!!Экзамен зачет 2023 год / Карапетов. Том1-1

Глава 2. Эпоха laissez-faire

Самым ярким примером этой тенденции в американской судебной практике было одно из самых знаменитых и спорных решений Верховного суда США по делу Lochner v. New York (1905), в котором суд признал неконституционным ограничением догмы свободы договора ньюйоркский закон, вводящий максимальный 10-часовой рабочий день для работников городских пекарен. По мнению судьи Р. Пекхэма, написавшего «решение большинства», введение такого закона не обосновано сколько-нибудь существенными соображениями морали или защиты здоровья пекарей и является патерналистским вторжением государства

вчастные контрактные взаимоотношения работодателей и работников, а следовательно, нарушением Четырнадцатой поправки к Конституции США о надлежащем процессе (due process) ограничения прав индивида (недопустимости произвольных и несправедливых ограничений прав и свобод)1.

Судья Верховного суда США О.У. Холмс, выразивший особое мнение

врешении по этому делу, считал, что в новых условиях экономической жизни ограничение принципа свободы договора в сфере трудовых контрактов соответствует ценностям большинства населения. Закрепление

вКонституции недопустимости необоснованных ограничений частной автономии, на взгляд Холмса, должно толковаться исходя из современных представлений о пределах свободы, и судьи не должны думать, что право навечно закрепляет ту или иную экономическую теорию или те или иные ценности2. По Холмсу, суд, прикрываясь ссылками на Конституцию, не вправе мешать социальным правительственным реформам.

Спор между Холмсом и его коллегами отразил глубинный идеологический конфликт, назревший к началу XX в. Правовые принципы, которые лежали в основе решения большинства судей в деле Lochner, уходили корнями в правовую идеологию XIX в. и были предопределены доминировавшими в XIX в. экономическими воззрениями laissezfaire и этическими ценностями индивидуализма, в то время как Холмс уловил приближение новой регулятивной эры социального государства и возврат ценностей патернализма.

Это решение стало квинтэссенцией целого периода, называемого

вчесть этого знакового дела «эрой Лохнера». В эту «эру» (продлившую-

1  Paul E.F. Freedom of Contract and the «Political Economy» of Lochner v. New York // 1 New York University Journal of Law and Liberty. 2005. P. 521, 522.

2  Как отмечается в его особом мнении, Конституция США имеет нейтральный по отношению к различным экономическим теориям характер и не закрепляет какую-либо конкретную экономическую идеологию, будь то регулятивный патернализм или laissezfaire. В историю вошла его известная фраза из данного особого мнения: «Четырнадцатая поправка не закрепляет «Социальную статику» мистера Герберта Спенсера». См.: Paul E.F. Freedom of Contract and the «Political Economy» of Lochner v. New York // 1 New York University Journal of Law and Liberty. 2005. P. 525.

151

Раздел II. История развития принципа свободы договора

ся вплоть до 1930-х гг.) Верховный суд США, в котором доминировали умеренные сторонники либертарианской экономической теории, время от времени пытался противостоять попыткам законодателей штатов ограничивать признаваемую вытекающей из Конституции США свободу трудовых договоров. В целом Верховный суд в тот период был готов опровергать признанную конституционной презумпцию договорной свободы намного менее охотно, чем это соответствовало прогрессистским устремлениям многих законодателей и правительств американских штатов. В частности, вплоть до середины 1937 г. суд всячески сопротивлялся введению законодателем минимального уровня оплаты труда, считая эту меру неоправданным ограничением конституционного принципа свободы договора1.

Сказанное не значит, что свобода договора в американском праве в XIX в. не ограничивалась вовсе. Тем не менее, судя по доступным источникам, это происходило достаточно редко и зачастую только при самом вопиющем уровне аномальности договора. Когда несправедливость договора была настолько шокирующей, что разум и совесть судьи восставали против придания договору юридической силы, суд цеплялся за самые малейшие признаки принуждения или процессуальные злоупотребления, чтобы признать договор недействительным2. В таких случаях суды иногда искусственно применяли правила об обмане, принуждении или иные подобные классические доктрины, направленные не на контроль справедливости содержания договора, а на противодействие порокам воли, манипулировали принципами толкования договора и использовали иные пути легитимации своих решений. Так, например, классик американского договорного права Артур Корбин в начале XX в. писал, что значение таких доктрин, как правила об обмане, о принуждении, введении в заблуждение и недолжном влиянии, настолько широко, что при желании суды могли использовать их и для контроля сбалансированности и добросовестности договорных условий3. Наконец, некоторые сделки судами блокировались на основе публичных интересов или в силу противоречия их содержания фундаментальным

