Литература

1. Вентцель К.Н. Этика и педагогика творческой личности. М, 1911.

2. Дудина М.Н. Педагогика: долгий путь к гуманистической этике. Екатеринбург, 1998.

3. Наумов Н.Д. Русская педагогика в ХХ веке: основные направления и философские основания. Екатеринбург, 2003.

4.Петрунина Т.А. Антропологические проблемы в истории отечественной философии образования. Екатеринбург, 2002.

5. Ситаров В.А., Маралов В.Г. Педагогика и психология ненасилия в образовательном процессе.

6. Толстой Л.Н. О задачах педагогии. Полн.собр.соч. М., 1936.Т.8

7. Толстой. Л.Н.. О народном образовании. Полн.собр.соч. М., 1936.Т.8

8. Толстой Л.Н. Педагогические сочинения. М., Педагогика , 1989.

9. Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. Толстовский листок. Выпуск третий. М.,1993.

10. Толстой Л.Н. Конец века. Толстовский листок. Выпуск третий. М., 1993.

11.Ушинский К.Д. Педагогические сочинения: В 2 т. М., 1974.

Е.А. Жуков

“АЗБУКИ” И “РУССКИЕ КНИГИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ” Л.Н. ТОЛСТОГО КАК СРЕДСТВО НРАВСТВЕННОГО ВОСПИТАНИЯ ЧЕЛОВЕКА

Превращение языка в орудие господства и разрушение языка – процессы взаимосвязанные. В России наших дней наблюдается заметное “освобождение” слова, превращение его в товар, устранение из него святости, искры божией, десакрализация. Вспомним пророческие слова Ф.И. Тютчева: “Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется”. Не о свободе слова говорит здесь русский гений, а об ответственности людей за свои слова.

Вняли ли им современные русские писатели, боролись ли за сохранение чистоты родного языка во времена великой смуты? Вот Л.А. Аннинский пишет: “Первое, чем можно было засеять опустевшее поле (русской словесности? – Е.Ж.), - абсценная лексика, или, просторечно выражаясь, матюги. Правда, банк к этому времени уже успел сорвать Юз Алешковский, забросивший в СССР из эмиграции своего Николая Николаевича, а на абсолютный рекорд матерной плотности шел парижанин Михаил Волохов с Игрой в жмурки”. Свою долю в диверсии на русский язык вносит и телевидение. “Побывав этой осенью на Ямале, - пишет Лола Звонарева, - я с грустью узнала, что столичная телереклама сомнительных текстов обернулась тем, что школьники в местных библиотеках записываются в очередь за книгами… Владимира Сорокина”” (1, стр.306).

Последние десятилетия власть в России взяла ориентацию и в политике, и в экономике на Запад, на общество демократическое, гражданское. Вот что видит в современном европейском обществе Андре Жид: “Чтобы иметь возможность свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий”, т.е., неся знание, слово становится автономным по отношению к морали. В обществе индустриального Запада, как отмечает политолог С. Кара-Мурза, создавался новый язык, отражающий реалии буржуазного общества, а в связи с книгопечатанием (ХУ-ХУ1 в.в.) появилась массовая книга. На массовой книге стала строиться и новая школа. “Главной задачей этой школы стало искоренение “туземного” языка своих народов. Философы используют не совсем приятное для русского уха слово “туземный” для обозначения того языка, который естественно вырос за века и корнями уходит в толщу культуры данного народа – в отличие от языка, созданного индустриальным обществом и воспринятого идеологией. Этот туземный язык, которому ребенок обучался в семье, на улице, на базаре, стал планомерно заменяться “правильным”, которому стали обучать платные профессионалы – языком газеты, радио, а теперь телевидения” (2, стр.88). “Но в чем же главная разница “туземного” и “правильного” языка?” - задает вопрос политолог. И отвечает: “ Туземный рождается из личного общения людей, которые излагают свои мысли в гуще повседневной жизни. Потому он напрямую связан со здравым смыслом (можно сказать, что голос здравого смысла “говорит на родном языке”). “Правильный” - это язык диктора, зачитывающего текст, данный ему редактором, который доработал материал в соответствии с замечаниями совета директоров. Это безличная риторика, созданная целым конвейером платных работников. Это односторонний поток слов, направленный на определенную группу людей с целью убедить ее в чем-либо. Здесь берет свое начало “общество спектакля” - этот язык “предназначен для зрителя, созерцающего сцену”. Язык диктора в новом, буржуазном обществе связи со здравым смыслом не имел, он нес смыслы, которые закладывали в него те, кто контролировал средства массовой информации. Люди, которые, сами того не замечая, отрывались от здравого смысла и становились легкими объектами манипуляции” (там же, с. 89-90). Важным признаком “правильного” языка С. Кара-Мурза считает внедрение в обыденный язык огромного количества слов-амёб; заполнение языка “туземного” словами-амебами – одна из форм колонизации собственных народов буржуазным обществом.

Представим слово Л.Н. Толстому: “Здесь, в гимназии, мы уже видим окончательное отречение от дома. Просвещенные учителя стараются возвысить его (гимназиста – Е.Ж.) над его природной средой… чтобы развить его, как они это называют. И гимназист на основании смутных понятий и соответствующих им слов: прогресс, либерализм, материализм, историческое развитие и т.п., - с презрением и отчуждением смотрит на свое прошедшее. Цель наставников достигнута, но родители, и в особенности мать, еще с большим недоумением и грустью смотрят на своего изможденного, чужим языком говорящего, чужим умом думающего, курящего папиросы и пьющего вино, самоуверенного и самодовольного Ваню” (3, стр.216). Как видим, Толстой озабочен тем же, что и его потомки…

…Русский народ пока не лишили его языка. Буржуазная школа по ряду причин у нас не смогла сформироваться и охватить существенную часть народа (уже хотя бы потому, что учителя и преподаватели вузов – это беднейшая часть того самого народа, которая и является по сей день носителем и хранителем “туземного” языка, не оторвалась от бедствующего большинства). Необходимо учитывать и то, что надежно сработала в качестве щита и русская литература. Тургенев писал о русском языке: “Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий ты один мне поддержка и опора”…

Пристальное внимание Л.Н. Толстого к вопросам педагогики породило стремление самому продолжительное (более сорока лет) время заниматься практической педагогической деятельностью. А это нельзя объяснить лишь только некоторыми его личностными качествами, активной жизненной позицией. Мотивы, побуждающие писателя заниматься педагогическим трудом, на наш взгляд, в специфике его мировоззрения, в особенностях его нравственно-религиозного учения. В течение всей сознательной жизни его не оставляла мысль о разностороннем и гармоническом развитии личности. В нем рано проснулось сознание несовершенства человеческих отношений. В нем постоянно жил протест против зла и несправедливости жизни, у него было обостренное чувство вины за все неправедное, недоброе, что происходит в мире. От этого в нем рано проснулось желание преобразовать мир на новых, справедливых для всех людей началах.

Будучи противником революционных методов обновления общества, он считал, что новый мир необходимо строить в душе каждого человека, а через нее – в жизни общества.

Религия господствующих классов оправдывает насилие сильных, богатых над слабыми, бедными. Поэтому Л.Н. Толстой считает: надо создать такую религию, которая бы проповедовала братское единение всех людей на земле, которая будет основана на всеобщей любви, иметь единую цель – общечеловеческое благо, счастье.

