Глава седьмая социология на неокантианской платформе:б. Кистяковский и в. Хвостов

Призыв «назад к Конту», который прозвучал в середине 60-х годов в немецких философских кругах и привел к созданию не­окантианства в 90-е годы прошлого столетия и первое деся­тилетие нашего века, захватил воображение и большого ряда русских исследователей. Долгое господство позитивизма в соци­ологии было поколеблено. Неокантианство серьезно изменило ситуацию в социальной науке, заложив в теории «великое проти­востояние» (исторической необходимости и долженствования, «понимания» и объяснения, факта и ценности, социологического реализма и номинализма). Подавляющая часть русских неокан­тианцев объединались вокруг идей Баденской школы, с различ­ными, впрочем, иногда существенными оговорками и дополне­ниями. Философско-исторические работы Г. Риккерта и В. Виндельбанда, социологические исследования Р. Штаммлера, Ф. Тенниса и особенно Г. Зиммеля переводились и печатались в журналах и отдельными изданиями, обстоятельно обсуждались в печати. Русские неокантианцы не были простыми имитаторами западных идей, а весьма оригинальными соперниками немецких коллег. Не случайно ряд исследований по логике и социальным наукам, праву, статистике, социологии и др. был вначале опу­бликован русскими авторами (Л. Петражицким, В. Борткевичем, Б. Кистяковским, А. Гуревичем и другими) в Германии, где они приобрели известность среди специалистов.

Уже первые выступления неокантианцев приняли форму диалога по поводу методологической дихотомии гуманитарных и естественных наук и, соответственно, — исходных принципов и понятии первых наук, вначале истории, потом — социологии. наменитый кантовский вопрос: «Как возможно теоретическое \175\ естествознание?» был неокантианцами переформулирован — «как возможна теоретическая социология?» При этом выяс­нилось, что многие социологические понятия позитивизма были либо результатом механической редукции из естествознания, превращаясь в малосодержательные ярлыки, либо были систе­матизацией обыденного сознания, т. е. того, что Ф. Бэкон назы­вал «идолом рынка». Л. Петражицкий иронично отмечал в связи с этим, что все это напоминает ситуацию, когда объединение растений в одну группу с кулинарной точки зрения (так называ­емая зелень) механически возводится в ранг научного ботани­ческого обобщения.

В противовес позитивистскому сведению сущности общест­венных явлений к набору относительно простых и строго неиз­менных законов, якобы общих для широкой «био-психо-социо» сферы, неокантианцы выдвинули идею специфичности гумани­тарных «наук о духе», о «должном», имеющих дело с реаль­ностью особого рода — культурой, сферой ценностей. Соответ­ственно главной методологической процедурой объявлялась не фиксация «механического детерминизма» социальных процес­сов, а «понимание» их субъективного смысла, сочетания детер­минизма и телеологии. Менее всего «социальные факты» можно мыслить по Дюркгейму, т. е. как «вещи», утверждал П. Новго­родцев, их надо сопереживать как «ценность», как реализацию целей.

Неокантианство резко столкнулось на русской умственной арене с двумя влиятельными течениями — с позитивизмом (прежде всего в лице субъективной школы) и марксизмом. Многие из русских неокантианцев прошли через влияние марксизма, но не оставили его без последующей критики, иногда очень серьезной. Именно борьба с позитивизмом, несмотря на то, что психологический редукционизм для ряда позитивистских школ и неокантианства был общей методологической позицией, подтолкнул его к неопозитивизму, т. е. сильно способствовал об­щему процессу эволюции русской социологии [I]. \176

1. Богдан (Федор) Александрович Кистяковский (1868-1920)

Известный русский литератор Андрей Белый в мемуарной книге «Между двух революций» вспоминал о странном и про­тиворечивом впечатлении, произведенном на него Богданом Кистяковским: косолапый и бледный великан, с огромной опу­щенной головой, голубыми глазами, с редкими желтыми воло­сами и всклоченной бородой такого же цвета; он, казалось бы, должен давить всех окружающих своим весом и размерами, а он «...гнулся, конфузился, во всем спотыкался: в словах, в интона­циях, в жестах, боясь оторвать сапожищем своим платье дамы». Впрочем, этот внешне конфузливый великан имел характер же­лезный. И сформировался он у него рано. Юного Богдана за вольнодумье дважды исключали из гимназии, за антиправительст­венную деятельность, трижды выгоняли из разных универси­тетов, несколько раз арестовывали и сажали в тюрьмы.

