Часть 3. Европейская философия Средневековья. Семинар 7. Августин Аврелий. Суть зла. Время.

Текст.

1. Что значит исполнить Божью волю? Если не понял ­– веруй! Разумение – плод веры. Не следует стремиться понять, чтобы поверить, а верь, чтобы понять, ибо, если не поверите, то и не поймёте. (Комм. к Евангелию от Иоанна, 29, 6).

2. Что же до тех, кто, будучи по природе не способен уразуметь, что всякая природа, то есть всякий дух и всякая плоть, есть прирождённое благо, смущается порочностью духа и непрочностью плоти, пытается выводить из сего некую иную природу, от которой дух злобен, а плоть – бренна, т.е. из той природы, которую Бог не сотворил, то мы рассудили, что смыл наших слов можно довести до их разумения так. Когда спрашивают, откуда зло, прежде всего надобно выяснить, что такое зло. Ибо оно есть не что иное, как повреждение либо меры, либо образа, либо порядка природного. Злою называется та природа, которая была повреждена; ведь всякая природа, когда она неповреждённая, является благом. Но даже повреждённая, природа остаётся благой, поскольку она природа и сотворена богом, но вместе с тем, она злая, так как повреждена. Всякая природа, которая не может быть повреждена, есть наивысшее благо, это и есть Бог. Всякая природа, которая может быть повреждена, и она есть благо, ведь порча может нанести ей ущерб лишь через удаление или умаление того, что есть благо. (Монологи, Против манихеев).

Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что живёт сам по себе, т.е. по-человечески. Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не устоял во истине; так что стал говорить ложь от себя, а не от Бога. Дьявол стал не только лживым, но и Отцом лжи (Иоанн, 8. 44). Он первый солгал. От него начался грех, от него же началась и ложь. (О Граде Божьем, 14, 3).

3. Кто, как не Ты, Боже наш, создал над нами твердь авторитета Твоего - Твое божественное Писание? “Небо свернется, как свиток”, а теперь оно, как кожа, простерто над нами. Авторитет Твоего божественного Писания стал еще выше с тех пор, как умерли этой смертью те смертные, через которых Ты нам его дал. И Ты, Господи, знаешь, каким образом одел Ты людей кожами, когда, согрешив, стали они смертны. И тогда, как кожу, простер Ты твердь Книги Твоей, слова Твои, всегда с собой согласные, которые утвердил Ты над нами, действуя через смертных слуг Твоих. Самой смертью своей укрепили они авторитет речений Твоих, через них сообщенных; торжественно распростерся он над всем, что под ним внизу. При жизни их он не распростёрся еще так торжественно. Ты не простер еще небо, как кожу; еще не распространил повсюду славу их смерти. (Исповедь).

4. Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать? О чем, однако, упоминаем мы в разговоре, как о совсем привычном и знакомом, как не о времени? И когда мы говорим о нем, мы, конечно, понимаем, что это такое, и когда о нем говорит кто-то другой, мы тоже понимаем его слова. Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничего не происходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не происходило, не было бы будущего времени… И если бы настоящее всегда оставалось настоящим и не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы говорим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет! Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?

Если и будущее и прошлое существуют, я хочу знать, где они. Если мне еще не по силам это знание, то все же я знаю, что где бы они ни были, они там не прошлое и будущее, а настоящее. Если и там будущее есть будущее, то его там еще нет; если прошлое и там прошлое, его там уже нет. Где бы, следовательно, они ни были, каковы бы ни были, они существуют только как настоящее. И правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события – они прошли, – а слова, подсказанные образами их: прошлые события, затронув наши чувства, запечатлели в душе словно следы свои. Детства моего, например, уже нет, оно в прошлом, которого уже нет, но когда я о нем думаю и рассказываю, то вижу образ его в настоящем, ибо он до сих пор жив в памяти моей.

Не по сходной ли причине предсказывают будущее? По образам, уже существующим, предчувствуют то, чего еще нет? Признаюсь, Господи, не знаю этого. В точности, однако, знаю, что мы обычно предварительно обдумываем будущие действия наши, и это предварительное обдумывание происходит в настоящем, самого же действия, заранее обдуманного, еще нет: оно в будущем. Когда мы приступим к нему и начнем осуществлять предварительно обдуманное, тогда только действие и возникает, ибо тогда оно уже не в будущем, а в настоящем.

