Волк в ошейнике
(Новая басня)
О толстом волке мой рассказ.
Забрался старый волк в овчарню как-то раз
(Само собой, вперед надев овечью шкуру)
И стал овец манить
Вон из овчарни уходить:
Овчарня-де грязна,
Овчарня-де тесна,
И в овцах пастухи свою лишь пользу видят,
А если есть нужда, так каждую обидят:
В лесу же, на полях куда вольнее жить –
Так надобно туда, конечно, уходить!
Искусны серого слова!
Глядь, овцы по одной уходят со двора.
Однако пастухи не спят,
О сером друге говорят.
Как прекратить в овчарне им заразу?
Чего же тут мудрить, прогнать бы волка сразу
Ан серый не дремал
И страху пастухам нагнал:
Боятся сунуться, боятся волчьей мести
(Тот волк же был в особой чести).
И вот, и потому
Решили пастухи надеть ему
Ошейник с надписью, что это волк.
Тихохонько надели... Ждут, какой туг будет толк.
Но, боже мой,
одняли шум такой!
Все волки пастухов чуть-чуть не разорвали
И грязью закидали;
Кричат: насилье и позор!
Вот ваш каков пастуший приговор.
Вот кротость какова! А нас еще винили,
Что мы всегда жестоки были!
И кто бы это снес –
Приятель матерой, как грязный пес,
По вашей милости ошейник носит!
Да нет, наш толстый волк пардону не попросит;
Коль надобно, ошейник разорвет
И к вам в овчарню вновь придет.
Где менее суда, там больше осужденья.
«Ошейник» – определение синода; «как грязный пес» – подчеркнуто в подлиннике; последняя строка с подчеркнутыми также в подлиннике словами «суда» и «осужденья» – выражают сожаление, о том, что Толстой был недостаточно строго осужден, а поэтому и действия синода подверглись осуждению.
Волнения в обществе в связи с отлучением Толстого вызвали беспокойство правящих верхов и того учреждения, которому была вверена забота о наблюдении за колебаниями его настроений, – департамента полиции.
Не довольствуясь обычной слежкой за Толстым и лицами, входившими в непосредственное соприкосновение с ним, департамент полиции произвел перлюстрацию (тайное прочтение) многих писем из частной переписки отдельных лиц, не имевших никакого касательства к Толстому, в целях выявления их отношения к акту отлучения писателя.
В составленной департаментом полиции сводке результатов перлюстрации мы находим много отзывов о синодальном акте и о «святых отцах», отлучивших Толстого, их вдохновителе – Победоносцеве и о Толстом вообще. Несмотря на то, что авторы писем по большей части не являлись последователями Толстого и не разделяли его взглядов на религию и церковь, почти во всех письмах высказываются порицания синоду и акт отлучения расценивается как нечто несвоевременное, ненужное, глупое и вредное для престижа церкви.
Так, в письме графа Н. П. Игнатьева есть следующие строки: «Нет, это публичное заявление синода едва ли своевременно, и в глазах легкомысленных и заблужденных людей только увеличит, пожалуй, значение Толстого и враждебность к строю церкви православной».
Юрисконсульт кабинета его величества Н. А. Лебедев писал: «Прочитал сейчас указ синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева, и что это он мстит Толстому...
Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч. Прежде не понимали его лжеучений, а синод их подчеркнул. По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею, с особой помпой. На могилу его будут ходить на поклонение.
Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства. Толстой пишет более 10 лет в духе обличения уклонения церкви от заповедей Христовых. Что же они его не усовещевали? Почему они не беседовали с ним и не старались путем увещевания обратить его на путь истины? Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся; они еретики, не соблюдая делом учения Христа... Они... удалились от народа, построили дворцы, забыли келий, в которых жили Антоний и Феодосии и другие святители. Они служат соблазном своим распутством, объядением и пьянством. «Дом мой домом молитвы наречется», они же сделали его вертепом разбойников. Народился новый тип священника-чиновника, который смотрит на дело, как на службу, и только заботится о получении денег за требы. Все это горько и прискорбно...»
«Отлучение гр. Толстого оказалось выстрелом по воробьям. Высшие классы хохочут, а низшие не понимают и не дают себе отчета, – писал В. А. Попов из Петербурга в Киев директору гимназии А. А. Попову. – В ответ на отлучение гр. Толстой составил завещание, в котором приказывает похоронить себя без всяких обрядов. Таким образом, создается место для паломничества. В Москве парадный выход из дома Толстого сопровождается толпою, которая ему оказывает знаки уважения и почтения».
Директор Московской сберегательной кассы П. П. Коломнин писал в Петербург Е. П. Коломниной: «...это послание (синода. –Г. П.) сделает только то, что теперь все чинушки бросятся доставать заграничные издания Толстого, ибо запрещенный плод всегда сладок, а другие станут говорить, что возвращаемся чуть ли не к инквизиции. А вот что Толстого могут убить пейзане* (*Крестьяне (фр.), так это, пожалуй, случится. Послание это, понятно, дойдет до них, но в искаженном виде и, вместо молитв за него, наверное, примешают, что он против царя-батюшки. Да и без этого придут и спросят: «Что же по-твоему, ваше сиятельство, бога-то нет?» Что же останется ответить ему, если желает остаться последовательным. И, если ответит, что нет, то гроша не дам, что и придушат. Не Победоносцев ли это измыслил?»
В Женеву некоей А. А. Громек писала из Москвы ее знакомая: «Я слышала от одной подмосковной сельской учительницы, что мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него».
Ограничимся этими немногими выдержками, с достаточной убедительностью подтверждающими, что отлучение было осуждающе принято даже в чиновных кругах, логично оценивших этот шаг синода как повод к крайне нежелательному, на их взгляд, росту популярности Толстого и его произведений.