Богдан (Федор) Кистяковский родился в 1868 г. в семье про­фессора Киевского университета Александра Федоровича Кистяковского, известного специалиста по истории права, деятеля на­родного просвещения. Церковное имя Федор он получил в честь своего деда, сельского священника, гражданское — Богдан — в честь Богдана Хмельницкого. Впрочем, оба имени этимологи­чески близки. В отличие от старшего брата, ставшего крупным естествоиспытателем (и членом АН СССР в конце 20-х годов), Богдан, вслед за отцом, еще в гимназии решил избрать гумани­тарную карьеру. Он изучал философию и общественные науки попеременно в Киевском, Харьковском и Дерптском универси­тетах на историко-филологическом и юридическом факультетах.

Испытывая неудовлетворение от полученных знаний и же­лая завершить высшее образование, Кистяковский в 1895 г. уехал, как когда-то и его отец, на четыре года в Германию, где в Страсбургском университете слушал лекции В. Виндельбандта и в Берлинском университете — Г. Зиммеля, интеллектуальное обаяние которого легко обнаруживается в первой книге Кистяковского «Общество и личность» (1899), опубликованной на не­мецком языке [2]. В русской печати, оперативно следившей за биологическими новинками, мгновенно появилась положительная \177\ рецензия на «методологические штудии» Кистяковского [3, С. 379—381]. На Западе лестными рецензиями на эту книгу откликнулись С. Бугле, К. Дайхем, А. Фирканд. В Германии Кистяковский близко сошелся с рядом немецких коллег — филосо­фом Э. Ласком, правоведом Г. Еллинеком (на семинаре которого он занимался в 1901—1902 гг.) и социологом М. Вебером. С последним он подружился, консультировал по «русскому вопро­су». Так, брошюра Вебера «Исторический очерк освободительно­го движения в России и положение буржуазной демократии» (1906 г.) была написана не без влияния Кистяковского, а на рус­ский язык ее перевела жена Кистяковского — Мария Вильямовна. Царская цензура подвергла сожжению это издание. Научные связи с немецкими исследователями Кистяковский не прерывал в течение всей последующей жизни и регулярно ездил в Гер­манию для получения и обновления научных знаний.

По возвращении в России Кистяковский сдает магистерский экзамен в Московском университете и в 1906 г. приступает к чтению курсов в Высшем коммерческом училище, а в 1909 г. становится приват-доцентом Московского университета по ка­федре энциклопедии и истории философии права. Перед ним открывалась возможность стать ординарным профессором. В ка­честве диссертации он планировал защитить свою первую рабо­ту. Хотя она и была им защищена в 1898 г. в Германии, права на получение звания в России не давала. Однако обстоятельства изменились.

После знаменитого разгрома Московского университета, когда более ста преподавателей покинули кафедры в знак про­теста против политики министра народного просвещения Л. А. Кассо, направленной на уничтожение академических свобод, Кистяковский, как сторонник идей интеллектуального либерализ­ма, присоединился к ним. Он переехал из Москвы в Ярославль, где в 1911 г. будучи приват-доцентом читал лекции по филосо­фии права в Демидовском юридическом лицее, печатался в мес­тных земских газетах. С 1906 г. в течение ряда лет Кистяков­ский сотрудничает в изданиях П. Струве — журналах «Русская мысль», «Свобода и культура» и других. Дружеские отношения с издателем продолжались долгое время вплоть до полного раз­рыва в 1915—1916 гг., когда Струве, отстаивая идею «Великой \178\ России», стал высокомерно отрицать за украинским народом даже право на язык, что не могло быть принято Кистяковским, сторонником украинского «возрождения».

В 1913—1917 гг. Кистяковский редактировал высоко престижный среди специалистов журнал «Юридический вестник», который не замыкался на освещении только узких юридических вопросов, а обсуждал также многие актуальные проблемы соци­ологии: вопросы мировой войны, общественной солидарности, применения тейлоризма в русской промышленности и др. Этот журнал объединял научные исследования Московского, Петербургского и Казанского юридических обществ при соответству­ющих университетах, а также Московского общества имени А. И. Чупрова для разработки общественных наук. Как редактор, Кистяковский был совершенно чужд идейной нетерпимости: в «Юридическом вестнике» сотрудничали не только неоканти­анцы, но и многие позитивисты, в частности молодой П. Соро­кин, который опубликовал там свои развернутые возражения не­которым взглядам Кистяковского, много печатавшегося в журна­ле, участвуя в обсуждении ряда вопросов, волновавших русских социологов.

