ИДЕОЛОГИЯ ПОЗДНЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

ФИЛОСОФСКИЕ УЧЕНИЯ ПОЗДНЕЙ ИМПЕРИИ '

С конца II в. борьба между обреченным античным укладом и феодализирующимся неантичным укладом составляла основу кризиса империи. Решающее влияние оказала она и на судьбу римской культуры.

Крупным философом-стоиком был император Марк Аврелий, но на его произведении «К самому себе» лежит печать вырожде­ния стоицизма. Марк Аврелий, как Сенека и Эпиктет, исходил из общности всего существующего, проникнутого одной материей, душой, разумом, единым логосом, ставшим множественностью в существующих предметах. Он подчеркивает разумность зако­нов природы; все, что происходит, происходит ко благу целого, в результате сцепления причин, образующего необходимость. Человек должен поступать так, как подсказывает ему его ум, его «гений», и не тревожиться, глядя на других, которые посту­пают иначе. Для него достаточно исполнять свой долг, не же­лать невозможного, не быть ни рабом, ни тираном.

В то же время идея необходимости и внутренней неизменно­сти мира при видимой его изменчивости переходит у Марка Ав­релия в тягостное сознание тщетности какой бы то ни было дея­тельности. Есть только одна достойная задача: без гнева прове­сти жизнь среди людей, творящих несправедливости, лжецов, столь отвратительных, что их с трудом можно выносить. Отчуж­денность человека, его бессилие перед необходимостью, по су­ществу непознаваемой,— основное в философии Марка Аврелия. Его философия никакой ориентации для жизни и деятельности дать не могла. И не случайно, что в дальнейшем сколько-нибудь крупных произведений, написанных стоиками, не появлялось

Вообще обстановка для философии, искавшей рационального обоснования мировой гармонии и апеллировавшей к разуму складывалась неблагоприятная. В связи с общим ухудшением положения Римской империи усилился идеологический нажим сверху. Недоверие стали вызывать не только сомневающиеся в правомерности апофеоза империи, но и мыслящие вообще. Импе­раторы требовали непрестанного восхваления того счастья, ко­торое они принесли подданным. Руководство по составлению ре­чей, написанное одним ритором III в., поучает: всякую обращен­ную к императору речь следует начинать с утверждения, что в его правление установился «золотой век». Любое несогласие с офи­циальной позицией, в какой бы форме оно ни выступало, жестоко преследовалось.

Однако репрессии не могли предотвратить попыток найти от­вет на вопрос, откуда же идет зло, попыток, стимулировавших­ся вопиющим противоречием между официальной идеологией и реальной действительностью. Проблему соотношения единства и множественности, целей и задач жизни стоицизм решить уже не мог. Поиски пошли теперь по другим путям.

Один из таких путей был представлен возрожденной врачом Секстом Эмпириком школой скептиков. Секст Эмпирик отрицал, что какие-то идеи о боге, добродетели и т. п. даны человеку от природы. Ссылка на природу, к которой прибегают «догматики» (т. е. философские школы, претендующие на знание истины), ни­как не может быть неким изначальным критерием, служащим ос­новой дальнейших рассуждении.

Особенно решительно Секст Эмпирик выступает против дог­матической этики, обучающей людей искусству жить. Само' раз­нообразие этических систем показывает, что нет никакого кри­терия для суждения о том, что такое добро и зло, счастье и не­счастье. В этике все исходные понятия субъективны, а значит, они не существуют или не познаваемы ни для чувств, ни для ин­теллекта. Если отказаться от суждений о добродетели и пороке, о добре и зле, то, конечно, тоже будешь страдать от холода, го­лода, разочарований, но по крайней мере не будешь испытывать дополнительные страдания от мысли, что все это зло «по при­роде», и не будешь мучиться попытками достичь того, что счита­ешь «по природе» благом. Руководствоваться же следует зако­нами и обычаями того народа, того государства, в котором жи­вешь. Если все верят в богов и приносят им жертвы, делай то же, не размышляя о природе богов. Если стоишь перед выбором между честным и бесчестным, руководствуйся обычаями предков. Од­ним словом, живи по нефилософским жизненным установле­нням, деятельно и спокойно. Скепсис Секста Эмпирика — это призыв руководствоваться коллективной мудростью своего наро­да, отказаться от индивидуализма, несовместимого с античным са­мосознанием. Однако реальная обусловленность бытия граждан бьггием общины по мере разложения античного полиса уже не могла восстановиться. Кроме того, жизнь была слишком тяжелой, чтобы принять ее без попыток найти какой-нибудь ответ на воз­никшие вопросы.