1  Ключевым решением здесь являлось решение по делу Adkins v. Children’s Hospital (1923), в котором суд указал, что хотя конституционная презумпция свободы договора и не абсолютна, политико-правовые аргументы, обосновывающие прямое вмешательство государства в ценообразование в области трудовых контрактов, не являются достаточно весомыми, чтобы эту презумпцию преодолеть. Показательно, что и в этом деле, решенном судом в «духе Лохнера», судья Холмс опять выступил с особым мнением и поддержал право законодателей ограничивать не только продолжительность рабочего дня, но и свободу определения цены труда.

2  Коммонс Дж.Р. Правовые основания капитализма. М., 2011. С. 71, 72.

3  Цит. по: Цвайгерт К., Кётц Х. Введение в сравнительное правоведение в сфере частного права. Т. 2. М., 2000. С. 13.

152

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Глава 3. Конец эпохи laissez-faire

основам нравственности. Законодатели же иногда также ограничивали свободу договора в области железнодорожных перевозок, безопасности продуктов питания, найма труда, формирования профсоюзов, цен на базовые продукты питания и некоторых иных областях1.

Тем не менее такая практика была скорее исключением. Договорная свобода в целом воспринималась как непререкаемый принцип договорного права, отступление от которого возможно только в самых серьезных случаях. Данный принцип рассматривался в тот период как отражение в американском праве идеологии триумфально шествующей рыночной экономики, а любое его ограничение – как прямая атака на основы этого рыночного порядка2.

Глава 3. Конец эпохи laissez-faire

§ 1. Социально-экономический аспект

Экономические вызовы доктрине laissez-faire

Если вчитаться в труды умеренных представителей классической экономической школы, становятся отчасти понятными те причины, которые в конечном счете положили конец эпохе laissez-faire. Как мы помним, ни Смит, ни Милль, ни даже такие радикалы, как Спенсер, не выступали принципиально против любого вмешательства государства в свободу экономического обмена там, где имеются убедительные аргументы в пользу того, что такое вмешательство приведет в конце концов к результатам более предпочтительным, чем оставление ситуации на откуп «невидимой руке рынка». Иначе говоря, сторонники laissezfaire, как правило, не были анархистами, а выступали лишь за удержание государства от активного вовлечения в процесс естественного развития рыночных отношений3. Так, например, Бентам, резко протестовавший против законодательного ограничения размера процентов по ссудам, допускал в ряде случаев прямое ограничение цен на зерно4. Позиции сторонников либеральной экономики XIX в. отличались только по количеству допустимых исключений из общего правила. Некоторые

1  Подробный анализ примеров такого вмешательства см.: Atiyah P.S. The Rise and Fall of Freedom of Contract. 1979. P. 523 ff.

2  Horwitz M.J. The Transformation of American Law. 1870–1969. The Crisis of Legal Othodoxy. 1994. P. 33.

3  Viner J. An Intellectual History of Laissez-Faire // 3 Journal of Law & Economics. 1960. P. 45.

4  История экономических учений / Под ред. В. Автономова, О. Ананьина, Н. Макашевой. М., 2009. С. 101.

153

Раздел II. История развития принципа свободы договора

(такие как Спенсер) допускали отступление от презумпции экономической свободы в двух-трех случаях, в то время как другие (например, Смит и Милль) признавали несколько большее количество исключений и даже некоторый ограниченный патернализм. При этом одним из главных условий, которое оправдывает государственное вмешательство в сферу свободы договорных отношений, многим виделось несоблюдение условия свободной конкуренции.

Бурное экономическое и промышленное развитие Англии, США

иряда континентально-европейских стран на протяжении всего XIX в. существенно изменило ту картину экономической жизни, которую в конце XVIII в. наблюдал Смит. Экономическая теория совершенной конкуренции среди атомистических фирм и частных предпринимателей стала казаться все менее реалистичной. Рост крупных корпораций приводил к образованию огромных индустриальных монополий, получавших за счет эффекта масштаба значительные преимущества над мелкими производителями, способных диктовать рынку свои условия

иведущих себя отнюдь не так, как это предполагалось в учебниках по классической экономической теории1.