Осенью 1917 г. Кистяковский переезжает из Москвы в Харьков, где защищает магистерскую диссертацию и по реко­мендации высоко ценившего его профессора А. Н. Фатеева, по совокупности работ избирается профессором в местном универ­ситете. Весной 1918 г. он едет в Киев, где вместе с В. И. Вер­надским и М. Туган-Барановским принимает участие в создании Украинской академии наук и даже добирается до ставки генера­ла белого движения А. И. Деникина с защитой прав этого уч­реждения.

С января 1919 г. Кистяковский становится академиком по разряду социологии и в качестве профессора Киевского универ­ситета читает лекции по социологии и философии права, и одно­временно становится внештатным профессором Московского университета по истории социологии и политических учений. Еще в 1917 г. им было задумано сочинение «Науки о праве. Ме­тодологическое введение в философию права», в которой Кистяковский надеялся подвести черту под дискуссиями первых двух Десятилетий XX в., ответить на все критические отклики на его

\179\ главную работу «Социальные науки и право» 1916 г. Но работа, за исключением маленького наброска, так и не увидела свет в силу исключительных обстоятельств гражданской войны |5. С. 31-47].

В 1920 г. «Русский исторический журнал» (№6) опублико­вал длинный скорбный список деятелей науки и культуры, ушедших из жизни за период 1917—1920 гг. Среди них упоми­нались умершие после неудачных операций ведущие социологи русского неокантианства: А. С. Лаппо-Данилевский (1919), Б. А. Кистяковский (1920) и покончивший самоубийством В. М. Хвос­тов (1920). Их несвоевременный и неожиданный уход из жизни был оценен академическими кругами как невосполнимая утрата для отечественной социологической науки.

В своей крупной работе «Общество и личность» (высоко оцененной Г. Зиммелем, П. Струве и В. Виндельбандом) Кистя­ковский четко изложил свою методологическую программу, по­лагая, что следование ей увеличит научный потенциал социоло­гии. Он исследовал практику создания и употребления таких ос­новных понятий тогдашней социологии, как «общество», «соци­альное взаимодействие», «Личность», «толпа», «государство», «коллективное сознание» и др. Им критически анализируется натуралистический редукционизм органической школы (Г. Спен­сер, П. Лилиенфельд, А. Шеффле, Р. Вормс). По Кистяковскому, важная заслуга этой школы состоит в том, что она взглянула на общество как на живое целое, совокупность органов и функций, развивающихся по определенным естественным законам. Одна­ко далее эта плодотворная мысль подменялась идеей, уподобля­ющей человеческое общество биологическому организму. Спе­цифика общества, кстати, обязывающая выделить общую соци­ологию в самостоятельную науку, исчезла под напором редукционизма. Фактически Кистяковский присоединяется к аргу­ментам русской критики органицизма (Н. Михайловский, П. Лавров, Н. Кареев и другие), представленной на два десятилетия раньше. Но перекличку идей он не фиксирует, так же как и в дальнейшем своем анализе концепта «толпы» ограничивается за­падноевропейской литературой, неоправданно игнорируя ориги­нальные разработки данной проблемы русской субъективной школой. \180

Специфику общества Кистяковский видел в психологиче­ском взаимодействии индивидов, а объектом социологии считал прежде всего те явления, которые возникают лишь в результате этого взаимодействия: общность чувств, желаний и другие про­явления феномена коллективного сознания. Все эти явления — не простая комбинация, агрегат индивидуальных сознании. Тут происходят качественные дополнения, этот-то «плюс» и состав­ляет характерный признак общества как сложной системы. «Коллективный дух» — это фундамент, на котором основывает­ся общественная жизнь с ее разделением на отдельных личнос­тей, их сочетанием в сословия, классы, профессии, семьи и другие группы.

При психологическом взаимодействии происходит не только обогащение воли и чувств отдельного индивида, но и их ломка, обеднение и даже уничтожение. Отсюда различные виды и формы социального господства и подчинения, играющие важней­шую роль в истории человечества. В социуме, по Кистяковско­му, царит противоречивый дуализм — одни части общества подчиняются законам причинности, другие — телеологии. К пос­ледней сфере он относит нормативную часть общества, состав­ляющую высший тип социальной связи. Обе линии дуализма то действуют независимо друг от друга, то пересекаются, усложняя тем самым общественную жизнь. Кистяковский придавал наи­большее значение указанному обстоятельству и в дальнейшем всячески защищал и развивал это положение.