“Русские книги для чтения” (а это более трехсот статей, подобранных согласно нравственно-религиозному учению писателя), “… удовлетворяют требованиям религиозного сознания, то есть нравственности, совести…”(4, стр.208).

В процессе совместной с детьми художественно-творческой деятельности Толстой находит критерий оценки произведения искусства – “Это чувство правды, красоты и добра” (4, стр. 286). И оно свойственно каждому ребенку: “Человек родится совершенным… Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии, правды, красоты и добра” (4, стр. 288).

В трактате “Что такое искусство?”, изданном в 1897-1898 г.г. он подведет итог поиска, “мерила, по которому… могли бы выделить хорошее искусство от плохого. “Искусство всенародное имеет определенный и несомненный внутренний критерий – религиозное сознание…” (8, стр. 140). А это значит, что из прежнего критерия он выделяет доминантный – “добро”, нравственный, ибо “религиозное сознание подвигает к “деланию добра”, к “любовному отношению” между людьми, т.к. “задача христианского искусства – осуществление братского единения людей” (8, стр. 211).

…Вернемся к 60-м годам XIX века, времени широкой опытно-экспериментальной деятельности Л.Н. Толстого, когда он обнаружил, что хорошей литературы для детского чтения явно недостаточно: он категорически отрицает содержание чтения народных школ: “Первое, что они читают – славянский символ веры, псалтырь, заповеди (славянские), второе – гадательную книгу и т.д., не проверив на деле, трудно себе представить ужасные опустошения, которые это производит в умственных способностях, и разрушения в нравственном складе учеников” (5,стр.55).

Резкой критике подверг Лев Николаевич и так называемые “книги для народа”, написанные, как он считает, без знания жизни народа, народного языка, обычаев, традиций и к тому же не отличающиеся нравственностью содержания. Объединив все эти книги по одному общему для них признаку – псевдонародности, Толстой дает им такую характеристику: “Одни – просто плохие сочинения, написанные плохим литературным языком и не находящие читателей в обыкновенной публике, а потому посвященные народу; другие – еще более плохие сочинения, написанные каким-то не русским, а вновь изобретенным языком, будто народным языком, вроде языка басен Крылова; третьи – переделки с иностранных, назначенных для народа, но не народных книг” (5, стр. 181).

Выводы Толстого категоричны, оценки – суровы. О необыкновенно тонком художественном чутье Льва Николаевича рассказывает, например, его старший сын С.Л. Толстой: “ Отец был занят “Анной Карениной” и особенно “Азбукой”. Читая басни Эзопа в подлиннике, он сравнивал их с баснями Лафонтена, не в пользу последних. Он говорил, что у Лафонтена много искусственного и лишнего; Эзоп же образец лаконизма” (6,стр.32). Требователен он был и к себе: Толстой был в постоянном поиске живого русского слова: “Проходя большие расстояния и встречаясь с многими людьми, богомольцы распространяли народную поэзию, пословицы, сказки, легенды, влияли на народное воззрение и разносили разные слухи.

Отец говорил, что рассказы странников заменяют народу литературу и даже газету. Он любил разговаривать с прохожими, идя по пути с ними или присев на краю дороги. Некоторые их легенды и рассказы превратились под его пером в художественные произведения. Знание быта рабочего народа, народного языка, местных наречий, северного, поволжского, украинского, многих поговорок и пословиц – все это отец приобретал на шоссе” (там же, с. 77-78).

Таким образом, опыт работы Яснополянской школы, как утверждал Толстой, выявил, что только произведения народного творчества русского и других народов мира, а также памятники древнерусской и античной литературы отвечают своими художественными достоинствами и содержанием требованиям русского ребенка.

Последующая педагогическая деятельность Льва Николаевича Толстого включала в себя создание литературы для детского чтения. Придя к выводу, что лишь книги “из народа” удовлетворяют духовные запросы крестьянского ребенка в полной мере, он в “книжках”, которые печатались в качестве приложения к журналу “Ясная Поляна”, помещал сочинения своих учеников, утверждая, что по своим художественным достоинствам творческие опыты детей не уступают лучшим образцам русской и зарубежной классики.

К созданию “Азбук” и “Русских книг для чтения”, как мы видим, Толстой был хорошо подготовлен всей своей экспериментальной художественно-педагогической деятельностью, а именно:

- определено содержание круга народного чтения;

- сформулированы критерии оценки и принципы отбора произведений для народного чтения;

- взята ориентация в создании книг для народа на живой, природный, “туземный” язык.

В свои книги для детей, написанные “туземным” языком, он внес, приведя в соответствие с детскими потребностями, то лучшее, что выработала отечественная культура. Толстой учитывал, что пословицы, поговорки, загадки, сказки и другие элементы устного народного творчества, включенные в его книги, являются мощным своеобразным пластом народной культуры, несущим в себе нравственно-философский, эстетический, жизненный опыт русского народа.

Выше названные элементы устного народного творчества многофункциональны, удовлетворяют целый ряд интересов младших школьников, в том числе и творческих.

Элементы устного народного творчества: пословицы, поговорки, загадки и др. – являются идеальными образцами дошедшего до нас через века “туземного” языка, и писатель так изложил и распределил этот материал в “Азбуках”, чтобы ребенку можно было приобщиться к художественному творчеству. Содержанием и распределением материалов, в частности фразами – образами, точнее – предобразами на пословицы и поговорки он как бы приглашает ребенка к сотворчеству.

Возникает вопрос: распространяется ли этика ненасилия Л.Н. Толстого на его “Азбуки” и “Русские книги для чтения”? Ответ, на наш взгляд, не может быть положительно однозначным. Подтверждением тому будут следующие статьи из его “Азбук”.

Лев и осел.

Стал Лев стар, и пришла к нему смерть. Пришли все звери и встали вокруг Льва. Зверям было жутко и жалко, они стояли все молча.

Пришел, глупая голова, осел и стал плевать на Льва. Он сказал: “Я тебя прежде боялся. А теперь не боюсь, плюю на тебя”.

Звери взяли и убили осла.

И еще.

Мать и дочь легли спать. Мать не спала весь день. А дочь стала песни петь.

“Дочка! Я хочу спать, брось петь!” А дочка еще громче стала петь. Тогда мать свела в клеть: “Тебе здесь лучше петь, а мне без тебя лучше спать!”

Если принять во внимание тот факт, что первая статья, кроме прямого буквального, имеет аллегорический смысл, то становится ясно, что табу распространяется в нравственно-этическом учении Л.Н. Толстого на попытки нарушить незыблемые, выработанные веками каноны, составляющие основы человеческих взаимоотношений, пренебрежение которыми может привести человеческое общежитие к хаосу.

Наказаны или подвергнуты обструкции также носители пороков и слабостей, например, воровства (“Мужик и огурцы”, “Пропали деньги у мужика…”), посягательство на упорядоченные отношения (“Лев и осел”, “Голова и хвост змеи”), жадность (“Волк и лук”), хвастливость (“Комар и лев”), недовольство своим положением (“Лошадь и хозяева”), непослушание(“Перепелка и перепелята”, “Была свинья…”, “Овцы ходили под лесом…”), глупость и недомыслие (“Дергач и его самка”) и др.

Основу же “Азбук” и “Русских книг для чтения” составляют статьи-тексты, которые вводят ребенка в мир людей и природы, дают ему сведения о том, “откуда есть и пошла русская земля”, о русских былинных богатырях, радеющих о ее процветании, о религиозных мудрецах, несущих в мир добро и свет, Знакомят с “Книгой Бытия”, с главами из Евангелия, словом, - включают будущее поколение в контекст общечеловеческой культурной традиции, не отрывая его от национальных корней. Формируют его “религиозное” сознание.

