Gustav_Shpet_i_sovremennaya_filosofia_gumanitarnogo_znania_2006

как бы перекрыты своими конкретно-историческими формами; эти формы обнаруживают, овнешняют для всех границы своей завер­ шенности. «Эстетическая» — чувственно-идейная, опытно-пере- живаемая — проблема этих форм оборачивается культур-полити- ческой проблемой «творчества» и «свободы». Как возможно такое совмещение идеально-всеобщего с конкретно-исторической общ­ ностью? Откуда категорический императив «своего Ренессан­ са» — на одном размахе качелей, а «отчаяние перед невозрождением» — на другом?

Это метаисторическое измерение конкретно-исторического опыта — его, как мы помним по финальным страницам «Герме­ невтики и ее проблем», и должны отыскать. Преемственный младший современник Г. Г. Шпета — «неокантианец» М. М. Бах­ тин — в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» (1922—1924) изображает способность достижения этого метаисторического измерения единственно возможным образом — посред­ ством, как он сам говорит, «феноменологического описания»: «И вот, если внутреннее бытие отрывается от противостоящего и предстоящего смысла, которым только оно и создано все сплошь и только им во всех своих моментах осмыслено, и про­ тивопоставляет себя ему — как самостоятельную ценность, ста­ новится самодовлеющим и самодовольным перед лицом смыс­ ла, то этим оно впадает в глубочайшее противоречие с самим собою, в самоотрицание, бытием своей наличности отрицает содержание своего бытия, становится ложью: бытием лжи или ложью бытия. Мы можем сказать, что это имманентное, изнутри его пе­ реживаемое грехопадение...»*4

В историко-культурном плане тот же процесс «имманентно­ го грехопадения» или, как говорит Г. Г. Шпет, «отчаяния перед невозрождением» изображается тем же М. М. Бахтиным в моно­ графии «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средне­ вековья и Ренессанса» (1940; опубл. 1965) как конкретно-истори­ ческое состояние продуктивной относительности всех (в том числе и «вечных») смыслов, скомпрометированных бытием и потому нуждающихся в обновлении, то есть в новом и открытом (а не «самодовлеющем и самодовольном») предстоянии «перед лицом смысла». Радикальная несерьезность и внутренняя нео-

44 Бахтин М. М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. М., 2003. С. 195.

правданность миропорядка «освобождают человеческое созна­ ние, мысль и воображение для новых возможностей. Вот поче­ му большим переворотам даже в области науки («смена парадигмы»! — В. М.) всегда предшествует, подготовляя их, известная карнавализация сознания*и.

Сказанное и процитированное, как кажется, проливает свет на связующее звено в нашем исходном тексте: это — «величай­ ший праздник», освобождение для новых возможностей, где и когда все более или менее состоявшееся в исторической культу­ ре — не состоялось и только «маска на балу». Освобождение в предвосхищении «своего Ренессанса», время для которого, судя по всему, назрело*.

В этом контексте и онтологически-событийном затексте, по всей вероятности, следует рассматривать концепцию «третьего», или «славянского», Возрождения —концепцию, которая больше заявила, чем проявила себя и чем закрепила себя преемствен­ но — от знаменитого филолога-классика (и популяризатора Ниц­ ше) Ф. Ф. Зелинского до Г. Г. Шпета и братьев Бахтиных, Николая и Михаила, тоже филологов-классиков27. Под углом зрения нашей темы эвристическое значение имеет тезис питерского исследо­

25См.: БахтинМ. М. Творчество ФрансуаРаблеи народнаякультурасред­ невековья и Ренессанса. М., 1965. С. 57.

26Важными этапным научнымисследованием по проблемезападноевро­

пейского РенессансаXIV—XVI вековдляобоих русскихфилософов—Шпетаи Бахтина—былакниганемецкогоисторикакультуры ифилологаКонрада Бурдаха «Реформация. Ренессанс. Гуманизм» (1918; русский перевод —2004). М. М. Бахтин вкнигео Рабле ссылалсянанее и критиковалвконтекстесвоей теории «народной культуры» какподлинного источника Возрождения (Указ. соч. С. 64—66). Г. Г. Шпетссылался наБурдахавдокладе 1925года, неуточняя, о какой книге идет речь и кто такой автор: настолько это было чем-то само собой разумеющемся.Любопытно, чтосовременныйкомментаторрешил, что речь идет о немецком анатоме и физиологе К. Ф. Бурдахе (1776—1847), сведе­ нияо котором можнонайтивсовременномфилософскомсправочнике, вотли­ чие от сведений об историке и филологе XX века. См.: ШпетГ. Г. История как проблема логики. М., 2002. С.11.