Более того, выяснилось, что договорная свобода может использоваться в антиконкурентных целях для формирования картелей. Так, например, немецкая экономика после того, как имперские суды, руководствуясь принципом свободы договора, в конце XIX в. отказались ограничивать картельные соглашения, стремительно монополизировалась. К 1905 г. в Германии насчитывалось около 400 картелей в различных секторах промышленности. К 1911 г. количество картелей достигло 600, а в 1925 г. их насчитывалось уже 3000. Эта тенденция приводила к тотальному ограничению интенсивности конкуренции2.

Монополизация экономики, по мнению многих, нарушала важное условие эффективности политики laissez-faire. Безотносительно к тому, насколько эффективными являлись государственные меры по борьбе с монополиями, которые начали приниматься в США еще с конца XIX в. (Закон Шермана 1890 г.), а в других странах только в XX в.3, вполне очевидно, что гегемония монополий на многих рынках в глазах об-

1  См.: Гэлбрейт Дж.К. Экономические теории и цели общества. М., 1976. С. 40; Норт Г., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. С. 212.

2  См.: Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995. С. 242, 243; Социальное рыночное хозяйство в Германии: истоки, концепция, практика / Под общ. ред. А.Ю. Чепуренко. М., 2001. С. 103.

3  В науке иногда высказывается крайне критическая точка зрения на эффективность и концептуальную оправданность современной стратегии антимонопольного регулирования. См.: Арментано Д. Антитраст против конкуренции. М., 2005.

154

Глава 3. Конец эпохи laissez-faire

щественности оправдывала активное вмешательство государства в сферу экономической (и в том числе договорной) свободы.

Возникли основания считать, что свобода договора должна ограничиваться, если она приводит к ограничению конкуренции. Одновременно эксплуатация монополистом своей подавляющей рыночной власти при заключении формально добровольно согласованного договора стала вызывать общественное возмущение, стала ставиться под сомнение

сэтической точки зрения и не вполне соответствовала парадигме свободного контрактирования, которая была заложена в основание теории рыночной экономики.

Кроме того, промышленный рывок и урбанизация привели к обострению взаимоотношений между крупными предпринимателями и наемными работниками. В эпоху Адама Смита не было столь очевидно, насколько велик разрыв в переговорных возможностях крупного бизнеса и рабочих, ведущих зачастую крайне жалкое существование, столь красочно описанное в произведениях Чарльза Диккенса. В условиях глобальных структурных изменений принципов организации экономики феномен неравенства переговорных возможностей сторон такого рода договоров становилось невозможно игнорировать. Постепенно все большее число интеллектуалов начинало осознавать необходимость повышенной заботы об интересах рабочих и о компенсации неравенства переговорных возможностей за счет того или иного патерналистского вмешательства государства в сферу свободы договора. В результате усугубление дисбаланса переговорных возможностей сторон трудовых отношений и осознание этого феномена обществом сформировали юридический, политический и моральный базис существенного отхода от свойственного эпохе laissez-faire абсолюта договорной свободы в этой сфере1. Данная тенденция усиливалась за счет развернувшегося в конце XIX в. активного рабочего движения и роста популярности социалистических теорий.

Вполне естественно, что огромные массы людей оказывались неспособными протиснуться к открывшимся в XIX в. «социальным лифтам» и извлечь от добровольного договорного взаимодействия внутри контрактуалистской социальной парадигмы выгоду, сопоставимую

стой, которую получало небольшое число наиболее трудолюбивых, предприимчивых, талантливых и удачливых сограждан. Эта армия «неудачников» свободного рынка постепенно самоидентифицировалась, начинала открыто возмущаться несправедливостью экономического неравенства и все чаще подвергать сомнению легитимность экономи-

1  Barnhizer D.D. Power, Inequality and the Bargain: the Role of Bargaining Power in the

Law of Contract – Symposium Introduction // 2006 Michigan State Law Review. 2006. P. 841.

155

Раздел II. История развития принципа свободы договора

ческого оборота, основанного на идеях частной собственности и договорной свободы1.