Разве не правдиво признание души моей, признающейся Тебе, что она измеряет время? Да, Господи Боже мой, я измеряю и не знаю, что измеряю. Я измеряю движение тела временем. И разве я не измеряю само время? Когда я измеряю, как долго движется тело и как долго проходит оно путь оттуда сюда, что я измеряю, как не время, в течение которого тело движется? А само время чем мне измерять? Более длинное более коротким, подобно тому, как мы вымеряем балку локтем?… Что же я, Господи, измеряю, говоря или неопределенно: “это время длиннее того”, или определенно: “оно вдвое больше того”. Что я измеряю время, это я знаю, но я не могу измерить будущего, ибо его еще нет; не могу измерить настоящего, потому что в нем нет длительности, не могу измерить прошлого, потому что его уже нет. Что же я измеряю? Время, которое проходит, но еще не прошло?

В тебе, душа моя, измеряю я время… Впечатление от проходящего мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило

Я слышал от одного ученого человека, что движение солнца, луны и звезд и есть время, но я с этим не согласен. Почему тогда не считать временем движение всех тел? Если бы светила небесные остановились, а гончарное колесо продолжало двигаться, то не было бы и времени, которым мы измеряем его обороты?..

Пусть же никто не говорит мне, что движение небесных тел и есть время... я вижу, что время есть некая протяженность.

Но в чем состоит сущность первых двух времен: т. е. прошедшего и будущего, когда и прошедшего уже нет, и будущего еще нет? Что же касается до настоящего, то, если бы оно всегда оставалось настоящим и никогда не переходило из будущего в прошедшее, тогда оно не было бы временем, а вечностью. А если настоящее остается действительным временем при том только условии, что через него переходит будущее и прошедшее, то как мы можем приписать ему действительную сущность, основывая ее на том, чего нет? Разве в том только отношении, что оно постоянно стремится к небытию, каждое мгновение, переставая существовать…

Теперь ясно становится для меня, что ни будущего, ни прошедшего не существует и что неточно выражаются о трех временах, когда говорят: прошедшее, настоящее и будущее; а было бы точнее, кажется, выражаться так: настоящее прошедшего, настоящее будущего. Только в душе нашей есть соответствующие тому три формы восприятия, а не где-нибудь вне (т. е. не в предметной действительности). Так, для настоящего прошедших предметов есть у нас память или воспоминание (memoria); для настоящего настоящих предметов есть у нас взгляд, воззрение, созерцание (intuitus), а для настоящего будущих предметов есть у нас чаяние, упование, надежда (expectatio). Говоря таким образом, я не затрудняюсь в понимании тройственности времени, оно становится тогда для меня ясным, и я признаю его тройственность…

Можно измерять время только текущее (cum praeterit), а прошедшее, равно как и будущее, которых нет в действительности, не могут подлежать нашему наблюдению и измерению.

Кто решился бы сказать, что трех времен, прошедшего, настоящего и будущего, как учили мы детьми и сами учили детей, не существует; что есть только настоящее, а тех двух нет? Или же существуют и они? Время, становясь из будущего настоящим, выходит из этого тайника, и настоящее, став прошлым, уходит в какой-то тайник? Где увидели будущее те, кто его предсказывал, если его вовсе нет? Нельзя увидеть не существующее. И те, кто рассказывает о прошлом, не рассказывали бы о нем правдиво, если бы не видели его умственным взором, а ведь нельзя же видеть то, чего вовсе нет. Следовательно, и будущее и прошлое существуют.

Мы измеряем время, пока оно идет, и можем сказать, что этот промежуток времени вдвое длиннее другого или что они между собой равны, и вообще сообщить еще что-то относительно измеряемых нами частей времени. Оно измеряется, следовательно, пока проходит; когда оно прошло, его не измерить: не будет того, что можно измерить. Но откуда, каким путем и куда идет время, пока мы его измеряем? Откуда, как не из будущего? Каким путем? Только через настоящее. Куда, как не в прошлое? Из того, следовательно, чего еще нет; через то, в чем нет длительности, к тому, чего уже нет.

