсюда вытекает главное структурное отличие народно-поэтического образа от мифологического. Правда, в принципе оно является общим для народно-поэтической и литературной образности, что и дает основание Потебне объединять эти две стадии развития образа и его формы названием образа «собственно поэтического», в отличие от мифологического.

Это отличие связано с осознанием условности образа, с той ступенью развития сознания, на которой оно уже не отождествляет образ предмета с самим предметом, ощущает, понимает разницу между представлением и содержанием, между а и х. На устно-поэтической, а затем на литературной стадиях развития эстетического сознания х и а все более «расходятся», «раздвигаются», степень субъективности х усиливается, неравенство х и а (зафиксированное Потебней в его «общей формуле искусства: х > а) все более увеличивается, т.е. нарастает степень условности (и степень осознания этой условности как творящим, так и воспринимающим сознанием).

Границу между мифом и собственно поэтическим образом, возникающим на следующей – народно-поэтической – стадии и далее развивающимся на стадии литературной, Потебня проводит достаточно четко и определенно.

Вот его пример. И в основе мифа, и в основе поэтического образа (в фольклоре, в литературе) может лежать параллель: солнце = колесо. Но если это мифический образ, то содержание сказуемого «колесо» еще неразложимо, и все признаки колеса входят в него, считаются равно существенными: в нем есть обод, ступица, спицы, оно может входить в состав колесницы и т.п., и «колесница бога» для древнего человека столь же реальна, как обыкновенная колесница, на которой он ездит сам. А если это собственно поэтический образ (сравнение или метафора), то из всех признаков колеса в нем, во-первых, удерживается один – самый наглядный – очертание, колесообразность, и этот признак представляет все остальные. Уже на фольклорной стадии х и а не отождествляются, образ а осознается как условный, и никто не воспринимает метафору «колесо солнца» буквально (вспомним пример Потебни из народной песни, где «шафранное колесо» наблюдает «из-над тына», «куда милый поехал»).

Общими для мифологической и народно-поэтической стадии остаются устность и коллективность поэтического творчества (хотя, как уже говорилось, коллективность фольклора иная, чем в мифологии, она связана с другой, более высокой ступенью развития сознания, для которого существует уже не «безразличие», а определенное различие я и не-я как неоднородность природного и человеческого).

Но само человеческое существует еще как родовое, а не личностное, и потому народно-поэтическое творчество коллективно, причем коллективно в такой степени, что Потебня находит возможным проводить аналогию между созданием народно-поэтического искусства и созданием языка. В книге «Мысль и язык» он пишет, что «мы смело можем повторить признаваемую многими мысль, что аналогия поэтического народного творчества с созданием языка во многих случаях поразительна» [67]. А в книге «Из записок по теории словесности» он снова повторяет тот же тезис: «Язык, вероятно, навсегда останется первообразом и подобием такого гуртового характера народно-поэтического творчества» [397].

Осознание условности образа отделяет народно-поэтическую стадию развития эстетического сознания от мифологической; но это осознание еще не столь четко и общезначимо, как на следующей – литературной – стадии. В народном восприятии фольклора есть «след» мифологического отождествления образа с предметом, и Потебня рассматривает это явление именно как реликт мифологизма на фольклорной стадии развития поэзии. Он приводит в связи с этим высказывание Ф.И. Буслаева: «Чтоб похвалить эпический рассказ, простой народ не употребит выражения, по нашим понятиям приличного художественному произведению: хорошо или прекрасно, а скажет: правда. Для него, по пословице, песня – быль» [424]. Потебня пишет в связи с этим, что для народного коллективного сознания само существование слова является доказательством истинности его содержания (и это след мифологизации слова). Он говорит, что даже для онежских, сербских, болгарских певцов, находящихся на «сравнительно уже очень высокой ступени развития», «именно этим доказательством устраняется сомнение: если бы этого не было, то и не говорилось бы. В силу такого хода мысли чешское, польское praviti, pravić – говорить, рассказывать, великорусское речь само по себе правда:

То-то ты, девушка, неправду баишь,

Неправду баишь, не речь говоришь;

и наоборот:

Правду баишь, речь говоришь» [425].

Для фольклорного сознания, хотя и в меньшей степени, чем для мифологического, «слово есть дело; человек не может понять, что песня может быть только искусственным воспроизведением душевного состояния, а не непосредственным его выражением. Поэтому мужскую песню прилично петь только мужчине, веснянку – только девушке, свадебную – только на свадьбе, заплачку – только на похоронах; знающий заговор соглашается сообщить его только посвященному, не для профанации, а для серьезного употребления. С этим приходится считаться собирателям. Бывают случаи вроде того, что когда в Италии собиратель просит девушку спеть ему песню (а песни там преимущественно любовные), то она принимает это за ухаживанье с его стороны, за просьбу полюбить его, ибо не может понять эстетически или научно отвлеченного от личного состояния интереса» [425 – 426].

Но о том, что подобное «воззрение на такие произведения как на серьезное дело» [425] на народно-поэтической стадии уже становится реликтовым и постепенно уходит, свидетельствует, по мнению Потебни, развитие в фольклоре таких жанров, как сказка, «признаваемая, в отличие от песни, «складкой», и пародии и т.п. произведений, имеющих целью только эстетическое наслаждение» [425]. Между прочим, он очень метко заметил, что степень «реализма» в фольклоре значительно разнится в разных жанрах, даже в решении таких философских вопросов, как проблема правды и лжи: «В русской народной поэзии мысль о торжестве правды над кривдой отнесена в область сказки, между тем как противоположная мысль о том, что «кривда правду переспорила», многократно повторяется в пословицах, песнях, преданиях, то есть в произведениях, стремящихся к более правдивому изображению жизни, чем сказка» [407].