Итак, содержательной опорой в создании “Азбук” стало для Л.Н. Толстого устное народное творчество, в котором сконцентрирован весь многовековой опыт народа, философские, житейские, нравственно – этические, эстетические, словом, - его духовные ценности, которые определяют здоровье нации.

Язык – душа народа. Стремление к сохранению народного (природного) языка, своеобразного критерия здоровья нации – похвально. Экспансия с целью испоганить его, наводнить словами – амебами англо-американского, тюремно – воровского и т.д. разлива – означает сознательное, планомерное наступление на наши духовные ценности, а размывание таковых и как результат – их полное отсутствие еще опаснее по своим последствиям, нежели идеологические и прочие войны, экономическая блокада, ибо та нация, которая теряет свои духовные ценности, движется к своей гибели.

Нельзя не согласиться с известным педагогом второй половины XIX века Д.Д. Семеновым, заявившим о совершенстве языка “Азбук” и “Русских книг для чтения”: “Что за выразительность и образность языка, что за сила, сжатость, простота и вместе изящество речи, что за краткость и будто отрывочность и вместе содержательность и законченность каждой фразы, каждого отдельного рассказца! Какая картинность в изображениях и притом картинность чисто русская, народная, наша собственная! В каждой мысли, в каждом рассказце есть и мораль, но мораль не выдуманная, а наша русская, притом она не бросается в глаза, не надоедает детям, а скрыта в художественном образе, а потому так и просится в душу ребенка, глубоко западает в ней” (7,стр.176).

Понимал ли сам Толстой величие своего подвига, создавая “Азбуки”? Вероятно, да. Вот отрывок из письма к А.А. Толстой, датированного 12 январем 1872 г.: “Пишу я эти последние года “Азбуку” и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет, - “Азбука”, очень трудно.

Нынешней зимой надеюсь прислать вам, и тогда вы, по дружбе ко мне, может быть прочтете. Гордые мечты мои об этой “Азбуке” вот какие: по этой “Азбуке” только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее, и что написав эту “Азбуку”, мне можно спокойно умереть” (8,стр.701-702).

ЛИТЕРАТУРА

1. Лев Аннинский (Москва) Studia Rossica X.. O literaturze rosyiskiej

nowej i dawnej. Warszawa 2000.

2. Сергей Кара-Мурза. Манипуляция сознанием. М., 2001.

3. Л.Н. Толстой. Педагогические сочинения. М., “Педагогика”, 1989.

4. Л.Н. Толстой. ПСС, т.53.

5. Л.Н. Толстой. Педагогические сочинения. М., 1953.

6. С.Л. Толстой. Очерки былого. Гос. издат. худ. литературы. 1956.

7. Д.Д. Семенов. Избр. пед. соч. М., 1953.

8. Л.Н. Толстой. Собр. соч. В 22 томах, т.17. М., 1989.

.

Т.А. Кемерова

МИР ДЕТСТВА В ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИИ.

ГУМАНИСТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ СОЦИАЛИЗАЦИИ

Японская система воспитания – одна из интереснейших особенностей японской культурной традиции. Японию не случайно называют «страной вежливости». «Кэй» - вежливость, почтительность, благоговение – один из четырех основных принципов японского чайного действа (4. Здесь и далее переводы японских терминов выполнены по этому источнику). Особенностью речевого этикета Японии является существование нескольких уровней (или стилей) языка, различающихся степенью вежливости по отношению к собеседнику или третьему лицу. В языке японцев есть особые суффиксы и префиксы вежливости, причем некоторые из них характеризуют ласковое и уважительное обращение к ребенку.

Об особенностях воспитания детей в японских семьях и обществе писали многие авторы. Одно из первых обращений к этой теме мы можем увидеть в работе Рут Бенедикт «Хризантема и меч» 1946 года. (1) Она описывала значительную свободу, которой пользуется ребенок в первые годы жизни, и сменяющие ее впоследствии многочисленные ограничения и социальное принуждение. Р.Бенедикт отмечала также отсутствие преемственности между этими этапами жизни японца. Такая четкая граница между мирами ребенка и взрослого характерна для традиционной культуры и обычно фиксируется особыми обрядами перехода. Много тонких наблюдений и интересных деталей по интересующей нас проблеме можно найти в работе В.В.Овчинникова «Ветка сакуры», переизданной в полном авторском варианте и с дополнениями в 2003 году (7). Он также отмечает удивительную свободу, которой пользуются маленькие дети в Японии, Его удивило и то, что они совсем не плачут. Во всяком случае, в Японии не увидишь на улице такой частой у нас, к сожалению, картины – совсем еще молодая мамочка кричит на своего малыша, грубо одергивает или даже бьет его. Все в ее интонациях и выражении лица свидетельствует о раздражении и агрессивной реакции на маленького человечка, о том, что он воспринимается как обуза, досадная помеха в жизни.

В японской культуре существует настоящий культ детей. Даже в современной городской среде, где рождаемость гораздо меньше, чем в старой, традиционной или сельской Японии, дети воспринимаются как ценность и благо. Сокращение рождаемости и преобладание модели современной семьи «двое родителей – двое детей» вызвано не столько пересмотром ценностей семейной жизни, сколько экономическими факторами. Большинство родителей стремится дать детям не просто хорошее образование, а обучение в самых престижных учебных заведениях. Плата за обучение ложится серьезным бременем на семейный бюджет, и все больше японских женщин вынуждены работать. Японские семьи начинают откладывать деньги на образование детей и свадебные расходы буквально со дня появления ребенка на свет. Дети остаются весомым фактором сплочения японской семьи. Так, в последние годы социологи зафиксировали рост числа поздних разводов в Японии, и это при том, что Япония занимает отнюдь не лидирующее место по этому показателю. Поздние разводы объясняются в том числе и тем, что японцы традиционно относятся с недоверием к детям из распавшихся семей. Вот и приходится ждать, когда дети прочно встанут на ноги и обзаведутся собственными семьями. Родители все равно остаются пожизненными опекунами своих детей, а с ростом продолжительности жизни и развитием системы накоплений – еще и внуков.

В Японии семья играет важную роль в структуре социальности, ведь она наглядно воплощает невидимое тело рода. В традиционной Японии клановая семья – «иэ» – воплощала конфуцианскую модель семьи. Она строится на доминировании отношении родители-дети, а не отношений между супругами. «В общественном сознании японцев клановая семья иэ представляла собой нечто постоянное, вечное по сравнению с жизнью отдельных людей. От поколения к поколению в рамках иэ наследовались и имущество, и профессиональные знания, и социальное положение членов семьи. Главный смысл своего бытия всем членам иэ надлежало видеть в сохранении его существования и престижа, в защите его интересов». (5, с.6).

В современной Японии значение клановой семьи резко уменьшилось, но многие ее признаки сохранили свою актуальность, например, патриархальность. Патриархальность является воплощением в пространстве семьи иерархического устройства общества.