Разочарование в философии рационализма, возрождение скептицизма отодвигали разум на второй план. Первое место отводилось стоящему над разумом началу, рационально непо­знаваемому.

Наиболее характерными из подобных учений в конце II— III в. были герметизм и гностицизм. Первый получил свое на­звание от имени отождествленного с египетским богом Тотом греческого бога Гермеса, носившего у герметистов эпитет «Трисмегист» («трижды величайший»). Последователи герметизма считали бога высшим благом, основой мирового порядка и дви­жения космоса. Бог не ум и не истина, он выше их, но ему обя­заны существованием и ум и истина. Он же создал человека, единственное способное познать бога существо, некогда пребы­вавшее в духовном мире, но затем соединившееся с материаль­ной природой, вследствие чего человек стал двойствен: душа его бессмертна, тело смертно и подчинено господствующей в мире необходимости. Познавший бога и преодолевший желания тела — причину смерти — станет бессмертным, причастным богу, не по­знавший же своей небесной природы умрет. Земля — дом зла; судьбой человека управляют демоны, связанные с планетами, от которых люди получают свои свойства. После смерти души про­ходят сферы планет, постепенно очищаясь от телесных страстей и пороков, чтобы потом вселиться в новые тела. Душа, приоб­щившаяся к богу, уже на земле становится выше демонов и мо­жет повелевать ими.

Еще более отрицательно к материальному миру относился гностицизм. Это было весьма неоднородное учение, включающее различные школы (о нем речь еще пойдет ниже в связи с исто­рией христианизации Римской империи). Системы гностиков, с которыми знакомили только посвященных, обычно содержали по­вествование о происхождении мира, устройстве космоса, пере­чень многочисленных сил, заполнявших промежуток между вер­ховным благим богом и земным миром, сил, составлявших стро­гую иерархию, имевших определенные, обычно труднопроизно­симые имена. Знание этих имен, а также различных формул и символов давало власть над демонами. Себя, как обладающих «абсолютным знанием» (гносисом), гностики считали «избран­ными» и противопоставляли погрязшим в делах этого мира людям «плоти».

Характерным для умонастроений, обеспечивавших популяр­ность герметизму, гностицизму и подобным направлениям, было распространение идеи неизбежной гибели мира. Боги покинут людей, воцарятся нечестие и беззаконие, земля покроется трупами, моря и реки наполнятся кровью... Бог очистит состаривший­ся мир наводнениями, чумой, войнами. Так описывается буду­щая судьба мира в одном из герметических трактатов. Правда, он заканчивается пророчеством о возрождении благочестия и свет­лого начала, но оно менее ярко и детально, чем картина упадка и разрушения.

Во всех этих учениях основы античного мировоззрения оказа­лись подорванными. Последняя попытка спасти черты этого мировоззрения была сделана философом Плотином в середине III в. Его система легла в основу построений школы неоплато­ников, она изложена в ряде посвященных различным вопросам трактатов, объединенных в так называемые «Эннеады».

Для Плотина мир един, но вместе с тем состоит как бы из двух сущностей, миров не отделенных, а взаимосвязанных: духовного, сверхчувственного, и телесного, являющегося лишь выражением первого. В телесном, вечно меняющемся, возникающем и разрушающемся космосе нет истинного бытия; оно присуще лишь неизменному, истинному космосу. Его верховный прин­цип — некое единое благо, простое, бескачественное, не пости­гаемое разумом, которое заключает в себе все сущее, беспрерывно творит мир исходящей из него силой, подобной исходящему от солнца свету. Наиболее близок к верховному благу ум, стоя­щий, однако, ниже его, так как ум, состоящий из мыслящего и мыслимого, уже не един, а двойствен. Следующую ступень зани­мает душа мира, которая благодаря присущей ей потенции, ло­госу, сообщает аморфной материи формы и качества, образующие все многообразие предметов и существ. По мере удаления от вер­ховного блага излучаемый им свет тускнеет и совершенно гаснет в материи.