Как расходуется будущее, которого еще нет, или прошлое, которого уже нет, если не через душу, какова и есть причина факта, что эти три состояния существуют? Ведь именно душа надеется, имеет намерения, вспоминает: то, что она ждала, посредством ее намерений и действий, становится материалом воспоминаний... Никто не может отрицать, что настоящее лишено протяженности, ведь его бег – лишь мгновение. Не так уж длительно и ожидание, ведь то, что должно быть настоящим, ускоряет и приближает пока отсутствующее. Не так длительно и будущее, которого нет, как его ожидание. Прошлое, еще менее реально, совсем не так продолжительно, как воспоминание о нем.

Длительное время делает длительным множество преходящих мгновений, которые не могут не сменять одно другое; в вечности ничто не проходит, но пребывает как настоящее во всей полноте; время как настоящее в полноте своей пребывать не может.

Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать, что Ты делал тогда. Когда не было времени, не было и “тогда”... Всякое время создал Ты, и до всякого времени был Ты, и не было времени, когда времени вовсе не было. (Исповедь).

Вопросы к семинару 7.

1. Почему разум – плод веры?

2. Каково условие исполнения Божьей воли по Августину.

3. Какова всякая природа (дух и плоть) по Августину изначально?

4. Кто породил злобный дух и бренную плоть по Августину?

5. Что такое зло?

6. Какая природа может быть названа злой?

7. Какая природа является благом?

8. Остаётся ли благой повреждённая природа?

9. Что есть такое Бог?

10. Что такое природа, которая никогда не может быть повреждена?

11. Когда человек оказывается схож с Дьяволом?

12. Почему Дьявол стал отцом лжи?

13. Почему зло возникло тогда, когда Дьявол захотел жить сам по себе?

14. Что является абсолютом Божественного авторитета?

15. Когда Бог одел кожу на людей?

16. Что должно случиться со временем, чтобы оно стало вечностью?

17. При каком условии настоящее оказывается временем?

18. При каком условии время может существовать?

19. Почему прошлое и будущее являются настоящим?

20. Откуда и что извлекают люди, рассказывая о прошлом?

21. Почему Августин может рассказывать о детстве, которого нет?

22. Что общего в рассказе о прошлом и в предсказании будущего?

23. Что и как может измерять время? В чём измеряется время.

24. Почему движение тел не есть время, почему время есть протяжённость?

25. Почему истинно не существуют настоящее, прошлое и будущее, но существует настоящее прошедшего, настоящее и настоящее будущего?

26. Что значит тройственность времени.

27. Как и чем воспринимается время?

28. Почему не было времени тогда, когда не было времени. Т.е. почему не было времени до создания мира?

Боэций (480-524). Утешение философией.

I. 1 (v). Песни, что раньше слагал в пору цветенья и силы,1 Вынужден ныне на путь скорбный направить, увы! Снова, в слезах, мне писать повелевают Камены2 С ликом заплаканным, вновь — на элегический лад. Страх никакой победить их не сумел ведь ни разу, Чтобы заставить свернуть с избранной нами стези3. Славою был я богат в юности ранней когда-то, Ныне судьбу старика грустного им утешать. Беды ускорили старость, что наступила нежданно, И приказала болезнь с нею сдружиться навек. Снегом моя голова будто покрылась глубоким, Немощно тело мое, старчески кожа дрожит. Радостна смерть для людей, если является кстати, Коль ее ждут, и когда нить она счастья не рвет4. К бедным глуха и строга, к ним обернуться не хочет, Очи прийти им закрыть, полные слез навсегда. Баловнем был я пока щедрых подарков Фортуны5, Смертный случайно лишь час жизнь не окончил мою. Лик ее лживый когда ж тучи совсем затянули, — Тянется жалкая жизнь, — длится постылый мой век. Как нас хвалили друзья, превозносили за счастье, Только нестойким был тот, кто тяжело так упал!

I. 1. Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилем на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей. Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей, их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налет забытой старины. И казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подняться снизу вверх. Но эту одежду рвали руки каких-то неистовых существ, которые растаскивали ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой — скипетр. Когда же взор ее остановился на поэтических музах, окружавших мое ложе и облекавших в слова мои рыдания, она выказала легкое возмущение и, гневно сверкнув глазами, промолвила: Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлекли кого-либо непросвещенного, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба. Но его — взращенного на учениях элеатов и академиков? Ступайте прочь, сладкоголосые Сирены, доводящие до гибели, и предоставьте его моим музам для заботы и исцеления. После этих упреков толпа муз, опустив опечаленные лица к земле и покраснев от стыда, грустя покинула мое жилище. А я, чей взор был замутнен слезами, не мог распознать, кто же эта женщина, обладающая столь неоспоримой властью, и, потупив долу глаза в глубоком изумлении, молчаливо ждал, что же будет дальше. Она же, подойдя поближе, присела на край моего ложа, и глядя мне в лицо, исполненное тягостной печали и склоненное скорбью к земле, стала стихами корить меня за то, что душу мою охватило смятение.