Большую роль сыграла также и демократизация общества. Расцвет политики laissez-faire в Англии приходился на период, когда до участия

ввыборах допускалось меньшинство населения, состоявшее из наиболее состоятельных граждан. Поэтапное, но неуклонное снижение избирательного ценза к концу XIX в. постепенно вовлекало в процесс выборов все более и более обездоленные слои населения. Новая капиталистическая экономика предъявляла запрос на в той или иной степени образованных работников. Побочным эффектом роста образованности населения была вынужденная демократизация. Если ранее элиты могли не допускать до участия в выборах неграмотных крестьян достаточно безболезненно, то в новых условиях не пускать на выборы образованных городских рабочих было просто опасно с точки зрения сохранения политической стабильности. Одновременно все больше считаться с социальными запросами рабочих масс приходилось и во многих других европейских странах, не решавшихся на переход к полноценной демократии, но вынужденных заигрывать с новым слоем городского пролетариата. В результате в прямой или косвенной форме мнение миллионов рабочих, составлявших большинство населения крупных городов, начинало оказывать серьезное давление на реальную экономическую политику и правовые реформы. Это в свою очередь неминуемо сказывалось на расширении патерналистского вмешательства государства

втрудовые отношения и отходе от ранее священного принципа свободы договора как минимум в этой сфере.

Принцип laissez-faire сам по себе достаточно циничен, поскольку поощряет сильных, умных и удачливых и жесток к слабым, неспособным и пострадавшим от превратностей судьбы. Это особенно ярко продемонстрировал абсолютный в своем цинизме социальный дарвинизм Герберта Спенсера. Но сильных, умных и удачливых всегда подавляющее меньшинство. Соответственно в условиях, когда доминируют интересы экономической элиты, защита принципа laissez-faire выглядит вполне логично. Но в условиях демократизации проводить столь же жесткую политику, не идя на компромиссы, оказывается намного труднее. Недаром многие сторонники радикального либертарианства (например, представители австрийской школы) воспринимали демократию как систему правления весьма настороженно2. Они отчетливо понимали, что последовательное проведение в жизнь демократических

1  Сорокин П. Кризис нашего времени: социальный и культурный обзор. М., 2009. С. 237, 238.

2  Фон Мизес Л. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск, 2008. С. 811.

156

Глава 3. Конец эпохи laissez-faire

идей может помешать внедрению принципов экономической свободы

ипоставить долгосрочную экономическую политику в зависимость от сиюминутных прихотей широких масс.

Конечно, было бы наивно утверждать, что в условиях демократии государство не защищает интересы экономической элиты. Просто здесь приходится в ряде случае учитывать мнение менее успешного большинства и идти на определенные компромиссы между эффективностью

иэкономическим ростом, с одной стороны, и социальной справедливостью и солидарностью – с другой. Ведь оставлять совсем не удовлетворенными запросы и интересы бедных слоев избирателей становится просто опасно для правящей политической элиты, так как их оппоненты, используя популистские лозунги и обещая те или иные патерналистские и перераспределительные меры, смогут легко завоевать электорат. Инкорпорация масс в процесс принятия политических решений делает правовую систему более восприимчивой к идеям защитить слабую сторону договора и лишить сильного его естественных преимуществ1.

Допуск широких масс народа к участию в выборах был элементом важнейшего социального компромисса, в рамках которого в обмен на выживание капиталистической системы как таковой и снятие избыточного напряжения, вызываемого порождаемым такой системой неравенством, бизнес-элита научилась соглашаться с определенными тактическими ограничениями своих интересов. В результате государство было готово смягчать действие «невидимой руки» и хотя зачастую

инеискренне, но все более и более заботиться о минимальной социальной справедливости, равномерности распределения благ и защите слабой стороны договора2. В итоге экономическая элита ради сохра-

1  Норт Г., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. С. 222.