В русской социологии сразу горячо поддержали и взяли на вооружение его идеи два других неокантианца — В. Хвостов и П. Новгородцев [б]. Согласно П. Сорокину, ранняя работа Кистяковского была важнейшим вкладом русского неокантианства в мировую социологию [7. С. 442]. Крупнейший американский со­циолог Ч. Парк, учившийся в Германии в те же годы, что и Ки­стяковский, вспоминал позднее, что это сочинение произвело на него весьма сильное впечатление и очень многое определило в его последующей научной деятельности как главы знаменитой Чикагской школы в социологии (20—30-е годы). Отметим, что и М. Вебер после знакомства с работой «Общество и личность» внимательно следил за публикациями Кистяковского.

Как же шла научная работа Кистяковского в дальнейшем? \181\ Как уже отмечалось, его мировоззренческие интересы в сфере социальных наук сложились в четкую комбинацию довольно ра­но. Он полагал, что успехи социологии XIX в. были по-своему вдохновляющими: накоплена масса научно обработанных дан­ных, обобщающая социологическая точки зрения пронизала ряд традиционных дисциплин — правоведение, историю, политичес­кую экономию и т. п., созданы сложные концепции — органицизм, психологизм, марксизм. Однако, считал Кистяковский, назрела необходимость другого, методологически более высоко­го порядка — аналитически осмыслить сделанное, оценить его подлинно научное значение, и прежде всего — методы работы. Подобный оздоровляющий анализ — удел широкого научно-фи­лософского течения. Таковым, на его взгляд, является только не­окантианство. То, что «Критика чистого разума» И. Канта сдела­ла в самосознании механистической науки конца XVIII в., не­окантианство должно сделать в XX в., особенно относительно социологии и других социальных наук [8).

Все свои способности и знания Кистяковский посвятил выполнению именно этой задачи. С 1900 по 1912 гг. он опубликует серию блестящих статей. Из них две самые важные были посвя­щены категориям необходимости, возможности и справедли­вости в исследовательской работе русских социологов-позити­вистов, прежде всего Н. Михайловского, признанного автори­тета той поры. Статья «Русская субъективная школа и категория возможности при решении социально-этнических проблем» поя­вилась в своеобразном философско-социологическом манифесте «Проблемы идеализма» (1902), созданном объединенными уси­лиями далеко непохожих по своим воззрениям мыслителей — Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка, А. Лаппо-Данилевского, П. Новгородцева и других. Этот сборник сыграл огромную роль в становлении всей антипозитивистской волны в истории рус­ской социологии.

Антипозитивистская реакция, прежде всего в лице неокан­тианства, стремилась подвести более глубокое философское ос­нование под отрицание натурализма и естественнонаучных ме­тодов в социологии, пытаясь найти и обосновать другие специ­фические методы, переформулировать трактовку предмета соци­ологии и ее междисциплинарных связей. Основные категории \182\ социологии, считали Кистяковский и Новгородцев, требуют тща­тельной философской критики и проверки. А позитивисты даже и не подозревают об этой необходимости. В результате пред­принятой «критики понятий» Кистяковский пришел к следующе­му выводу: подавляющая часть терминов позитивистов-социоло­гов либо механически переносилась из естествознания (превра­щаясь при этом в «мнимо-научные» понятия, как называли их Теннис и Петражицкий), либо была результатом не научной ме­тодологической обработки, а систематизацией обыденного соз­нания, благодаря чему в социологических текстах преобладали тривиальности и наукообразно изложенные общие места. Позитивисты Н. Кареев и П. Сорокин выступили против, разгорелся спор [9].

В своих последующих публикациях Кистяковский стремил­ся, чтобы предъявленные им претензии к позитивистской социологии были более конкретными и полнокровными [10]. Поскольку главные задачи и средства их разрешения антипо­зитивизмом в целом, и неокантианством в том числе, понима­лись различно, то их реализация, естественно, приносила далеко не одинаковые результаты. Кистяковский постепенно пришел к выводу о необходимости размежевания в самом антипозити­вистском движении.

С этой целью он активно принимает участие совместно с Ф. Степуном в издании международного философского журнала «Логос», призванного систематически популяризировать в ака­демических кругах русского общества идеи «научного идеа­лизма», под которым им понималась баденская ветвь неоканти­анства, противопоставляемая, с одной стороны, позитивизму и марксизму, а с другой — социально-религиозной философии (Н. Бердяев, С. Булгаков и другие). Кистяковский перевел и подго­товил для этого журнала две статьи Г. Зиммеля («К вопросу о метафизике смерти» и «Понятие и трагедия культуры») и опубликовал собственную статью, направленную против методо­логического субъективизма Л. Петражицкого [11. С. 193-239]. Этот этюд вызвал полемику, затянувшуюся на несколько лет.