Особенность структуры социальности в Японии состоит в преобладании не горизонтальных связей, как в Западной культуре, а вертикальных (иерархических). В рамках семьи эта особенность проявляется в разных формах. Во-первых, главой семьи был и остается только мужчина (даже если всем в доме заправляет жена). Он чувствует себя полным хозяином в своей семье, ему первому подают блюда за обеденным столом, он идет или стоит на полшага – шаг впереди своей жены, женщина пропускает его вперед в дверях и т.п. Доминирование мужчин демонстрируется повседневно и закреплено в языке: в японском есть ходовое выражение «дансон, дзёхи» («уважать мужчину, презирать женщину»). Конфуцианская семейная этика предусматривала прохладные отношения между мужем и женой. Они не рассматриваются как люди самые близкие, родные – ведь их не связывают родственные, кровные узы. Мужчина считал недостойным для себя демонстрировать нежность и внимание к своей жене. В современном японском обществе достаточно частым мотивом развода женщинами называется насилие со стороны мужа.

До сих пор японские мужчины проводят большую часть своего времени вне дома – на работе, в дружеской компании, в кругу коллег после рабочего дня. Часто, снимая напряжение интенсивного трудового дня в пивном баре или ресторане, муж возвращается домой «на бровях», да еще и в сопровождении певичек из кафе. Что должна делать в этой ситуации добродетельная жена? Обрадоваться. Поблагодарить горячо девушек за то, что доставили дорогого муженька домой. Пригласить их войти в дом и выпить чаю или пива

(это не шутка). Подать мужу тапочки, аспирин, халат и что он там еще пожелает, и т.п. Жена не должна: проявлять признаков неудовольствия, ревности и т.п. Интересная деталь – свадебный костюм невесты включает специальный головной убор, повязку, скрывающую «рожки ревности», поскольку последняя не входит в число добродетелей жены. Однако ничего подобного нет в свадебном облачении жениха.

Нельзя сказать, что в последнее время, особенно под влиянием западной культуры, ничего не изменилось в отношениях между мужчинами и женщинами. Отмечается более вежливое отношение мужчин в их отношении к женщинам, но в целом сохраняется значительная гендерная асимметрия в японской семье и обществе в целом, сохраняется доминирование мужчины. Эти особенности семейного и общественного уклада можно обнаружить и в поведении совсем молодых японцев, хотя они уже не будут столь явными на первый взгляд.

Иерархичность семьи проявляется и в отношениях между другими членами семьи. В японском языке есть слово «кёдай» - брат, но для характеристики структуры и особенностей внутрисемейного общения гораздо важнее будут термины, классифицирующие родственные отношения по половым и возрастным различиям: «ани» - старший брат, «анэ» - старшая сестра, «отото» - младший брат, «имото» - младшая сестра. Использование этих терминов родства является совершенно обычным обращением. Помимо этого, когда девочки обращаются к своим братьям, они используют иную лексику, более учтивую, чем та, которой пользуются мальчики при обращении к сестрам. С самого раннего детства ребенок усваивает нормы вежливости и принципы субординации, принятые в группе. К тому времени, когда он сам станет участником какой-либо группы, он уже подготовлен к «жизни по правилам». Очень рано проявляется в японских семьях и гендерная асимметрия в системе воспитания. Есть еще одна особенность – в отношениях между родственниками – к старшим обращаются, называя их по терминам родства, к младшим – по личным именам. Таким образом, здесь учитывается два уровня различения – различия между поколениями и различия внутри поколения, т.е. относительные различения в возрасте, настолько более значимые, чем в нашей культуре, что это даже зафиксировано в языке. Но вот что интересно – подтверждение статусной функции гораздо важнее для старших, то есть это они должны всегда помнить о своем старшинстве, тогда как для младших сознание их статуса считается не столь важным, во всяком случае, для детей в семье: «кровные родственники старшего возраста … должны четко осознавать свою позицию, несущую с собой определенные права и обязанности, в то время как младшие родственники могут чувствовать себя более свободно и менее остро осознавать свою позицию; они попадают в круг лиц, к которым старшие родственники испытывают чувство тесной близости» (8, стр.185). Каждый член семьи чувствует свой долг и обязанности как старший, но он будет ощущать себя свободным от них на положении младшего. Получается не просто однозначно выстроенная иерархическая семейная вертикаль, а смягченная и многоуровневая система семейных связей. Эта интересная конструкция японской семьи тесно связана с такими важнейшими категориями японской культуры, как «амаэ», «ниндзё», «гири», «энрё».

Слово «амаэ» очень важно для понимания всей японской культуры, в том числе осмысления того, как в японской культуре ослабляется гнет общества, смягчается социальное принуждение, существующее всегда и во всякой культуре. «Амаэ» происходит от глагола «амаэру» - ласкать, баловать, ластиться, быть избалованным, пользоваться чьей-либо благосклонностью, рассчитывать на чью-либо доброту и снисходительность. «Амаэ» называют детской психологией. Она проявляется в желании зависеть от другого, быть с ним в тесном единстве, полагаться на его благожелательность, снисходительность. Это потребность в том, чтобы близкие проявляли заботу, опекали, любили, хвалили и т.п. (10, стр.101). Но это само по себе еще не делает японскую культуру отношений чем-то особенным. Скажите мне, кто не хотел бы такого проявления внимания от своих близких? Ну, может, только тинейджеры в присутствии своих сверстников, чтобы их не сочли «маленькими» и «мамиными сынками». Но все дело в том, что «амаэ», формируясь в раннем возрасте, сохраняется как черта менталитета взрослых японцев. Она является национальной особенностью японской культуры и лежит не только в основе японской системы воспитания, но и всей структуры японской социальности. Таким образом, в структуре социальности сохраняются элементы детства, четкая граница между «детским» и «взрослым» отсутствует.

Формирование «амаэ» начинается с самого рождения ребенка. Он постоянно находится со своей матерью, первые два года как бы оставаясь частью тела матери (7, стр. 125). Его почти не спускают с рук мать, бабушки, тетушки, старшие сестры. Мать берет его с собой, если выходит из дома. Очень интересно выглядит велосипед – очень популярный в Японии вид транспорта – молодой японской мамы: с двумя корзинками, в которых сидит по ребенку, старший позади мамы, младший – впереди, ведь за ним нужен постоянный пригляд! Когда малышу исполняется примерно месяц от роду (по нашей системе исчисления детского возраста), его впервые приносят в синтоистский храм и представляют родовому божеству – ками. Надо сказать, что и сам ребенок в возрасте до 7 лет считается не обычным человеком, а божественным созданием – ками. Еще и поэтому в Японии распространено такое уважительно-бережное отношение к маленькому ребенку. Дети очень хорошо и умело ухожены, они ни в чем не знают отказа, на них никогда не повышают голос, не сердятся на них за провинности и шалости, не читают суровых наставлений и нравоучений, им даже не говорят слова «нельзя». Почему же при этом японские дети такие милые, воспитанные и дисциплинированные? Почему так приятно смотреть, как они идут длинной вереницей по улице, дружно держась попарно за веревочку, и никто не вопит, не дерется, не толкается? Дети в Японии до определенного возраста не остаются одни ни на минуту, старшие следят, чтобы они не приучались к самостоятельному освоению окружающего мира и не принимали самостоятельных решений, не тянули свои ручонки куда не следует – к огню, опасным предметам. До года им не разрешают ходить самостоятельно, а после очень внимательно следят за каждым шагом. Заботливыми руками старших ребенок направляется к определенной цели, не отдавая себе отчета в дисциплине, которой подчиняется. Эта опека весьма ненавязчивая, без жестких запретов и ограничений. Запреты, угрозы или тем более наказания заменяются предостережениями. Значит ли это, что для ребенка вообще не существует границы дозволенного? И да и нет. Не существует, пока действия ребенка не связаны с опасностью для него самого. Есть три слова, которые регулируют поведение малыша и обозначают для него границы допустимого: «опасно», «грязно», «плохо» (7, стр. 125).