2  Многие экономисты, пытаясь понять истоки отхода от политики laissez-faire на рубеже XIX и XX вв., к сожалению, игнорируют ту роль, которую в усилении социального и патерналистского начала в экономическом регулировании играла демократизация политической надстройки. Типичный пример игнорирования данного фактора можно обнаружить в уже не раз цитированной здесь работе Карла Поланьи «Великая трансформация». Справедливо обращая внимание на то, что неимущие и рабочие в Англии получили право голоса только тогда, когда элита уверилась в том, что эти группы населения в целом интернализировали рыночную экономическую парадигму, расстались со своими коллективистскими идеалами и не станут подрывать гегемонию нового капиталистического порядка, Поланьи не идет дальше и не замечает влияния демократизации на синхронно происходящий отход от жесткого laissez-faire в экономической политике (см.: Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002. С. 167, 193). В то же время нетрудно заметить, что в значительной степени демократизация и отход от постулатов экономического либерализма, произошедшие в конце XIX в., взаимосвязаны. И то, и другое может в некоторой степени рассматриваться как элементы единого стратегического выбора элит, вынужденных в дальнейшем отступать от жесткости принципа laissez-faire во имя сохранения социальной стабильности, но тем

157

Раздел II. История развития принципа свободы договора

нения стабильности своего положения оказалась готовой идти на уступки в болезненных для рабочих и иных менее удачливых групп населения, но на самом деле не столь принципиальных вопросах. Элита делилась частью своих выгод от сохранения сердцевины капиталистической институциональной системы путем согласия на частичные и локальные ее ограничения.

Степень этой социализации и «патернализации» государственной роли в экономическом обороте различалась в разных странах. Пожалуй, наименьшей она была долгое время в США, где за счет крайне высокой вертикальной мобильности населения, действительно широких экономических возможностей и умелой пропаганды, обещающей любому шанс достичь успеха, большинство «вооруженных кольтами» и закаленных годами противостояния с дикой природой и воинственными аборигенами американцев отнюдь не страдали комплексом жертвы, нуждающейся в защите государства. Но даже здесь постепенная урбанизация и начало Великой депрессии в конце 1920-х гг. сдвинули вектор общественных настроений, и государство под сильным общественным давлением было вынуждено начать активно реализовывать политику вмешательства в сферу, где прежде безраздельно властвовала неограниченная экономическая и договорная свобода.

Одновременно шел и иной процесс. Бурное развитие массового спроса, задаваемого все более расширяющимся средним классом, приводит к формированию невиданных доселе объемов розничной торговли. Во всех развитых странах появляются крупные торговые сети и неминуемо обостряется проблема потребителя. Большинство избирателей составляли как раз именно такие потребители, ежедневно покупающие продукты, лекарства или автомобили, ходящие в кино или пользующиеся услугами врачей, фактически не имея реальных переговорных возможностей влиять на содержание заключаемых ими договоров. Поэтому не стоит удивляться тому, что в течение XX в. то в одной, то в другой стране возникали условия для введения специальных законодательных или судебных ограничений свободы договора в целях защиты интересов потребителя. При этом основой для такого вмешательства было признание колоссального разрыва в переговорных возможностях потребителей и профессиональных продавцов. Стало общепризнанным, что этот дисбаланс, как верно замечал еще Милль, мешает в полной мере положиться на волю потребителя как на осознанный и рациональный выбор.

Кроме того, не стоит забывать, какой переполох в западных странах вызвала победа большевиков в России. В первые десятилетия советской

самым сохранявших и окончательно институализировавших саму суть рыночной экономической парадигмы. Верную, на наш взгляд, интерпретацию этому важнейшему социальному компромиссу дает Колин Крауч (см.: Крауч К. Постдемократия. М., 2010. С. 23).

158

Глава 3. Конец эпохи laissez-faire

власти многие западные интеллектуалы (особенно левого толка) и даже некоторые известные экономисты вполне серьезно относились к советскому эксперименту по полной и окончательной отмене рыночной экономики и свободы экономического обмена с их заменой на план, централизацию и административное определение цен, объемов производства и каналов сбыта. Так, выдающийся австрийский экономист Йозеф Шумпетер в 1942 г. в своей самой известной книге вполне серьезно допускал, что рыночный капитализм потерял конкурентный динамизм, монополизировался, бюрократизировался и обречен на медленную смерть, а плановая экономическая модель может в перспективе оказаться успешной1.