17 См.об этом: ХоруокийС С ТрансформацияславянофильскойидеивXXве­ ке// Вопросы философии. 1994. № 11. С. 52—62; НиколаевН. И. М. М. Бахтин, Невельская школа философии и культурная история 1920-х годов// Бахтин­ ский сборник. Вып. 5. М., 2004. С. 258—272.

вателя Н. И. Николаева, в соответствии с которым концепция русского Ренессанса (после романского и германского) стоит в непосредственной связи с «главным событием» в культурной истории 1920-х годов, которым явилось «создание философской герменевтики Г. Г. Шпетом и М. М. Бахтиным*8.

13. Овнешнение. Грандиозной —соразмерной тотальности отрицания—положительнойальтернативойсостоявшейся несостоятель­ ности современной культуры оказывается в 1-м выпуске «Эсте­ тических фрагментов» концепция «овнешнения», как подлинного начала, или «зачала», самой философии:

«Зачалом Возрождения всегда было искусство. Есть. Было. Бу­ дет. Искусство есть воспроизведениевоспроизведенного. (...) Возрождение — припоминание рождения. (...) Возрождение как выявление, вовнешнение, реализация, есть прежде всего модус эстетический. Не политичес­ кий, не педагогический — как убого жалки все эти практики-прак­ тиканты. Эстетическое заявление о себе действительности — су­ щественно первично. Прочее приложится» (368).

И дальше в тексте следует наш ключевой абзац про «тайну филологов». Для того чтобы подойти к этой «тайне» —теперь уже не путем предвосхищения, а более конкретно, — придется прояснить еще одно, философски ключевое опосредование. Та­ ким герменевтически фактичным опосредованием следует при­ знать, повторимся, «деструкцию» Г. Г. Шпетом классической и романтической эстетики, то есть такой способ амбивалентной критики традиции, с помощью которого только и можно вскрыть продуктивное несовпадение традиции с собою же, реализовать потенциал «нового рождения» традиции из ее исторического распада. (В более пассивном, историко-психологическом плане это и есть «карнавализация сознания» в смысле М. М. Бахтина.)

В эксцентрическом центре такой критики традиционной эстетики в «Своевременных повторениях» — теория «овнешнения».

“ НиколаевН. И. М. М. Бахтин, Невельская школа философии и культур­ ная история 1920-х годов // Цит. изд. С. 210. Полемика М. М. Бахтина с кон­ цепцией «внутренней формы» Г. Г. Шпета, каки с другими его воззрениями, в настоящем комментарии не рассматривается. Я пытаюсь в этой работе возразитьГ. Г. Шпетукосвенно, точнее—практически, интерпретируято, что мне кажетсянаиболееинтересным ивтоже времядо сихпор наименее поня­ тымунего.