Материя сама по себе не зло, она лишь отсутствие блага, но, гася исходящую от верховного блага силу, она становится источ­ником пороков и зла, свойственного телесному миру. Это зло не абсолютно, оно такая же неотъемлемая часть творимого по опреде­ленному плану космоса, как темные и светлые краски на картине. Для Плотина духовный мир не противостоит миру видимому, а проникает в него, присутствует в нем и в первую очередь в чело­веке. В самом себе, и только в самом себе человек должен искать путь приобщения к верховному благу.

В отличие от гностиков Плотин не только не отрицал «граж­данские добродетели», но считал их необходимой ступенью для овладения высшими добродетелями, присущими истинному фи­лософу, способному, «поднявшись через тучи и грязь земного мира», созерцать истинный свет. Плотин с презрением говорит о тех, кто ропщет на судьбу, не желая ее улучшить. Если государ­ством правят злые, замечает он, то в этом виноваты те, кто их терпит: незачем укорять богов в своих несчастьях, ведь боги по­могают не тому воину, который молится, а тому, кто мужествен­но сражается.

Учение Плотина зиждется на нерассуждающем слиянии с той всепроникающей первоосновой, которая только и делает космос единым целым. Поставив над разумом нечто высшее, Плотин стремился преодолеть то отчуждение, которое бесплодная наука стоиков преодолеть не могла.

Но те коллективы, в первую очередь гражданские общины, в которых только и могло быть жизнеспособным мировоззрение античного человека, уже нельзя было спасти. Кроме того, систе­ма Плотина была слишком абстрактна, чтобы широко распро­страниться. В дальнейшем в неоплатонизме стали все больше преобладать элементы магии, демонологии, крайний пессимизм, пассивность — словом, все то, против чего, хотя и не вполне по­следовательно, боролся Плотин.

Ориентация на идеальный, противоположный земному мир, поиски обусловливаемого экстазом соединения с миром, взгляд на материю как на источник зла сказались также на отношении к искусству. Если статуи императоров I—II вв. при некоторой идеализации все же отличались портретным сходством, переда­вали образы живых людей, то императорские статуи позднего времени — это колоссальные фигуры с застывшими лицами, страшные в своем нечеловеческом величии. Они подобны тем па­негирикам, которые стало принято посвящать императорам: на­громождение вычурной лести, вымученное благоговение, маски­рующие страх и, возможно, тайную ненависть. И в портретах частных лиц реализм постепенно сменяется идеализмом, эстети­ческие теории Цицерона и Горация — теорией Плотина.

Главным становится стремление создать некий обобщающий образ, пере­дать некую внутреннюю идею, воплотить душу, для которой тело лишь временная враждебная оболочка. Так, в храмах раскопан­ного в сирийской пустыне города Дура-Европос в изображениях богов, жрецов, молящихся отброшено уже всякое подобие реализ­ма. Застывшие, не связанные с движением тела складки одежды, схематичные фигуры, лишенные индивидуальности лица, на кото­рых кажутся живыми только глубоко 'посаженные пронзительные глаза фанатиков.

Новые черты появляются и в образе положительного героя тех времен. В конце II — начале III в. ритор Филострат написал роман о некоем Аполлонии Тианском, философе-пифагорейце, жившем во второй половине I в. н. э. Целью Филострата было изображение идеального мудреца, примера для подражания, учи­теля, познавшего высокие истины. Аполлонии в романе много странствует, в Индии и Эфиопии он знакомится с учениями та­мошних мудрецов. Вернувшись в империю, он ходит из города в город, поучая, как следует жить в мире, согласии и справедливо­сти, чтить богов, и особенно Солнце — видимый образ творца и движущей силы космоса. Аполлонии совершает много чудесного: например, изгоняет демона чумы. Император Домициан заклю­чает его в тюрьму, но Аполлонии чудесным образом спасается и помогает тем, кто боролся против этого тирана. Главное в образе Аполлония — боговдохновенная мудрость, проникновение в тайны мироздания, позволявшее ему подняться над земным.

Таков был конечный итог эволюции античного положительно­го героя: от гражданина, без рассуждении жертвовавшего всем ради величия своего города, через стоического философа, разумом познавшего правящую миром необходимость, свободно выполняю­щего свой долг на благо целого, до «боговдохновенного», чуждого земному мудреца.

Литература поздней империи

Поздняя империя IV—V вв.— время зарождения латинской средневековой литературы. Старую культуру поддерживала школа, грамматическое и риторическое обучение. Через школу старая латынь, от которой живое языковое развитие уже отошло далеко, оставалась языком верхушки общества; христианские писатели III—V вв. пользуются теми же риторическими приема­ми, что и языческие; христианские поэты, писавшие на библей­ские и богословские сюжеты, формально подражают Вергилию и Горацию.

