Тетрадь 12, глава 58 Вопросы зала

Вопрос с явно враждебной интонацией:

– Пусть скажет, на какой такой полезной работе она работала?

– Сначала навалоотбойщиком, затем канатчиком: грузила, откатывала и цепляла к подъемному канату вагонетки. Затем года три – скрейперистом-проходчиком. В конце 1952 года, освободившись из заключения, работала горным мастером и помощником начальника. Когда к нам на шахту прибыли «молодые энтузиасты», никто не проявил энтузиазма к бурильному электросверлу, и тогда я, старая тетка, оказалась более храброй, чем молодые герои: я стала бурильщиком и бурила два с половиной года. Лишь в 1957 году я перешла на более легкую, хотя, пожалуй, более вредную и опасную работу взрывника.

– Вам заплатили за то, что вы здесь, в театре, работали?

За меня отвечает председатель:

– Это было в порядке общественной нагрузки!

Тот же голос продолжает:

– Общественная нагрузка – это час-два в день; она же работала день и ночь, не заходя домой. Здесь же, в театре, и спала одним глазом!

– Разрешите ответить мне. Я сама поставила условие: я сделаю все, что сделать в силах, и платы мне не нужно. Единственным моим условием было – это чтобы художественная работа не отзывалась дурно на моей основной работе, так как я прежде всего шахтер, а не художник.

Из другого конца зала кричат:

– А вам хоть благодарность-то вынесли?

– Сегодня – за все отблагодарят!

Вопрос:

– Пусть скажет, за что ее судили?

– Первый раз – за то, что добивалась справедливости и начальству правду в глаза говорила. Второй раз – за то, что прокурору не понравился мой взгляд на стихотворения Маяковского. Я, правда, не отрицаю его ума и идейности, но стихи люблю красивые и легко остающиеся в памяти. А стихи Маяковского читать труднее, чем по канату ходить!

Вопрос с той стороны, где сидят начальники:

– Вы романтик или фанатик?

– Когда дело касается труда, – и то и другое, но больше всего – дура, так как верила, что у нас труд действительно «дело чести, славы, доблести и геройства».

Председатель объявляет перерыв. В зале – шум, но почти никто не встает из боязни потерять место. Народу битком набито.

То, что последовало после перерыва, было для меня особенно тягост­ным. Я еще не могла предвидеть, какой конфуз ожидает организаторов этого «показательного товарищеского суда». Я видела только подлость! В том, что страх делает человека подлецом, – я не сомневалась. Если же человек и от рождения немного подлец, то он даже не испытывает стыда. Однако сомнева­юсь, чтобы кто-нибудь из них испытывал удовольствие от этой подлости.

Тетрадь 12, глава 59 Проституированные души

Не успел Скипор провозгласить, что собрание продолжается, как сразу добавил:

– Слово имеет товарищ Кичин!

И Кичин уже перелезал через журналистов – с правой стороны, а не шел слева, по ступенькам, возле которых сидела я.

Зал бурно и явно враждебно реагировал. Отовсюду неслось: «Кичин – назад!», «Не хотим!», «Не он!» Наконец, более членораздельно: «Не по выбору начальства!», «Не по назначению!» Председатель старается разбить графин. Предшахткома, стоя, машет руками:

– Тише, товарищи, тише! Товарищ Кичин записался во время перерыва.

– А не вчера ли еще?!

Мне жаль Кичина. После техникума, в 1947 году, он проходил практику на нашем участке и его дали в обучение мне. Под моим руководством он постигал шахтерскую науку. Теперь он начальник «участка коммунистичес­ко­го труда», молодой специалист, член партии, депутат, активист... «Без такого Грыця и вода не святится». Красивый красотой вербного херувимчика – весь бело-розовый, как выхоленный поросенок, кудрявый, с серо-голубыми глазами навыкате.

Ему долго не удается начать из-за шума в зале. Когда же начинает говорить, то спотыкается на каждом слове, пока полковник ему не дает стакан воды. Лишь после этого ему удается запустить пластинку: «негодование коллектива», «суровое наказание», «разлагающее влияние», «требуем увольнения из комбината» – и все это на фоне «мудрого руководства родной партии» и «великой семилетки»...

Нужно сказать, что все начальники с поразительным убожеством фантазии повторяли слово в слово эту «пластинку». Разница был лишь в том, что одни начинали с «негодования» и кончали «семилеткой», а другие наоборот.

Жужжит киноаппарат, щелкают затворы. Включен и магнитофон. Хотя очень уж убого это выступление! И все время из зала выкрики: «Хватит!», «Довольно!», «Кичин, уходи!»

Кичину и самому неудобно меня шельмовать – я не раз палила у него на участке, и он всегда был очень доволен мною. Наконец, как ему показалось, он нашел безопасную тему: забота о женщинах (как раз на его участке очень много женщин-мотористок). Он, как может, изворачивается:

– Хотя женщины у нас и не выполняют тяжелой работы, но это шахта, и им приходится мыться...

В это время из глубины зала раздается громоподобный бас:

– Кичин! А твоя жена не подмывается?

Из Кичина, как из проколотого пузыря, вышел весь воздух. Оборвав фразу на полуслове, он спешно ретируется, да так, что не видно, куда он исчез.