Замечательное русское слово «овнешнение» (богатое немецки­ ми философскими ассоциациями) сегодня звучит скорее как ино­ странное. Концепция «овнешнения» требует поэтому отдельного и подробного комментария (если не целого исследования). Для наших целей важна основная и систематическая, но стилисти­ чески фрагментарная, рваная идея Г. Г. Шпета, которую можно фор­ мулировать так: творческим источником или, как он говорит, «зачалом» культуры является не что-то «внутреннее», а наоборот, нечто видимое, воспринимаемое—«трепетание покрова» (369), открыва­ ющееся «перед всеми очами», —нечто внешнее. Точнее, такое «вовнешнение» или «овнешнение», такое «подражание» животворя­ щему источнику всякого творчества, которое «существенно пер­ вично». Первично в том смысле, что даже самое якобы отвле­ ченное, так называемое абстрактное, мышление творит и мыслит внутри « эстетически» (чувственно-духовно-опытно) уже сотворенной и организованной действительностисознания, вкоторойориентируется— как в преднаходимом«заявлении осебедействительности». Ориентируется. Следо­ вательно, на границах, которые, парадоксальным образом, делают возможным относительную автономию познания, как и всей ин­ теллектуальной деятельности, всей культуры. «Кризис культуры теперешней» (370), по мысли Г. Г. Шпета, —это кризис специали­ зированных, теоретизированных, эстетизированных, политизи­ рованных и иных культурных практик, оторвавшихся от своего «зачала» — с одной стороны, и спиритуализации так называемого «духа» — с другой. Антихристианство в «Несвоевременных по­ вторениях» не должно вводить в заблуждение: историческому христианству и европейскому романтизму (с его культом Inner­ lichkeit), которые несут основную ответственность за спиритуализованную, впавшую в безысходный утопизм и рассудочно-похот­ ливый конструктивизм «духовность» так называемого духа и так называемой культуры, — всему этому Г. Г. Шпет противопоставляет своевременно нуждающийся в повторении подлинно назрев­ ший культурно-исторический синтез. Имеется в виду «смертный брак» (360) античной идеи искусства как «воспроизведения вос­ произведенного», «подражания по воспоминанию», с новозавет­ ной («керигматической», как будет говорить, начиная с 1920-х го­ дов, Р. Бультман в Марбурге, порвавший, опираясь на Хайдеггера, с «протестантским маргарином» традиционной теологии) идеей нового рождения, нового Вифлеема.

14. Познание познанного. Но тогда ренессансное «зачало» рели­ гии воскресающего и воскрешающего «Творца» (368) оказыва­ ется как бы вдруг в существенной связи с «богом разумения, Гермесом» (365), то есть с герменевтическим принципом «познания познанного».

Научная формула, связывающая традиционную и современ­ ную (философскую) герменевтику, —“Erkenntnis des Erkannten”, «познание познанного», —принадлежит немецкому филологуклассику Августу Беку (1785—1867), тому самому, которому в «Гер­ меневтике и ее проблемах» Г. Г. Шпет посвятил (как никому дру­ гому) целых три раздела. Именно у А. Бека Г. Г. Шпет находит «пер­ вый намек на ту мысль, раскрытие которой является основной идеей всего (...) исследования и от последовательного проведе­ ния которой (...) значительноменяются наши взгляды нетолько на природу словесногоиисторическогопознанияивсвязисэтимнетолькона природуихарак­ тервсейнаучнойметодологии, ноинасамоесущностьвсегофилософскогопознанияв егоцелом»**.

Для нас особое значение имеют высказанные в разделах о Беке соображения против позитивизма, против естественнонауч­ ных предпосылок философии, как и против обособления науки от философии: ведь наука сама имеет свои до-научные основы в философии. «Обойтись вовсе без этих основ наука не может, потому, совершенно того не сознавая и, может быть, даже не же­ лая, она под видом собственных эмпирических обобщений по­ вторяет старые, в философии отжитые и потерявшие свое значе­ ние общие воззрения и мнения»; наука «сама себя, таким образом, лишает оживляющегопитания из новыхфилософскихисточников, более чис­ тых и более глубоких, чем те, на которые бессознательно полага­ ется само эмпирическое исследование»50.

Но это обращение к «новым источникам», согласно идее А. Бе­ ка о «познании познанного», связано как раз с возвращением к тому, что уже создано и познано в истории культуры; в этом — смысл цитируемого и Г. Г. Шпетом, и его учеником по ГАХН, фи­ лологом Г. О. Винокуром утверждения А. Бека, что философство­ вать может и необразованный народ, но он не может заниматься филологией, или «любить слово»51. Очевидно, принцип «позна­

19 ШпетГ. Г. Мысль и слово. Избранные труды. М., 2005. С. 337. 30 Там же. С. 335.

51 Тамже. С. 346; ВинокурГ. О. Введение визучение филологических наук. М., 2000. С. 44.

ния познанного», перенесенный сфилологии на философию, дает ключево­ му абзацу 1-го выпуска «Эстетических фрагментов» некий реша­ ющий смысловой поворот.