Первые «успехи» советской власти на ниве индустриализации, умелая пропаганда и сокрытие тех жертв, ценой которых достигалось выполнение очередных плановых заданий, долгое время укрывали от взора многих зарубежных наблюдателей фундаментальные дефекты и издержки плановой экономики. В итоге правительства западных стран долгое время были вынуждены находиться перед постоянной угрозой роста левых настроений в обществе, испытывая своеобразную конкуренцию на ниве заботы о правах трудящихся и в целом простых граждан с советской Россией. Это подталкивало правящие элиты западных стран идти на те компромиссы и уступки, на которые они, возможно, и не пошли бы, не будь этого идеологического давления со стороны «красной угрозы».

Кроме того, одним из самых важных факторов, способствовавших популяризации идеи о пользе более активного государственного вмешательства в свободный экономический обмен, являлась в целом достаточно удачная практика временного отхода от laissez-faire во многих западных странах в период Первой мировой войны, затем повторенная в еще больших масштабах во время Второй мировой войны. Как писал выдающийся английский экономист и нобелевский лауреат Джон Хикс, в период Первой мировой войны государства с удивлением для себя почувствовали ту огромную экономическую власть, которую имеет современная бюрократия2. Так, например, в течение Первой мировой войны немецкая экономика под неусыпным надзором и руководством имперских властей и таких выдающихся деятелей, как Вальтер Ратенау, стала в значительной степени планово-мобилизационной. Это позволило Германии в течение четырех лет вести войну на два фронта и снабжать армию всем необходимым. Немецкую мобилизационную экономику времен Первой мировой войны Дж. Скотт называет «тех-

1  Подробнее см.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. 2  Хикс Дж. Теория экономической истории. М., 2004. С. 206.

159

Раздел II. История развития принципа свободы договора

нократическим чудом»1. Этот опыт значительно усилил веру простых людей, экономистов и политиков в возможности планирования и государственного ограничения свободного оборота.

Вмежвоенный период рынок вернул себе значительную часть потерянного в годы Первой мировой войны влияния, но плановые «зерна» были посеяны. Аргументы «классиков» о тотальной неэффективности государственного вмешательства в свободный экономический оборот теперь уже не казались столь однозначно верными.

Когда Европа погрузилась в хаос Второй мировой войны, уверовавшая в свои возможности бюрократия была готова к новому наступлению на экономическую свободу. Вторая мировая война привела к беспрецедентному росту влияния правительств на экономическую жизнь (введение карточной системы, фиксация цен и зарплат, запрет на производство ряда гражданских товаров, жесткие экспортно-импортные ограничения и т.п.)2.

Витоге обе мировые войны XX в. показали государствам то, что бюрократия может быть куда более эффективным заменителем «невидимой руки», чем ранее казалось. И хотя большинство признавало эту роль оправданной чрезвычайными обстоятельствами, про laissez-faire вспоминали все реже.

Наконец, колоссальную роль в дискредитации laissez-faire сыграли и экономические потрясения первой половины XX в. Разрастание кризисных явлений в экономике некоторые страны стали испытывать сразу после окончания Первой мировой войны (например, гиперинфляция3 и катастрофическое обесценение немецкой марки4 в начале 1920- х гг. в Германии).

ВСША же экономический коллапс наступил в 1929 г. Здесь в 1920- е гг. («ревущие двадцатые») в период максимально возможного устранения государства от регулирования свободных рынков «мыльные пузыри» на рынках недвижимости и рынках ценных бумаг возникали один за другим. Спекулянты всех мастей уверовали в возможность бесконечного и легкого обогащения, привлекая все новые и новые кредиты для игры на повышение на фоне безумного ажиотажа. Но крах Нью-Йорк- ской биржи и разрыв «пузыря» на фондовом рынке вкупе с неумелыми действиями Федеральной резервной системы погрузили экономи-

1  Скотт Дж. Благими намерениями государства. М., 2005. С. 163. 2  Фридман М., Фридман Р. Свобода выбирать. М., 2007. С. 111.

3  Инфляция в Веймарской республике в 1923 г. исчислялась миллионами процентов в год. Стоимость хлеба за год выросла со 130 марок до 100 млрд марок. См. подробнее: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. Кн. 1. С. 463–498.

4  На 15 ноября 1923 г. 1 доллар стоил 4,2 трлн марок (см.: Камерон Р. Краткая экономическая история мира от палеолита до наших дней. М., 2001. С. 437).

160