Идеи Кистяковского поддержал Новгородцев, ученики же и сторонники Петражицкого (Г. Иванов, П. Михайлов), отмечая «серьезность» критики воззрений их учителя, выступили против \183\ Кистяковского, который вновь и вновь отвечал им. Эти споры в известной мере способствовали прояснению самосознания всех ветвей русского неокантианства, выявляя общее и различия в ряде позиций [12]. Что же касается самого Кистяковского, то он постепенно осознает необходимость «методологического плюрализма», наведения мостов между разными концептами и мето­дами: количественными, прежде всего статистическими, проце­дурами и «пониманием», историко-сравнительными методами и идеальной типологией, реализмом и номинализмом, должным и необходимым, причинностью и телеологией.

Известный американский исследователь истории русской социологии Александр Вусинич на этом основании определил усилия Кистяковского как сознательное желание достичь обще­теоретического синтеза в социологии [6. С. 150-152]. Не в абст­рактном разведении и противопоставлении обозначенных выше принципов Кистяковский видит смысл, а в методологически пра­вомерных комбинациях их в силу личного дарования каждого конкретного теоретика-социолога, его национальной культуры, идейных традиций и т. п. Так, например, он считал возможным заимствовать типологические приемы не только у М. Вебера и Г. Еллинека, но и у позитивиста Н. Кареева.

Замысел Кистяковского оказал влияние на В. Хвостова и особенно на позднего П. Сорокина в период создания их интег­ральной социологии. Впрочем, у самого Кистяковского его «ме­тодологический плюрализм» был подчас декларативным, неокан­тианские установки сильно довлели над ним, прежде всего когда он от методологического «должного» переходил к социологичес­кому изучению конкретного социального «сущего». Кстати, до­влели они больше в теоретико-методологической деятельности, чем в политической, в которой плюрализм достигался им намно­го легче. Отметим, в связи с этим, что он был почитателем и знатоком украинского политического историка М. П. Драгоманова, к сочинениям которого приложил предисловие с интерес­ной оценкой автора [13].

Эволюцию от юношеского увлечения марксизмом к идеа­лизму прошла большая группа русских философов и социологов — Н. Бердяев, П. Струве, С. Франк, С. Булгаков, М. Туган-Барановский; Кистяковский, всех их близко знавший, был среди \184\ них. Будучи студентом Дерптского университета, он увлеченно переводил на русский (и украинский) язык «Эрфуртскую программу», но уже к началу века он подвел черту под ранним увле­чением. Сборник «Проблемы идеализма» (1902) — лучшее дока­зательство тому. Сердцевина идеологических воззрений поздне­го Кистяковского была связана с либерализмом умеренной части конституционно-демократической партии, находившейся в идей­ной оппозиции царизму, махровому шовинизму и революционно­му тоталитаризму [14].

Среди товарищей Кистяковского по партии были круп­нейшие деятели русской науки — обществоведы Л. Петражицкий, Н. Кареев, М. Ковалевский, Е. Де Роберти, естествоиспы­татель В. Вернадский и многие другие. Свое личное видение проблем развития страны он четко изложил в знаменитом сбор­нике «Вехи» (1909), в статье «В защиту права (задачи нашей интеллигенции)» [15]. Ядро его раздумий в сжатом виде таково: спецификой исторической эволюции страны является слабое развитие правового сознания у русского народа и интел­лигенции, отсутствие уважения и веры в силу закона как соци­ально-дисциплинирующей системы. Этот нигилизм по-своему даже логичен в условиях грубо сколоченных деспотических ре­жимов, являясь особой формой неприязни к ним. Ныне же на повестке дня стоит задача сломать это нигилистическое отно­шение и заложить основы народного правосознания. На одной этике не возможно построить конкретных общественных форм, за видимыми проявлениями государства должен стоять навсегда легко обнаруживаемый нормативный политический идеал, кото­рый и придает крепость государству.

В непонимании этого обстоятельства, по мнению Кистяков­ского, заключался утопизм воззрений Н. Михайловского и рели­гиозных мыслителей типа В. С. Соловьева. Причем задача соз­дания такого правого фундамента по существу должна стоять «над партиями», это долг всей мыслящей русской интел­лигенции. Пока же в рядах революционной интеллигенции отно­шение к праву либо нигилистическое (террор эсеров), либо чисто бюрократическое, как некоей мелочной уставной регла­ментации, внешне принудительной нормы.

Согласно Кистяковскому, это обнаружилось в спорах \185\ русских социал-демократов об уставе 1903 г., после чего они разделились на большевиков и меньшевиков, и хотя в 1905 г. устав был отменен, два крыла так и не объединились.