15. Тайна филологов. Иногда на своих лекциях или семина­ рах по философии или методологии гуманитарных наук в род­ ном бывшеленинском университете, где я преподаю на филоло­ гическом факультете с переломного и обвального 1991 года, для того чтобы немного развлечь и подбодрить своих студентов и аспирантов, не готовых, как правило, к восприятию предмета ни с какой стороны и ни на каком мыслимом уровне, я рассказываю им одну вещь «про философов», неизменно добиваясь в любой аудитории желаемого эффекта. «Знаете ли вы, —говорю я, пред­ восхищая не трагический, а комический, веселый, бахтинский «смеховой» катарсис «смерти-воскресения», — знаете ли вы, ка­ кое у нас, философов, самое страшное обвинение, самое убийствен­ ное слово, которое философ может обратить против другого философа?..» И, выждав паузу, я сообщаю им, как почти радостно предвосхищающий собственное амбивалентное развенчание карнавальный жрец и голый король: «Это слово — релятивизм...». Ответной реакцией неизменно является спонтанный, дружный и по-настоящему веселый хохот. Хохот филологов, как бы неволь­ но овнешняющих, возрождающих свою тайну, о которой они сами, так сказать, давно забыли.

«Тайна филологов», к которой приобщилась в XX веке имен­ но герменевтическая философия, —это тайна разговора, который давно начался, который не завершим «в себе», но может быть прерван и даже оборван — «без возврата». «Разговор, —пишет Т. Г. Щедрина в своей монографии о Г. Г. Шпете, — в отличие от литературно оформленного диалога, возникает неожиданно, сти­ хийно. Он всегда потенциально не завершен, т. е. остается про­ странство для его возобновления»32. Стоит также вспомнить в этой связи, что Г.-Г. Гадамер, в качестве философа и филолога-клас- сика, в своем «докладе перед филологами» о речевом жанре уто­ пии в «Государстве» Платона противопоставил герменевтичес­ ки и филологически несостоятельной критике Платона Поппе­

32 ЩедринаТ. Г. «Я пишукакэходругого...». Очеркиинтеллектуальнойбио­ графии ГуставаШпета. М., 2004. С. 49.

И. М. Чубарое

«СЕРДЕЧНЫЕ» ИСКАЖЕНИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ ЭСТЕТИКИ: ГУСТАВ ШПЕТ И ЛЕВ ВЫГОТСКИЙ1

Я хотел бы начать цитатой из дневниковой записи Шпета 1934 года: «Да, сердце, сердце, сердце — самое важное в жизни, единственное! — как исказил я себя...». Очень трогательная фра­ за. Но что она означает? В принципе это искажение, которое Шпет признал, к сожалению, уже после написания своих основных работ, имело принципиальный философский смысл и серьез­ ные последствия, связанные с рядом актуальных проблем фило­ софии искусства.

В связи с их освещением я хотел бы несколько конкретизи­ ровать свою тему. Ибо я собирался абстрактно говорить об эсте­ тических взглядах Шпета, но на эту тему и говорить практически нечего, потому что собственно эстетике в «эстетических» иссле­ дованиях2 Шпета отводится не первое и, вообще, несуществен­ ное место. Эстетике, основывающейся на психологистской идее чувственного, аффективного, эмоционального воздействия ху­ дожественного произведения на зрителя-читателя, Шпет, как из­ вестно, противопоставлял проект философии искусства, тема-

1 Более полный вариант настоящего исследования см. на нем. языке: GegenständlichesWunsch-undgestaltlosesGenussobjekt. Phänomenologischeund psychologische Ästhetik der 1920er Jahre in der Staatlichen Akademie für Kunstwissenschaften. Berlin. Plurale 4 (2005). S. 269—296.

* Здесьяимею ввидуего «Эстетические фрагменты» (1922—1923), «Внут­ реннюю формуслова» (М., 1927) иряднебольшихстатей итезисов: «Пробле­ мы современной эстетики» (1923), «Литература» (1982, 2005), «О границах научноголитературоведения» (2005), «Квопросуо постановке научнойрабо­ ты в области искусствоведения» (1927) идр.

тизирующий внутреннее структурное строение самого произве­ дения искусства и его смылонесущих элементов и привлекаю­ щий для их анализа феноменологический и герменевтический методы. Но феноменологическая критика психологизма в при­ ложении к эстетике оказалась отягощена теми же «сердечными искажениями», на которые сетовал поздний Шпет и которые ему так и не удалось полностью преодолеть*.