I. 5. Лишь только завершил я эту длинную скорбную песнь, как она, со спокойным лицом и не взволновавшись моими жалобами, сказала: Когда я увидела тебя грустным и рыдающим, то поняла, что ты несчастный изгнанник. Но не знала я, каким далеким было изгнание, пока твои речи не открыли мне это. Однако как бы далеко ты ни был от своего отечества, ты не столько изгнан, сколько сбился с пути. И если ты покинул его, считая себя изгнанником, то скорее ты сам себя изгнал, ведь ни у кого нет права сделать это по отношению к тебе. Если вспомнишь, откуда ты родом, то не тому отечеству, в котором господствует многовластие, как у афинян, ты обязан своим происхождением, но единому властелину, единому государю, который не радуется изгнанию граждан. Руководствоваться его законами и повиноваться его правосудию есть высшая свобода. Разве ты не знаешь древнейший закон твоего государства, который священ, что никто не имеет права изгнать того, кто желает обосноваться в его пределах. Ведь находящемуся под защитой его стен чужда боязнь, что он может быть незаслуженно изгнан. А если кто-нибудь перестает желать обитать там, в равной степени перестает этого заслуживать. Поэтому меня не столько беспокоит вид этого места, сколько твой вид. Ведь я пекусь о пристанище не в стенах библиотеки, украшенной слоновой костью и стеклом, а в твоей душе, в которой разместила не сами книги, но то, что придает книгам цену — мысли, вложенные мною в них. И хотя ты сказал правду относительно твоих заслуг во имя общего блага, но о значении совершенных тобой дел, напомнил недостаточно. Ты привел известные факты об обвинениях, как делающих тебе честь, так и ложных. Ты правильно счел, что злодеяний и коварства клеветников следует коснуться вкратце, так как они общеизвестны и обсуждены народом, знающим все лучше и полнее. Ты страстно обличал несправедливость сената, сокрушался, что меня оскорбили ложными наветами. Наконец, в твоем сердце укрепилась скорбь, и последовали упреки судьбе и жалобы на то, что награды воздаются не по достоинству и заслугам. В завершение ты строфами ожесточенной музы выразил желание, чтобы на земле царствовал порядок, подобный небесному. Но так как смятение и многие страсти гнетут тебя, и разрывают тебе сердце гнев, скорбь и печаль, то при нынешнем состоянии твоей души не подходят тебе более крепкие лекарства. Поэтому мы сперва употребим легкие средства, чтобы опухоль, затвердевшая от волнений и тревог, размягчилась от [их] воздействия, и ты обрел бы силы для принятия более действенных целебных средств.