Задача всей русской интеллигенции — создать общечеловеческие правовые идеалы и укоренить их в народное сознание, иначе в ходе революции их отсутствие выльется в стихийные, кровавые анархии или легализованный террор. Кистяковский считал, что адекватные социологические теории права (разраба­тываемые им и его сторонниками) станут самыми надежными помощниками в этом деле. Таким образом, как и многие другие русские социологи, он признавал за своей научной, теоретичес­кой работой важную политико-практическую заземленность [16].

Главная работа Кистяковского «Социальные науки и право», представляла собой тонко продуманное соединение всех его публикаций русского периода (иногда незначительно переделан­ных и сокращенных) в обширный том с единой логической структурой и системой доказательств. От этого некоторые из них приобрели новое, более глубокое значение. Содержательная связь с первой книгой Кистяковского очевидна. Том был задуман как методологическое исследование, разрабатывающее пути и средства получения научных социальных знаний, но так как эти вопросы интересовали его не сами по себе, в абстрактной поста­новке, а для решения важнейших проблем, по отношению к ко­торым они играли служебную роль, то результаты выст­раивались в своеобразную социологическую систему [17].

Первый раздел этой системы касался общества, второй — социальных норм, третий — институтов и последний — культу­ры. Все эти темы Кистяковский опять же рассматривал через призму неокантианской установки дуализма стихийности общес­твенной жизни (причинность) и сознательно-целевой деятель­ности, творчества человека (нормативизм, телеология). Анали­зируя общество, он выделяет два родовых понятия социологии — «взаимодействие» и «группа», причем последняя, вслед за Зиммелем, рассматривается им как форма человеческой деятель­ности, включающей в себя множество процессов, в том числе наиболее его интересующие процессы ассимиляции, господства и подчинения в зависимости от числа членов. Нормы (прежде \186\ всего этико-правовые), по Кистяковскому, являются автоном­ными формами сознания, они априорны, общеобязательны для сознания (эволюционирует лишь их содержание, а не они сами как предписание), и в таком виде они создают прочный каркас социума, определяют направление изменения всей обществен­ной жизни, функционируя либо через социальные институты, либо через индивидуальные мотивы, цели деятельности, либо же через коллективные переживания (явления групповой психики). Все нормы есть «должное», реализуемое в деятельности отдель­ных людей, групп, институтов, как в рациональной, так и в ир­рациональной форме [18]. Из различных социальных институтов Кистяковский избирает в качестве предмета анализа самый ком­плексный — государство, сосредоточивая внимания на изучении государственной власти. Эти страницы книги Кистяковского, на наш взгляд, получились наиболее интересными.

В русской научной жизни феномен власти был предметом глубоких исследований замечательной когорты юристов, соци­ологов и философов: Н. Коркунова, Л. Петражицкого, Г. Шершеневича, С. Муромцева, П. Покровского, С. Франка, М. Ковалев­ского, М. Острогорского, С. Котляревского. Кистяковский занял достойное место в этом ряду. Прежде всего он в духе постоянно им защищаемой методологической программы критически иссле­довал две соперничающие концепции власти — «психологичес­кую» (Коркунов, Франк, Петражицкий) и «нормативно-право­вую» (Котляревский, Покровский и другие) и пытался синтези­ровать наиболее позитивные моменты обеих в некоей плюрали­стической модели.

Власть, по Кистяковскому, является основным признаком общества, точнее, его социальных систем, связанных с производ­ством, распределением благ и управлением. Он ставит и после­довательно решает ряд вопросов: происхождение (зарождение) власти, ее генезис, многообразие видов и государственная власть как особый вид социальной власти. Исходным для Кистя­ковского, как и для Зиммеля, служит тезис: психологические и социально-психологические явления господства и подчинения, которые есть везде и всегда, где есть люди и отношения между ними, составляют общее основание всякого властвования и власти. В указанном смысле власть зарождается там, где при отношении \187\ двух или нескольких лиц одно лицо, благодаря духовно­му, физическому или материальному своему превосходству за­нимает руководящее и господствующее положение, остальные становятся в зависимое от него положение. Даже в самых малых по количеству членов группах — дружеский кружок, компания сверстников, религиозная секта и т. п. — встречается это исход­ное, относительно простое отношение господства и подчинения, т. е. власти. «В отношениях господства и подчинения как соци­ально-психологических явлениях есть в конце концов какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким обра­зом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю — очень трудно объяснить. Эти явления кроются в самых глу­боких сокровенных свойствах человеческого духа. Вопросы эти далеко еще неполно исследованы социологией» [19. С. 471].