Эти три слова входят в сознание ребенка как неразделимые, равноценные. Они также означают «некрасиво». С самого раннего возраста ребенок усваивает не столько этические нормы, сколько их эстетический эквивалент. В значительной степени это связано с содержанием национальной религии японцев – синто. В отличие от других религий синто не содержит прямо сформулированных моральных установок. Место представлений о добре и зле здесь занимают понятие чистого и нечистого. Они разработаны уже в мифологических сказаниях «Кодзики», своеобразной Библии японцев. Тема осквернения как нарушения мирового порядка здесь встречается неоднократно (3, стр.55-56). Поэтому в синто получили особую значимость ритуалы очищения. Действительным грехом в синто считается нарушение мирового порядка – «цуми». Синто не ориентирует человека на поиски спасения в потустороннем мире, главной его целью полагается жизнь в гармонии с природой, в постоянной связи с ками, которые не отделены от мира людей. Между миром людей и миром ками нет четкой границы, поэтому, наверное, в японской культуре понятие границы никогда не приобретало такого смысла и такого значения, как в западной. Стремление к гармонии является одной из важнейших черт японской культуры.

Тут требуются некоторые пояснения. Одной из основных черт японского мышления и японской культуры многие исследователи считают преобладание «инсулярного» («островного») мышления, т.е. присущее им в очень большой степени противопоставление «своего» и «чужого». (8, стр. 173) Это проявляется на разных уровнях, от мифологии и языковых структур до политических концепций. Так, например, в языке существует различная лексика для передачи значений внутри «мы» и «не-мы». Иероглиф, обозначающий корабль, в названии японских судов читается «мару», иностранных – «го». Японский император называется «тэнно», другие монархи – «го». Остров, если речь идет о Японских, прочитываются как «сима», иностранный – «то». Для записи японских и иностранных слов используются разные варианты слоговой азбуки – хирагана и катакана.

В японской культуре очень важно разделение на «ути» (внутри, внутренний ) и «сото» (снаружи, внешний). При этом речь идет не только о противопоставлении Японии всему миру, но и об аналогичном структурировании всего японского. Даже в маленьком чайном саду выделяются элементы, принадлежащие сото-родзи («внешнего» сада – от входа до срединных ворот) и ути-родзи («внутреннего» сада – от срединных ворот до чайного павильона).

Любая граница амбивалентна: она не только проводит разделение, противопоставляет внешнему, находящемуся вовне, но и объединяет элементы внутреннего, служит основой их связи. Она не исключает также множества внутренних определенностей и градаций. Применительно к структуре социальности это разделение предполагает культивирование чувства группового единства среди «своих» («ути»). Японию справедливо называют страной групп. Сначала несколько наблюдений. Неоднократно приходилось наблюдать и в Японии, и в других странах японцев, путешествующих группой. Бросается в глаза их особая организованность именно как группы. Среднего возраста, пожилые японцы точно так же, как дети, дружно, только что не держась за веревочку, гуськом следуют за руководителем группы с флажком. Внимательно слушают объяснения, дружно поворачиваются туда, куда указывает экскурсовод, никто не отходит в сторону, не пытается самостоятельно что-то посмотреть. Впечатление такое, что эти люди всю жизнь путешествуют вместе – настолько согласованны их действия и впечатления. Они могли только что познакомиться, но привычно объединяются в группу и ощущают себя единым целым.

Вся жизнь японцев протекает в группе – семья, школа, работа, соседи, хобби и т.д. Пространство традиционного японского дома мало дифференцировано внутри, так что человек никогда не остается наедине, не обособляется. Здесь личность уступает место роли (отец, мать , сын, брат, дочь и т.д.). Члены семьи проводят свое время вместе, они принадлежат этому дому и отождествляют себя с ним. Дом делится по принципу – внутреннее, интимное пространство и внешнее, доступное посторонним. Город дробится на сеть кварталов, роль которых в жизни горожан так же велика, как сельской общины в деревне. Официальный статус кварталов был отменен в 1945 году, но квартал продолжает играть чрезвычайно важную роль. Улица как таковая не является главным структурным и смысловым элементом городского пространства, даже в роли транспортной артерии; она принадлежит окружающим ее кварталам. Именно квартал является средоточием городской жизни. Жители квартала заботятся о чистоте своего участка улицы, гуляют здесь и отдыхают после работы, украшают ее к праздникам и т.п. Они знают всех жителей своего квартала, а в магазинчике или аптеке обязательно имеется его подробный план.

Традиция набэ – одна из особенностей японской национальной кухни. «Набэ» переводится как кастрюля, сковорода. Набэ приобрело значение совместной трапезы нескольких человек, во время которой готовится пища в общей жаровне, стоящей в центре стола, каждый кладет в нее то, что ему хочется приготовить – кусочки мяса или рыбы, овощи, тофу, грибы и т.д. Затем они палочками достаются из общего блюда на свою тарелку. Набэ сближает людей, развивает в них терпимость друг к другу, формирует в них «отношения вкушавших из одного котла». Истоки набэ, как и многие другие традиции японской кухни, лежат в религии синто, один из ритуалов которой состоит в совместном принятии пищи, подносимой божествам, что означало приобщение участников ритуала к божествам. Затем набэ получает распространение в городской среде уже вне религиозного ритуала как выражение чувства групповой общности ее участников.

Таких примеров можно привести множество, например из традиции чайного действа, но и перечисленного выше достаточно, чтобы констатировать, что чувство группы пронизывает самые разные области японской культуры.

Как сами японцы воспринимают свою включенность в группу как неизбежную на протяжении всей жизни? Прежде всего, принадлежность к группе дает чувство защищенности. Японский философ Аида Юдзи называет японское общество «обществом тесного круга», «интимным обществом», отличительными чертами которого он считает отсутствие сословного разделения в его современном западном понимании, слияние личного и общественного в сознании человека, ощущение тесной взаимосвязи между людьми. «Мы образуем интимный мир, мир бессловесного совпадения желаний, мир взаимопонимания» (8, стр. 175). Поэтому в японской культуре такое развитие получили невербальные коммуникативные формы, «телепатическая» коммуникация, эмпатия ребенка и взрослого. В каллиграфии, живописи, поэзии их аналогом выступает «ёдзё» - намек, недосказанность, рассчитанные на ответное чувство. Очень важной категорией японской культуры выступает «кокоро» - обычно переводится как душа, сердце, дух, сокровенные мысли, воля, намерение, забота, внимание. Близкие глагольные формы обозначают действовать единодушно с кем-либо, принимать близко к сердцу и т.п. Они сближают «кокоро» с еще одним понятием - «омой» - думы, ожидания, желания, памяти, сочувствия, заботы.

«Омоияри то сасси» - держать в голове, в мыслях, проявлять заботу о ком-либо, испытывать сочувствие, ощущать связь с кем-либо. Эти категории характеризуют японский национальный характер и особенности мышления, выражают глубинную психологию японцев и формируют базисные эмоции.