1.6. «Позволь мне немного выяснить с помощью вопросов состояние твоей души, чтобы я поняла, какого рода лечение необходимо тебе», – обратилась ко мне Философия. «Спрашивай, о чём желаешь, – сказал я, – дам тебе ответ». Тогда она спросила: «Думаешь ли ты, что этот мир приводится в движение лишёнными смысла и случайными причинами, или же он повинуется разумному управлению?». «Никогда не допускал мысли, – ответил я, – что организованное в таком порядке создание может быть движимо слепой случайностью, напротив, я знаю, что создатель руководит своим творением и что никогда не наступит час, который сможет поколебать мою уверенность в истинности этого суждения». «Правильно, – ответила она. Ты ведь говорил об этом в стихах немного раньше и горевал, что только люди лишены божественной заботы, ведь в том, что всё остальное управляется разумом, нельзя усомниться, но всё же я поражена, как при таких здравых рассуждениях в тебя проникли болезни, однако я попытаюсь заглянуть поглубже, ибо не знаю, где скрыт изъян. Скажи мне, поскольку ты не сомневаешься, что миром правит Бог, с помощью каких установлений осуществляет Он своё правление?». «Мне, – ответил я, – не совсем понятен смысл твоего вопроса, и я даже не могу найти на него ответ». «Неужели, – спросила она снова, – я ошибаюсь, думая, что в тебе есть изъян, через который, как через пробоину в крепком валу, проникла в твою душу болезнь смятения? Ответь же мне, какова цель всего сущего, к чему направлено стремление всей природы?». «Я слыхал об этом, но скорбь притупила мою память», – ответил я. «А знаешь ли ты, откуда всё берёт начало?», – спросила меня Философия. «Это я знаю и утверждаю, что Бог существует», – ответил я. «Как же могло случиться, – продолжала Философия, – что, зная начало, ты не представляешь, что есть конечная цель всего сущего? Но таковы уж свойства страстей – они могут потрясти человека, но отдалить его от самого себя и изменить до основания не могут. Я бы хотела, чтобы ты ответил вот ещё на что: Помнишь ли ты о том, что ты – человек?». «Как же, – ответствую, – мне этого не помнить?». «Можешь ли ты определить, что есть человек?», – спросила она меня. «Так ты спрашиваешь, знаю ли я, что представляю собой разумное смертное существо? Знаю и признаю, что я именно таков», – ответил я. Тогда она сказала: «Не знаешь ли ты ещё чего – нибудь относительно своей сущности?». «Нет, больше ничего», – ответил я. «Теперь мне понятна другая, – продолжала Философия, – или, точнее сказать, главная причина твоей болезни. Ты забыл, что есть сам. Так как я полнее выяснила причину твоей болезни, то придумаю, как найти средство, чтобы возвратить тебе здоровье, ведь тебя сбило с пути забвение, поэтому ты печалишься о том, что сослан и лишён всего имущества, а поскольку ты действительно не знаешь, какова конечная цель всего сущего, то и считаешь негодяев и злодеев могучими и счастливыми, ибо предал забвению, посредством каких установлений управляется мир. Ты полагаешь, что перемены фортуны совершаются без вмешательства управителя. В этом и кроются причины, ведущие не только к болезни, но и к гибели, но, – благодарение создателю, – твоя природа ещё не совсем повреждена. У меня есть средства, которые исцелят тебя – это прежде всего твоё правильное суждение об управлении мира, которое, как ты считаешь, подчинено не слепой случайности, но божественному разуму. Не бойся ничего. Из этой маленькой искры возгорится пламя жизни, но так как время для более сильных лекарств ещё не наступило, и, уж такова природа [человеческой] души, что она отступает от истины, увлекаясь ложными суждениями, а порождённый ими туман страстей препятствует ясному видению вещей, то я попытаюсь немного развеять его лёгкими целительными и успокоительными средствами, чтобы, когда рассеется мрак переменчивых страстей, ты мог увидеть сияние истинного света».

2.3. Я представляю, как ты возносил хвалы Фортуне, пока она ласкала и согревала тебя, осыпая своими милостями. Такими дарами, как тебя, она никогда не награждала ни одного смертного, а теперь ты желаешь свести счёты с ней? Ведь она впервые устремляет на тебя свой леденящий взор. Если же ты сопоставишь меру своих радостей и печалей, то не сможешь отрицать, что до сих пор был счастлив, и ты не считаешь себя счастливым лишь потому, что некогда обладал счастьем, а теперь то, что казалось радостным, ушло, но ведь этого недостаточно, чтобы считать себя несчастным, ведь и нынешние печали тоже пройдут мимо. Или, быть может, тебе первому на этой сцене жизни принадлежат права хозяина? Или, возможно, ты полагаешь, что постоянство присуще человеческой природе, и забываешь, что самому человеку несёт гибель быстротечное мгновение? Но ведь если превратная Фортуна редко сохраняет постоянство, то и последний день [человеческой] жизни тоже знаменует смерть покинутой Фортуны. Что ты можешь возразить на это? Разве не покидаешь ты её, умирая, так же, как она тебя, уходя?».

2.5. Блеск драгоценных камней привлекает взгляд? Но то, что заключено в этом поразительном сверкании, это сияние камней не принадлежит людям, и я очень удивлена, чем они восхищают людей. Как может быть, чтобы нечто, лишённое движений души и тела, казалось действительно прекрасным одушевлённому существу, наделённому разумом? В драгоценных камнях должен привлекать труд создателя и разнообразие их красоты, но они гораздо ниже вас по природе и не заслуживают вашего восхищения.