Скорее больше для понимания престижа, обаяния, автори­тета как основы власти дадут писатели типа Л. Толстого, чем ученые. Но для объяснения генезиса власти могут быть полезны­ми уже проведенные социологические и правовые исследования. Выяснились два обстоятельства, при наличии которых власть усиливается и развивается. Во-первых, по мере просто количес­твенного роста людей, вовлекаемых в исходные отношения гос­подства и подчинения, последние меняют свой характер: руко­водство (управление) группой или группами становится необ­ходимым, роль руководителя абсолютизируется, его личные силы приобретают групповую интенсивность и напряжение, рождается слепое доверие к вожаку, склонность к повиновению (чисто механического характера) усиливается у подчинившихся. Н. Михайловский и Г. Тард видели разгадку этого явления в за­конах «социального подражания». Кистяковский считал, что и «это явление остается так же загадочным», ибо перенос отчуж­денных групповых сил на одного человека не всегда им заслу­жен, лидер или «герой», не всегда есть высокоморальная инди­видуальность, энергичная и выдающаяся личность. Впрочем это признавал и Михайловский. Наоборот, власть соблазняет спло­шь и рядом моральные отбросы и сама развращает.

Во-вторых, длительность существования и воспроизводства отношений господства и подчинения создает историю власти — ритуалы, мифы, наследие. В такой ситуации эти отношения \188\ обезличиваются (личный характер исходных отношений испаря­ется). И, с одной стороны, складывается особая статичная струк­тура власти (стиль общения, административные ритуалы, прото­колы, обряды, мундиры), с другой — эти отношения освещаются чем-то посторонним — религией, правом, этнической принад­лежностью, экономическим и классовым положением, т. е. перестают зависеть от личных, индивидуальных качеств господ­ствующих и подчиненных. Складывается традиция власти, лич­ные достоинства заменяются социальным положением лиц.

Обезличенность власти как особый атрибут ее развития на­стойчиво предлагал исследовать А. С. Алексеев, Против этого выступал позитивист Г. Шершеневич, который писал, что подоб­ные представления о безличной власти есть плод... мистицизма. Кистяковский разъяснял: речь идет не о мистической «мировой душе», «абсолютной идее», а о вполне реальных вещах — следо­вании общей традиции, общепринятым нормам и их предпи­саниям, причем общим для всех лиц без исключения. Среди раз­личных видов власти он особо выделяет институциональную власть в лице государства, которое отличается от всех осталь­ных социальных институтов тем, что обладает всей «полнотой власти», располагает всеми ее формами и часто определяет власть всех других социальных организаций и ассоциаций — власть в студенческом кружке, в семье, школе, предприятии (фабрике), армии, церкви и т. д. Другое важное отличие этого вида власти заключается в том, что в его деятельности на передний план выходит принцип силы (насилия, внушающего страх и покорность) и права в многообразной борьбе классов, наций и государств друг с другом. Государственная власть ве­ками выступала системой легализованного исторического наси­лия. Однако за последние столетия ясно обнаружилось, что материальная сила становилась властью только тогда, когда за ней была идейная сила» [19. С. 477].

Итак, ко всем предыдущим атрибутам власти вообще как социокультурного явления — престижу, авторитету, традициям, правообеспечению, насилию, считал Кистяковский, время добавило самое важное — «идею власти», т. е. нравственно-пра­вовое оправдание ее в глазах граждан. «Власть в конечном счете ^не есть господство лиц, облеченных властью, а служение этих

189лиц на пользу общего блага» [19. С. 478].

Как только власть теряет эту одухотворенную идею, она не­минуемо гибнет. Такой идеей в современных условиях стано­вится «суверенитет самого права». Кистяковский высказывает мысль о том, что право, трактуемое как принцип справед­ливости, как высшая человеческая ценность, нельзя рассма­тривать только в качестве политического, административного инструмента. Выступая против позитивизма, он считал, что пра­вовую справедливость нельзя смешивать с моралью, такая под­мена пагубна для обеих форм общественного сознания. Именно право призвано ограждать личность от принуждения со стороны государства, группового давления. «Суверенитет права» медлен­но, но верно завоевывает себе признание в мировом обществен­ном сознании и межгосударственной практике. Отсюда широкое фактическое совпадение норм в практике жизнедеятельности различных государств, формирование международного права, отражающего рост межнационального общения и интеграции.

Сопоставляя полицейское, деспотическое государство тота­литарного типа с разного рода конституционными и демок­ратическими государствами, Кистяковский отдает предпочтение «правовому государству», предсказывая историческое будущее именно за ним. Современные конституционные государства есть организация не личного, а общественного господства, их безлич­ная и абстрактная власть является «правовой обязанностью» руководителей и подчиненных одновременно. Таков итог долгой эволюции государственной власти как института.