«Сердце родительское

Не во мраке, как будто, но все же

Видно, так суждено

Блуждать во мраке кромешном

В постоянных думах о детях»

Какэносукэ

Воспитание групповой психологии начинается очень рано. Можно сказать, что вообще всякое воспитание в Японии – это воспитание группового чувства. Школьная программа имеет явное воспитательное направление, оно доминирует над ее образовательным содержанием. Глубокое уважение к ребенку сочетается с подавлением в нем неподобающих проявлений. В раннем детстве это делается в очень мягкой форме, ведь иначе, как считают японцы, он вырастет раздражительным. В качестве единственного порицания ребенок получает угрозу отчуждения: «Если ты будешь вести себя неподобающим образом, все станут над тобой смеяться, все отвернутся от тебя» (7, стр.126). Мать создает атмосферу, в которой ребенок ощущает, что она испытывает чувство стыда и вины за него, что у нее неприятности из-за его шалостей, и это сильно воздействует на него. С самого детства он учится соотносить свои действия не со страхом наказания, а с моральными оценками окружающих, и, что очень важно, не боится признаться в своих проступках.

Боязнь быть отлученным от семьи, родни, общины с раннего детства становится действенным регулятором поведения. Что мы делаем, если ребенок не слушается или шалит сверх меры – грозимся не пустить его гулять, выйти из дому. Японские родители поступают наоборот – грозятся не пустить его в дом, то есть в семейный круг, круг «амаэ».

Основным положением работы воспитателей в японском детском саду со всеми детьми, от одного года до шести лет, считается принцип любви и терпения. И здесь их не порицают, не ругают за проступки, а приучают находиться в группе и согласовывать свое поведение с ее нормами. Японцы считают, что групповое поведение нужно начинать культивировать у детей на первом году жизни. Если ребенок ведет себя хорошо, все нежат, балуют его. «Пряник» явно преобладает в японской системе детского воспитания над «кнутом», наверное, поэтому Японию называют раем для детей. В результате к совершеннолетию японец прочно усваивает, что в обмен на послушание группе, будь то семья, школа или фирма, люди будут к нему добры, снисходительны, а для достижения успехов это окажется полезнее индивидуализма, самостоятельности или строптивости.

«Сэкэнтэй» - забота о приличиях и мнении других входят в число качеств, которые формирует японская система воспитания. Говоря об этих качествах, Р.Бенедикт определила японскую культуру как «культуру стыда» в противоположность западной «культуре вины» (1, стр. 156-157). Можно сказать, что «культура вины» строится на абсолютных критериях морали, совести, исповеди, искуплении, тогда как «культура стыда» основана на оценке поведения окружающими, необходимости соблюдать баланс и следовать общепринятым нормам, боязни «потерять лицо». Работа Рут Бенедикт нашла отклик и у западных, и у японских исследователей. М.Шелер, например, полагал, что стыд является общим для всего человечества понятием. Он возникает в ситуации, когда есть расхождение между «общим» и «частным» векторами личности. Японские авторы, например, Сакути Кэйти, Юдзиро Накамура и другие, тоже отказываются считать культуру стыда исключительно японским явлением, но соглашаются с тем, что в японской культуре стыду принадлежит особая роль.

В традиционной японской культуре категория стыда тесно связана с очень важным понятием синто – скверна. Они могут рассматриваться как соответствующие по своему значению западным понятиям вины и греха. Носители «культуры стыда» живут не по абсолютным раз и навсегда установленным принципам, как например, библейские заповеди, а по критериям относительным, ситуационным. Источник вины – зло, источник стыда – скверна, которая способна распространяться подобно инфекции. Эта повышенная чуткость японцев к «стыдным» ситуациям делает их строгими к себе, но терпимыми к другим. В японской культуре вообще нет ригористического отношения к человеческим слабостям.

Эта релятивность принципов взаимосвязи людей и оценки их поведения делает границы допустимого и недопустимого подвижными и в рамках семьи. По принципу семейной организации устроены многие подсистемы японского общества. Отношение к обществу укоренено в характере земледельческой общины и особенно явно обнаруживается в рисосеющих цивилизациях. В Японии оно обусловлено также и характером религии. Синто – общинная религия, даже не национальная, а именно общинная в первую очередь. Подтверждение этому есть и в определении синто как «религии ритуала»: «Единство синтоистской общины – почти физическое, это единство нерасчленяемого на части содержимого цельного мира. Люди или группы людей в таком мире, с одной стороны, не могут находиться в духовной оппозиции, поскольку в этом плане они равнозначны; с другой же стороны, не возникает и столь крепкой духовной спаянности, как в религиозной общине… Если «община духа» подобна кристаллической структуре с ее однозначными внутренними связями и определенностью внешних границ, то синтоистская, или «община ритуала», напоминает вязкий мед. «Элементы» этого вещества равнозначны, текучи, неразделимо связаны и в то же время «бесформенны». В такой общине на равных участвуют и живые, и божества, и умершие предки, причем границы между этими группами размыты» (2, стр.114).

Для японцев характерна особая прочность связей между индивидом и его группой. В системе черт группового поведения выделяются прежде всего дисциплинированность, преданность авторитету и чувство долга. В группе господствует патерналистское покровительство со стороны лидера, аналогичное главенству отца в семье. Обычным является участие главы фирмы в качестве свата в устройстве семейных дел своих подчиненных и т.п. Систему таких отношений называют «оябун – кобун». «Оябун» означает личность со статусом «оя» - родителя, «кобун» - личность со статусом «ко» - ребенка. Они связаны отношениями благодеяния – неоплатного долга («он» - «гири»), в которые включается также «ниндзё» - человеческое чувство, оно родственно «амаэ». Ниндзё спонтанно возникает в отношениях между родителями и детьми и привносится в другие отношения, например, между мастером и учеником, родственниками, соседями, друзьями.

Таким образом, структура социальных связей включает в себя несколько кругов. Первый, самый близкий круг – это родители-дети. Он строится на «амаэ» и характеризуется исключительно как «ниндзё». Второй круг отношений, в который допускается привнесение «амаэ», - мир социально обусловленных взаимозависимостей, мир «гири». Третий – мир «танин», чужих, в котором нет места ни «ниндзё», ни «гири».

Эти круги общения различаются степенью «энрё» - сдержанности, осмотрительности. «Энрё» - скорее негативное мерило человеческих отношений, оно означает невозможность проявить или ожидать от других «амаэ». «Энрё» нарастает по мере увеличения дистанции между людьми. Оно требует осмотрительности, не позволяет чрезмерно полагаться на благосклонность других людей, но это еще вполне уважительное дистанцирование. В отношениях с чужаками нет места даже «энрё». Здесь вежливые и воспитанные японцы могут проявлять безразличие, высокомерие и даже презрительность. Именно таким является отношение к некоторым маргинальным группам и изгоям в японском обществе.

Стандарты поведения, таким образом, меняются в зависимости от ситуации общения, вместе с тем, необходимо учитывать, что эти границы достаточно подвижны и не всегда четко определены. Единственное, что остается неизменным, это «амаэ», «ниндзё» которое связывает родителей и детей. Рассказывают, что во время ужаса атомных бомбардировок Хиросима и Нагасаки, люди утратили все социальные и родственные связи. Все, кроме одной – заботы родителей о своих детях. Может быть, именно поэтому японцы так тревожно относятся к признакам кризиса солидарности и разрыва между поколениями.