Задачу возрождения римской литературы ставил себе кружок аристократов, группировавшихся вокруг оратора Симмаха. Этот кружок противопоставлял традиции старой римской культуры христианству и «варварству»; ему мы обязаны сохранением вы­веренных текстов многих римских писателей и составлением ком­ментариев к ним. Но собственное творчество консервативных кру­гов отличалось бесперспективностью. Пересказы старых авторов, вычурность, школьный педантизм, символико-аллегорическая фантастика — характерные признаки их литературных произве­дений.

Самый значительный поэт IV в.— Авсоний был преподавате­лем грамматики и риторики. Он оставил поэтическое описание плавания по рекам Мозелю и Рейну с зарисовками картин приро­ды. В стихах Авсония получила разнообразное отражение жизнь галло-римского общества.

Разделение империи на восточную и западную в конце IV в. вернуло Италии утраченное было политическое значение. Вновь возникает придворная поэзия, прославляющая успехи Рима в борь­бе с варварами. Самым талантливым представителем этого на­правления был Клавдиан, писавший и по-латыни и по-гречески. Из прозаиков позднего времени наибольший интерес представля­ет Аммиан Марцеллин, последний крупный римский историк, продолжатель Тацита, горячий сторонник язычества и императо­ра Юлиана Отступника (который и сам был не чужд литературе). Однако язык Аммиана Марцеллина, вычурный и трудный, невы­годно отличается от отточенного лаконизма Тацита.

В восточной части Римской империи наиболее интересным литературным жанром был роман. Он представлен такими про­изведениями, как «Дафнис и Хлоя» Лонга (II—III вв.), «Эфиопи-ка» Гелиодора (III в.), «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия (II или .III в.) и др. По сюжету все эти романы однотипны: слу­чайная встреча и соединение героев, разлука, похищение разбой­никами, мнимая гибель. Все эти несчастья не имеют внутреннего оправдания, они мотивированы лишь капризом судьбы. Ее уда­ры герои переносят стойко; их влюбленность никогда не ослабе­вает. В какой-то момент этой неправдоподобной серии злоключе­ний любящей паре наконец удается соединиться на всю жизнь.

Роман проник и в христианскую литературу. К нему близка христианская ареталогия (литература о чудесах), но существо­вал и христианский роман в собственном смысле слова. Таков роман о поисках святой Феклой апостола Павла и «Климентины» («Узнания»). Здесь ищут и находят друг друга не влюблен­ные, а отец, мать и их дети. Приключения их переплетаются с чудесами, которые творит апостол Павел, побеждающий Симона Мага, спутницей которого оказывается Елена Троянская. По­вествование ведется от имени одного из главных действующих лиц — Климента, сына Фауста. «Климентины», переведенные на латынь, явились одним из источников немецкой «народной книги о докторе Фаусте» (историческом лице XVI в.), которая, в свою очередь, легла в основу разработок сюжета о Фаусте. На латынь были переведены и греческие романы, посвященные Троянской войне и деяниям Александра Македонского, роман об Аполлонии Тианском.

Это, однако, не было магистральным направлением в литерату­ре. В ней, как и в остальных областях культурной жизни, антич­ные традиции отступали перед христианством.

Однако ошибкой было бы полагать, будто античная культура выродилась потому, что ее «погубило христианство», или потому, что империя урезывала политическую свободу. Именно история раннего христианства показывает, что отсутствие политической свободы и репрессии не остановили идеологического движения, отвечавшего запросам народных масс. Античная культура стала клониться к упадку по мере того, как рабовладельческая форма­ция исчерпывала возможности прогресса, а ее основные классы стали классами, уходящими в прошлое. Господствующая систе­ма ценностей стала приходить во все большее противоречие с действительностью, все меньше оставалось у нее сторонников. Протест народных масс против идеологического нажима, по-¹ пыток насильно заставить верить тому, чему уже не верили доб­ровольно, привел к окончательному расколу старой системы цен­ностей и появлению новой, определившей новую цель, новый смысл жизни. Христианство, даже противопоставляя себя совре­менной ему культуре, многое из нее заимствовало. Но впитанные ним элементы античного мышления, включенные в отличавшуюся от античной систему миропонимания, получили иной смысл, иную функцию.