* * *

Характерен список (неполный) предшественников Шпета в проведении «эстетического» проекта: В. фон Гумбольдт (еще раньше Гегель), Ф. Шлейермахер, В. Дильтей, А. Потебня, X. Штейнталь, М. Лацарус, А. Марти, Э. Гуссерль, М. Гейгер и др. Он во мно­ гом объясняет шпетовский выбор феномена «слова» в качестве преимущественного предмета «эстетических исследований» и, соответственно, литературного творчества, а не, например, изо­ бразительного или пластического искусств. Потому что только слово позволяло представителям этой мыслительной традиции легко и непосредственно переходить к идеальному и смыслово­ му измерениям, которые их преимущественно интересовали в искусстве. Единственными затруднениями здесь могли выступать только какие-то специфические сложности понимания того или иного национального или специального языка в его историчес­ ком развитии, преодолеваемые различными герменевтически­ ми приемами.

Свою сегодняшнюю задачу я вижу не столько в адекватном и подробном пересказе подхода Шпета к искусству и сравнитель­ ном анализе его квазиэстетической концепции с рядом господст­ вующих эстетических доктрин, сколько в дальнейшей проблематизации наиболее актуальных вопросов философии искусства, затрагиваемых Шпетом в своих трудах, но не получивших у него однозначного решения. К их числу, по моему мнению, принадле­ жит проблема значения эмоционального воздействия произве­ дения искусства в контексте понимания его смысла и связанный с ним вопрос эстетического наслаждения, которого Шпет также

8 Ср.такжедневниковыезаписиШпета, опубликованныевкн.Т. Г. Щедри­ ной. См.: Щедрина Т. Г. «Я пишу какэхо другого»: Очерки интеллектуальной биографии ГуставаШпета. М., 2004. С. 75.

подробно касается в плане его роли в выявлении предмета эсте­ тики или критерия «эстетически действующего художественно­ го произведения». Здесь, прежде всего, имеется в виду поиск критериев отличия поэтического языка от прагматических язы­ ков общения, сообщения, языка науки и т. д.

Прежде чем перейти к этой основной проблеме, необходи­ мо ответить на вопрос, по каким принципиальным философским соображениям Шпет и представители его школы (А. Ахманов и Н. Жинкин) не признавали значимости эстетического наслаж­ дения для определения предмета философии искусства и для смысловой интерпретации самих художественных произведе­ ний. Для этого необходимо восстановить общую логику соответ­ ствующих рассуждений.

Итак, слово Шпет понимал как алгоритм всех художествен­ ных образов и произведений, как онтологический прообраз всех культурно-социальных вещей, как знаков, имеющих культурное значение. Одним из первых в России он вводит понятие знако­ вой структуры, которая, являясь структурой слова, гомологична и всем другим культурным формам как знакам. Любая такая фор­ ма может быть заменена словом как знаком и быть через его ин­ терпретацию осмыслена и понята. Шпет, таким образом, распо­ лагает свой исследовательский интерес не в горизонтальной плоскости анализа грамматических структур, но в вертикальной, простирающейся от чувственно воспринимаемых форм слова до эйдетических, носящих и выражающих смысл форм. Речь идет у него об анализе различных сторон слова, прежде всего, внут­ ренних форм как носителей смысла. Одновременно он затраги­ вает те стороны структуры слова, которые поддаются эстетиза­ ции, т. е. могут быть носителями эстетически-художественного смысла. В «Эстетических фрагментах» он выделяет восемь сто­ рон структуры слова. Это 1) голос, как признак человека в отли­ чие от других природных звуков, 2) голос конкретного челове­ ка в отличие от других людей, 3) знак особого психофизического состояния человека в отличие от других его состояний, 4) при­ знак культуры и принадлежности к сообществу, связанному един­ ством языка, 5) язык, имеющий конкретные фонетические, лек­ сические и семасиологические особенности, 6) осмысленное в качестве простого сообщения, приказа или просьбы и, наконец, 7) воспринимаемое на уровне его морфемы, синтагмы и этимо­