Групповая психология имеет еще одну сторону – группа важнее входящих в нее отдельных индивидов. Групповая психология противоречит свободе личности. Каждый индивид остро чувствует свою ответственность перед группой и обязанность следовать ее стандартам. Японцы предпочитают поведение, согласованное с интересами коллектива и основывающееся на человеческих отношениях. Воспитание в семье, в дошкольных учреждениях и школе направлено на формирование личности, соответствующей требованиям общины, группы, в отличие от западной системы воспитания, в рамках которой основной целью является формирование самостоятельности и независимости. И в языке, и в жестах японцев нет стремления доминировать над другими, главное здесь – достижения согласия, гармонии. В принятии решений главным оказывается интерес группы, а не индивида, подавляющего свои собственные стремления. Самое острое чувство стыда японец испытывает тогда, когда считает, что подвел свою группу, уронил ее престиж.

Превалирование группы над индивидом проявляется и в конформизме личности, и в стремлении избегать конфликтов внутри группы. Японцы не любят подчеркивания неравенства, выделения слабого и сильного. Неоднократно предметом обсуждения становилась идея отмены школьных оценок, поскольку они обозначают и подчеркивают неодинаковость детей, их способностей. Долгое время и в японском менеджменте господствовала ( да и сейчас не утратила своих позиций) идея отрицания человеческих способностей и основанный на ней принцип выдвижения человека в зависимости от его возраста и стажа работы, а не талантов, усердия и амбиций. Таким образом, групповая логика игнорирует личность с ее возможностями. Она часто проявляется и в навязывании людям одинаковых стандартов восприятия, делает невозможным проявить свои истинные чувства.

Групповая логика также направляет жизненный путь индивида, определяет его основные ступени. Жизнь в Японии вообще строится по циклам: календарным, погодным, сезонным, возрастным, религиозным, социальным. Возрастные циклы задают единую для всей страны сетку координат, общепринятое расписание жизни, которое начинается еще до рождения и продолжается после смерти. Очень интересны примеры таких праздников: первая в году практика каллиграфического письма (2 января), выпускные церемонии в университетах (март), церемония поступления в школу (начало апреля), церемония вступления в компанию новых служащих (начало апреля), День девочек или праздник кукол (3 марта), День мальчиков (5 мая), День вступления в совершеннолетие (второй понедельник января), а еще День матери, День отца, День почтения к престарелым (точнее, целая неделя), с 2000-го года – День внуков и т.д. В Японии огромное число праздников, и многие из них связаны с темой детства и миром семьи.

Особое внимание уделяется раннему детству, первым годам жизни, с которыми связано много событий обрядов, обычаев. Многие из них уходят корнями в древность и описаны и в мифологических, и в художественных текстах. Картины детства блистательного принца Гэндзи в романе Мурасаки–сикибу содержит описание многих синтоистских и буддийских ритуалов, связанных с детством, придворных церемоний, в которых принимает участие юный принц, Есть здесь и другие очаровательные детские образы. Вообще тема ребенка, детства получила развитие в японской литературе, что говорит о глубоком интересе к миру детства в Японии.

Почитание ребенка, этого маленького божка, начинается задолго до его рождения. «Вступление в жизнь» происходит за четыре месяца до появления ребенка на свет, так как считается, что именно в это время он обретает душу. «Вступление в жизнь» отмечается как праздник «Ивата оби». Муж дарит будущей матери специальный оби – широкий шелковый или фланелевый пояс, который оборачивается вокруг бедер, поддерживая живот и согревая его. Он выступает оберегом для будущей мамы и младенца. С этого момента ребенок считается живым и причисляется к составу семьи (5, стр. 88). Родители обращаются к духам предков, включая ребенка также в череду поколений рода. Рождение ребенка торжественно отмечается празднествами четырех дней – день рождения, третий, пятый и седьмой дни. Это дни совершения специальных обрядов принятия новорожденного в семью. Сейчас особое значение имеет обрядность «о-сития» - седьмого дня, когда оглашают имя ребенка. Рождение ребенка изменяет статус его родителей, особенно матери, поэтому это большое событие для всей семьи. После рождения ребенка, примерно через месяц (32-ой день для мальчиков и 33-ий для девочек), его представляют божествам-покровителям рода («удзигами»). Этот праздник - «Мия-маири» - сопровождается синтоистскими обрядами, призванными привлечь ками и обеспечить их покровительство ребенку.

Некоторое время после рождения ребенка его избегают выносить на улицу, показывать друзьям и знакомым. Лишь на 120-ый день проводится церемония «первого кормления» - «табэ дзомэ», в которой участвуют приглашенные. Считается, что ребенок начинает приобретать некоторые навыки самостоятельности. Ребенок впервые получает пищу помимо молока матери, конечно же это рис – ритуальная, жертвенная пища японцев, которая участвует в различных семейных церемониях и религиозных ритуалах и подносится божествам. Это первая совместная трапеза малыша и его родственников, она восходит к синтоистским обрядам почитания божеств и совместного принятия пищи. Как и в других религиях, в синто существует много обычаев, связанных с пищей и трапезой, пожалуй, в японской культуре им придается особое значение, и каждый праздник связан со своими кулинарными традициями.

«Ставя отдельный столик для девочки,

родившейся на Пятую луну этого года

Смейся, резвись,

Второй год начинаем отсчитывать

Нынешним утром.

Интересно, что в Японии принято отмечать день рождения в один день для всех детей и взрослых, для всего народа – 1 января, а не в тот день, когда человек родился. В день рождения принято поздравлять и одаривать не виновника торжества, а его родителей, поэтому и отмечается день рождения только при жизни родителей.

В Японии есть еще один интересный праздник, связанный с миром детства, он носит название «Сити-го-сан» (семь-пять-три). Ежегодно 15 ноября мальчиков трех и пяти лет, девочек трех и семи лет приводят в храм. Мальчиков пяти лет впервые одевают в «хакама» - одежду взрослых, на семилетних девочек впервые надевают взрослый «оби», делают им «взрослую» прическу. Три, пять и семь – сакрально значимые числа и ступени взросления. Обязательное участие в мацури – празднике – первая форма участия в делах общества, общины, Дети несут миниатюрный храм – «микоси», исполняют танцы, играют на музыкальных инструментах, они очень рано начинают ощущать себя полноправными членами общества. Еще до школы они объединяются в свои группы («кодомо-гуми») со своим управлением, своим имуществом, совместным трудом, играми. Конечно, они не выходят из-под опеки семьи, но получают столь важные для них навыки группового поведения вне семьи. Участие в праздниках для детей – это и форма приобщения к культурным традициям.

«Стихи новогодние

Пишет дитя, глаз не спуская

С обещанного мандарина

Очень красочно празднуются День девочек и День мальчиков. Они имеют давнюю историю. Одной их особенностей их является украшение дома цветами персика для девочек и ириса для мальчиков. В день мальчиков рядом с домом на шесте вывешивают вымпелы в форме карпов. Для детей в этот день достают специальные куклы, изображающие императорскую чету, придворных дам и кавалеров, танцовщиц, либо воинов в доспехах. Потом их снова уберут в сундук, приучая детей к мысли, что нужно уметь сдерживать свои желания, капризы и быть терпеливым. Дети участвуют в оформлении дома, учатся надевать традиционные наряды, составлять цветочные композиции. Они ходят друг к другу в гости и учатся церемонии угощения гостей, приготовлению сладостей, изготовлению и поднесению подарков и т.п.