Последний раздел книги Кистяковского посвящен проблеме культуры. Он невольно упрощает свой анализ, сводя его в основ­ном к толкованию «должного» и творчества. В нескольких сло­вах суть его рассуждений такова: напряженная духовная дея­тельность личности переводит «необходимое» в социальной жизни в «должное», это и есть творчество, только оно создает отличный от природы мир ценностей, культуры. «Долженство­вание в социальной жизни имеет своего наиболее мощного и яркого носителя в праве» [19. С. 688]. В этой части своей сис­темы Кистяковский значительно уступает другим неоканти­анцам — Новгородцеву и, особенно, Хвостову, упорно разраба­тывавших проблемы культуры. \190

Как и многие другие неокантианцы и кадеты, Кистяковский болезненно переживал два самых сложных события начала века — первую мировую войну и Октябрьскую революцию в России, опасаясь массовой дегуманизации и роста насилия.

Война разрушила символ социологического универсализма, вызвала в ряде европейский стран взрыв шовинизма и подозри­тельности, тень прусского милитаризма легла на немецкую куль­туру. Правда, русские неокантианцы, в отличие от многих мыс­лителей, отдавших дань крикливому неославянофильству, попытались трезво проанализировать не только внешнюю политику Германии, но и внутренние проблемы ее культуры, национально­го самосознания и через это прояснить для себя случившееся.

Отношение Кистяковского к революции требует выяснения его позиции относительно марксизма и социализма. Мы уже от­мечали, что он, как многие молодые интеллектуалы начала 90-х годов, увлекался марксизмом. Именно в марксистских кружках он познакомился с П. Струве, Н. Бердяевым и А. Луначарским. Зная и ценя работы К. Маркса, Кистяковский называл его одним «из глубочайших мыслителей и принципиальнейшим социоло­гом» [19. С. 167], но с начала XX в. постоянно оставался его оп­понентом. Среди методологических вопросов Кистяковский вы­соко ценил историзм Маркса (такова же была позиция другого неокантианца — Н. Алексеева, ученика П. Новгородцева, автора талантливого исследования этих проблем) [21].

Особой заслугой Маркса в создании научной социологии Кистяковский считал то, что тот впервые высказал мысль о не­обходимости последовательного применения причинного объяс­нения к социальным явлениям и установил известное соотно­шение между некоторыми системами этих явлений, впервые введя некоторых из них в научных обиход (зависимость между базисом и надстройкой, социальной, классовой структурой и особыми формами общественного сознания и т. п.). Однако, марксисты всячески принижали и игнорировали телеологичес­кие аспекты общества, а причинные аспекты толковали подчас метафизически, пытаясь чуть ли не всему отыскать «экономи­ческое основание», хотя бы с помощью пресловутого словесного оборота «в конечном счете». Но ведь это словосочетание не лучше других обветшалых метафизических признаков — «первопричины», \191\ «конечной цели» и т. п., от которых наука давно отказалась. С таким же успехом, иронизировал Кистяковский, можно было бы доказывать, что ни одно социальное явление не­мыслимо без того, чтобы Земля «в конечном счете» не враща­лась вокруг Солнца [19. С. 138]. Социология же изучает конк­ретные причины социальных явлений, при этом точность выво­дов относительно каждого отдельного явления или процесса бу­дет зависеть не от метафизических умозаключений, а от коли­чественных или статистических исследований их [19. С. 155, 168].

Соглашался Кистяковский и с некоторыми выводами соци­альной динамики Маркса: никто не станет отрицать, что совре­менный строй, основанный на наемном труде, справедливее, чем феодальный уклад, покоящийся на крепостничестве, а тот, в свою очередь, справедливее, чем античный, держащийся рабст­вом. В общем, человечество гуманизируется, нормы справедли­вости все больше осуществляются. В свете этого идеалы соци­ализма во многом справедливы. Но диктатуру пролетариата Кистяковский считал чрезмерно политизированной утопией, реализация которой не даст общества, принципиально отличного от грубого капитализма. Социализм возможен только как «Юри­дический социализм» или подлинно правовое государство, для победы его потребуется еще долгая работа истории, в том числе и в деле развития народного массового правосознания [22}. В условиях примитивности или отсутствия этого сознания в ходе революции возможны подчас самые неожиданные, нежелатель­ные эксцессы, сработает то, что Гегель называл «хитростью истории», а Вундт «гетерогенностью целей», которые будут пародией на социализм и правовое общество. Практика уже пер­вых послереволюционных лет, к сожалению, подтвердила самые худшие его опасения на сей счет.