Вас радует красота полей, не правда ли? Она составляет прекраснейшую часть прекраснейшего творения. Иногда мы восхищаемся видом спокойного моря; нас поражают небо, звёзды, Луна и Солнце. Так неужели тебе что – нибудь из этого принадлежит? Разве осмелишься ты обратить на собственное прославление их красоту? Неужели ты наделяешь разнообразием весенние цветы или отягчаешь плодами деревья в конце лета? Зачем ты стремишься к пустым радостям? Зачем привязываешься к внешним благам, как будто они – твоя собственность? Никогда Фортуна не сделает твоим того, что природа сделала тебе чуждым. Без сомнения, плоды земли должны служить пищей живым существам, но если ты пожелаешь удовлетворить свою потребность тем, что достаточно природе, у тебя не возникнет стремления к перенасыщению. Природа довольствуется немногим; когда же ты попытаешься усилить её насыщение чем – либо лишним, то, чем ты её питаешь, будет ей неприятно или принесёт вред.

Из всего того, что ты относишь к числу своих благ, ни одно не принадлежит тебе, говорю я. А если они не содержат ничего от желаемой красоты, что же заставляет тебя печалиться при их утрате и радоваться при сохранении? Ибо если они прекрасны по природе, что это даёт тебе? Они и сами по себе, будучи отделёнными от принадлежащего тебе, нравились бы, ведь их ценность не в том, что они находятся среди твоих сокровищ – эти блага потому и представляются драгоценными, что ты желал бы, чтобы они были в числе твоих богатств.

Наконец, я отрицаю, что может считаться благом то, что приносит вред обладающему им. Не правда ли? Ты соглашаешься со мной. А разве богатство очень часто не вредило своим владельцам? Поэтому наихудший человек тот, кто из – за жажды чужого золота и драгоценных камней считает себя наиболее достойным обладать ими. Если бы ты, сторонящийся теперь в испуге копья и меча, если бы ты, как нищий путник, вступил на путь этой жизни, то мог бы петь при виде разбойника? О славное блаженство смертных, заключённое в богатстве, которое когда получаешь, перестаёшь быть в безопасности!».

«Что же сказать мне о телесных наслаждениях, – продолжила Философия, – жажда которых наполняет [душу] беспокойством, а избыток порождает раскаяние? Сколько непереносимых скорбей, какие болезни они приносят телу стремящегося к наслаждениям!… Я не знаю, какой привлекательностью обладают они, но печальны их последствия. Кто же пожелает поразмыслить о своих страстях, пусть поймёт, что если бы они могли привести к блаженству, то не было бы никакого основания для отрицания того, что животным также доступно блаженство, поскольку каждое животное торопится удовлетворить свои телесные желания.

Наиболее благородный род приятности доставляют брак и дети, но так установлено природой, – я не помню, кто это сказал, – многие обретают в детях своих мучителей. Нет нужды напоминать тебе, сколь печально положение таких людей, ведь ты сам испытал это состояние, и всё ещё не свободен от беспокойства. Я привожу суждение об этом моего Еврипида, который сказал, что является счастливейшим, кто лишён детей по несчастью»

3.8. «Итак, – продолжила Философия, – нет никакого сомнения, что эти пути к блаженству на самом деле уводят в сторону от него. Они не могут привести человека туда, куда, как кажется, обещают. Насколько же они спутаны со злом, я вкратце покажу. Если ты пытаешься скопить денег, то вынужден будешь их отнять у того, кто теперь владеет ими. Жаждешь почётных должностей – преклонишь колена перед дающими их, и, желая всех превзойти – обесславишь себя унижением. Стремишься к могуществу – на тебя обратится вероломство подданных, и ты будешь окружён опасностями. Ищешь славы – но отречёшься от неё из – за трудностей и беспокойства, связанных с ней. Желаешь проводить жизнь в наслаждениях – но кто же не станет презирать и не сочтёт ничтожнейшим человека, порабощённого страстями своего тела, ведь те, которые ставят блага своего тела превыше всего, стремятся к обладанию столь малой и хрупкой вещью, ибо разве можешь ты превзойти слонов величиной тела, а волов силой, или, быть может, тигры уступят тебе в ловкости? Обратите же свой взор к простору небес, их неизменному и стремительному вращению и перестаньте, наконец, восхищаться вещами, которые не имеют подлинной ценности, ведь даже небо достойно восхищения не из – за этого вращения, но из – за того порядка, посредством которого оно управляется.