Школьные годы японцев обычно определяют как «экзаменационный ад». Здесь требования уже совсем иные, и рассчитывать только на снисходительность и благосклонность взрослых уже не приходится. Здесь приобретают особое значение те навыки, которые дети приобретают ранее. Главным для школьника становится учеба, и в японских семьях не принято привлекать детей школьного возраста к домашним делам. Помощь по дому занимает минимум времени в расписании школьника. Но дети-подростки охотно участвуют в делах своей группы и в подготовке праздников.

«Экзаменационный ад» для большинства детей продолжается 16 лет! 16 лет множества экзаменов, тестов, контрольных, а еще – «дзюку» - репетиторские занятия после обычной школы. Вступительные и выпускные экзамены являются очень важной вехой в жизни и не случайно поэтому проводятся как официальные церемонии по всей стране. Поступив на работу, молодые люди проходят обязательные курсы обучения профессии сроком от нескольких месяцев до полугода. Здесь важной составляющей обучения выступает знакомство с историей и традициями своей фирмы и воспитания безусловной верности «усыновившей» фирме. Таким образом, достигший совершеннолетия (официально - в 20 лет, и это тоже общеяпонский праздник) человек снова погружается в атмосферу, близкую к семейной.

Все эти стадии жизненного цикла обозначают готовность и обязанность участвовать в жизни общества, общины.

Помимо общих для страны праздников каждая префектура, город, селение или даже городской район проводят свои праздники, фестивали. Как правило, это красочное и яркое действо, на подготовку и проведение которого японцы тратят много времени и сил. Эти праздники уходят корнями в глубокое прошлое Японии и связаны с синтоистскими и буддийскими обрядами, обычаями, легендами, традицией любования природой – например, цветением сакуры или осенней луной. В северо-восточной части Японии среди «трех великих мацури» особо примечателен праздник «Непута» (или «Небута»). Он проводится ежегодно с 30 июля по 5 августа в Куроиси, Аомори и Хиросаки. «Непута» - это специальные большие повозки, сооружения из бумаги и проволочного каркаса на платформах. В разных городах они изготавливаются по-разному: веерообразные, похожие на огромные фонари или в виде фигур легендарных героев и исторических персонажей. Подсвеченные изнутри лампочками, красочно расписанные, они в летней ночи образуют феерическую процессию.

Мастерить их начинают задолго до открытия»Непута мацури», и эта работа требует объединения усилий всей общины, концентрации, энергии и художественного чутья. Одна бригада добровольцев в специально устроенных мастерских начинает изготовление каркаса, другая в это время тщательно готовит платформы, третья разрисовывает вырезанные из листов бумаги фигуры и т.п. Днем к работе подключаются женщины и дети, вечером, после работы – мужчины. Работа переходит в совместную трапезу с шутками, смехом, угощением. Когда все детали готовы, непута собирается - и это торжественный и ответственный момент. Освещенные изнутри красочные фигуры начинают обретать законченный вид, оживать. Непута и сам праздник являются коллективными произведениями, соединившими труд и вдохновение всей общины.

Каждый город хранит свою традиционную форму повозок и традиции проведения фестиваля, своих мастеров и их традиции мастерства. Непута мацури включает искусство игры на больших барабанах и флейтах, которые составляют музыкальное сопровождение процессии. Для музыкантов репетиции начинаются весной, ведь они должны получить одобрение и быть допущенными к участию в праздничном шествии. Дети репетируют свои роли, а подростки рассказывают им о своем опыте участия в праздничных хлопотах и удовольствиях. И взрослых и детей ждут сладости и обильное праздничное угощение.

После недели праздничного действа непуту, так тщательно изготавливаемые, собираемые и расписываемые, уничтожаются. Но они уже выполнили свою роль – доставили радость и взрослым и детям, дали ощущение плодотворности совместных усилий, поддержали ценность традиции и навыки коллективной работы, дали выход творческой энергии и потребности художественного самовыражения. Можно без преувеличения назвать их символами самоутверждения общины. Такие местные, общинные праздники проводятся в разных городах и селениях Японии. Например, Киото славится своим традиционным празднеством - Аой мацури.

Праздники могут объединять не только жителей целого города, но и района, квартала. Автору этих строк довелось принять участие в таком празднике одного их кварталов Киото. Праздник был связан с детским творчеством и включал конкурс детских рисунков. На улице Хорикава-дори в пределах этого квартала были вывешены детские рисунки, оформленные в виде фонариков со свечой внутри каждого, плошки со свечами установлены вдоль речного русла. Праздник открывал оркестр и процессия почетных горожан. Как и другие праздники такого рода, он объединял усилия многих добровольных участников, объединял людей разных поколений и был тщательно подготовлен всей общиной. В празднике воплотился дух общинности, уважения к традициям, эстетическое начало, присущее японской культуре. Разумеется, участие в таких праздничных делах сугубо добровольное, да и финансирование осуществляется из средств общины и добровольных пожертвований, но, как говорят сами японцы: «Праздники требуют огромных затрат, но это необходимо». В древности мацури были ежегодными ритуалами общения с богами и духами умерших. Все члены общины принимали участие в почитании богов, молении об урожае и принесении жертвенных даров. Со временем доля сакрального в содержании праздника уменьшалась, происходило перераспределение в сторону эстетического и художественного компонентов. Праздник все более становился демонстрацией общинной солидарности, развлечением и разрядкой. Праздники в Японии сохраняют ее древнейшие традиции, даже когда забывается их религиозный смысл. Роль религии в современном японском обществе ослабевает. Синто и буддизм не регулируют все нюансы отношений между людьми, не содержат заповедей, выступающих в качестве социальных норм и нравственных парадигм, ориентированных на отношение в социуме. Отсюда так велика роль семьи, общины, общества в целом. Этот опыт интересен и для нас, так как влияние религии в нашем обществе тоже невелико. Японская культура выступает средством смягчения давления группы, общины, общества на личность. «Амаэ» оказывает огромную роль в формировании ментальности японца, утверждает ценность в человеке таких качеств, как отсутствие насилия, терпимость, свобода от грубости, эмоциональный отклик. Ориентация культуры на слияние этического и эстетического, мягкосердечие, ограничение насилия, стремление к партнерству и гармонии, уважение к ребенку и признание его свободы и достоинства, утверждение ценности детства делают японский опыт весьма привлекательным и заслуживающим пристального внимания. Особенно важен для нас опыт мягкой, гуманной социализации ребенка, он к тому же обеспечивает энергичное участие индивида в своей культуре.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бенедикт Р. Хризантема и меч. СПб., 2004

2. Кияченко Н.В. Актиния и лотос. Протохрам синтоизма и буддийский

храмовый комплекс // Храм земной и небесный. М., 2004

3. Кодзики. Записи о деяниях древности. СПб., 1994

4. Лаврентьев Б.П., Неверов С.В. Японско-русский и русско-японский

словарь. М., 2000

5. Латышев И.А. Семейная жизнь японцев. М., 1985

6. Молодякова Э.В., Маркарьян С.Б. Праздники в Японии: обычаи, обряды,

социальные функции. М., 1990

7. Овчинников В.В.Сакура и дуб: Ветка сакуры; корни дуба. М., 2003

8. Проблемы национальной психологии Японии. М., 1977

9. Пронников В.А., Ладанов И.Д. Японцы (этнопсихологические очерки).

М., 1996

10. Этнография детства: традиционные формы воспитания детей и

подростков у народов Восточной и Юго-Восточной Азии. М., 1983