3.10. То, что Бог – повелитель всего сущего – есть благо, является мнением, общим всем человеческим душам. Так как и нельзя представить себе ничего лучше Бога, можно ли усомниться, что тот, лучше кого нет ничего, является благом, ведь разум с такой очевидностью свидетельствует, что благо есть Бог, что именно в Нём заключено совершенное благо? Если бы это было не так, то Бог не мог бы быть повелителём всего сущего, ибо с необходимостью существовал бы некто, превосходящий [Его] и заключающий в себе совершенное благо, и он бы должен был предшествовать Богу и был бы более древним, ибо всё совершенное, конечно, предшествует менее совершенному. Вследствие этого необходимо избежать бесконечного аргумента и высказать утверждение, что высший Бог преисполнен совершенного блага, но, как мы установили, совершенное благо есть истинное блаженство, следовательно, обитель истинного блаженства должна находиться во Всевышнем». «Согласен и не могу тебе возразить», – ответствовал я. «Но прошу тебя, – сказала она, – убедись, насколько свято и незыблемо утверждение о том, что Бог преисполнен высшего блага». «Каким, – спросил я, – образом?». «Ты колеблешься, не зная, – продолжила Философия, – то ли Отец всего сущего получил высшее благо, которого Он преисполнен, извне, то ли Он обладает им от природы, и вследствие этого ты как бы считаешь, что у обладающего [блаженством] Бога и блаженства, которым Он владеет, – разные субстанции, но ведь если ты предположишь, что блаженство обретено Богом извне, то неизбежно выше будет тот, кто его дал, чем тот, кто его получил.

Однако мы с полным основанием утверждаем, что Бог превосходит всё сущее. Если же такова Его природа, то противоречит здравому рассудку предположение, что Бога, Которого мы назвали началом всего сущего, мог кто – то создать. Разве можно связать столь противоречивые суждения? Наконец, то, что отличается от какой – нибудь вещи и противоположно ей, не тождественно тому, от чего, как мы полагаем, отличается. Таким образом, отличающееся по своей природе от высшего блага, не является им, и нелепо думать так о Боге, выше которого, как явствует, нет ничего, ведь природа ни одной вещи не может превосходить своё начало, вследствие чего начало всего сущего по своей природе является высшим благом, – так поразмыслив, следует заключить». «Верно, – сказал я, – но высшее благо является блаженством; это уже установлено». «Да. Тогда, – сказала она, – необходимо сделать вывод, что Бог есть блаженство».

Поскольку обретение блаженства делает людей блаженными, блаженство же есть сама божественность, значит, обладание божественностью делает [людей] блаженными; это очевидно, но так как следование установлениям справедливости делает [людей] справедливыми, мудрости – мудрыми, то с необходимостью вытекает, что те, кто приобщился к божественности, становятся богоподобными. В каждом, обретшем блаженство, заключён Бог, и хотя Бог един по природе, ничто не препятствует многим приобщиться к Нему».

3.12. «Я, в свою очередь, согласен с Платоном, и ты мне напоминаешь это уже во второй раз. Сначала я забыл это из – за телесного недуга, а затем – из – за ударов судьбы», – молвил я. Философия ответствовала на это: «Если ты снова взвесишь то, что говорилось ранее, ты скоро восстановишь в памяти всё, в незнании чего ты давно признался». «Каким же образом управляется мир?, – спросил я. Хотя я и был невеждой в своих рассуждениях, однако предвижу, что ты скажешь, но всё – таки я желаю услышать это от тебя». «Ты подтвердил немного ранее, – продолжила она, – что Бог – повелитель мира». «Да, это не сиюминутное мнение, и, без сомнения, я буду придерживаться его в дальнейших рассуждениях, – ответствовал я. Мир этот не мог бы быть согласован в единое целое из столь различных и противоположных частей, если бы не существовало единого начала, которое соединяет столь различное и несогласное. Не возник бы определённый порядок природы, не были бы расположены в согласованном чередовании места, времена, причины, пространство, качества, если бы не было Единого, Который, Сам оставаясь неподвижным, содержит в себе все возможные перемены. То, благодаря Чему всё созданное существует и Чем приводится в движение, я нарекаю привычным для всех именем – Бог».