Билет №21.

1. Поэзия Бродского: периодизация, мотивы, жанр, стиль.

(По темам смотри выше, а также у Лейдермана и Липовецкого)

Может, у кого есть другая периодизация (делитесь тогда), я нашла только такую.

1957-1962 гг., условно называемый "романтическим". Он открывается интенсивным ученичеством Бродского и завершается обретением своего стиля и своей темы в поэзии. Период начинался со слабых, подражательных стихотворений, выдержанных в русле общепринятой тогда "бардовской" интонации и переживался как последовательная смена разнообразных стилистических влияний: от поэзии Бориса Слуцкого до переводных стихотворений Хикмета, от влияния испанской (Мачадо) до польской (Галчинский) поэзии.

1962-1972 гг., иногда именуем "барочным", иногда "неоклассическим". Мы будем пользоваться определением, предложенным Игорем Пильщиковым: "барокко в контексте неоклассицизма". Поэт, вследствие духовного влияния Ахматовой и знакомства с творчеством Т.С.Элиота, избирает для себя "неоклассическую", т.е. "охранительную" позицию по отношению к культуре. В области поэтики этот период связан более с барочной традицией, воспринятой Бродским у английских метафизиков. К концу второго периода "классицизм" Бродского обретает черты оригинальной, вполне независимой от Элиота концепции. Общим здесь является безусловное осознание себя частью христианской культурной традиции, полярно противопоставленное "всякому авангардизму". Но если для "утверждающего классицизма" Элиота "вся европейская культура остается <...> актуальным наследством <...> в ней нет ничего подобного устарелому, непригодному для сегодняшних явлений прошлому; прошлое, настоящее и будущее <...> в культуре остаются одними и теми же и существуют одновременно", то в основании "скептического классицизма" Бродского (термин Станислава Баранчака) "лежит особый парадокс: тот факт, что современный человек одновременно наследует и не наследует многовековые европейские гуманистические традиции. Наследует, ибо только обращение к этим традициям позволяет ему <...> восстанавливать расшатанную веру в возможности рода человеческого. Не наследует, потому что как раз двадцатый век принес с собой такие радикальные испытания, что прежние представления о сущности человеческой природы, прежняя модель человеческой культуры поставлены под сомнение. <..> Столкновение этих двух сфер опыта порождает основной творческий метод 'скептического классицизма': иронию"

2. Мир детства в прозе Платонова.

Рассказ «Семья Иванова» (1946), впоследствии названный «Возвращение» - шедевр поздней прозы Платонова. Но именно его публикация принесла писателю горькие испытания: ему вновь пришлось надолго замолчать после статьи В. Ермилова «Клеветнический рассказ А. Платонова». В рассказе была обнаружена «гнуснейшая клевета на советских людей, на советскую семью», на воинов-победителей, возвращавшихся домой, «любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным - в духе самой дурной «достоевщины» - положениям и переживаниям», манера «юродствующего во Христе» и т.д. Особую ярость вызвал образ Петруши, мальчика-старичка, который проповедует мораль - все прощать.

Не стоило бы вспоминать эту клеветническую статью о Платонове, если бы не одна деталь: критик в сущности верно нащупал узловые моменты рассказа, только дал им совершенно искажающую смысл интерпретацию. Критик писал так, словно и не было страшной трагедии народа, пережившего войну, словно и не было миллионов разрушенных семей, ожесточенных сердец, как будто не было солдат, привыкших к жестокости и с трудом «возвращавшихся» к нормальной человеческой жизни, не было голодных детей, которых спасали матери-»изменницы». По Платонову, именно дети, внезапно состарившиеся, ни в чем неповинные, несли правду жизни, только они знали цену семьи и видели в неискаженном свете мир. В «Кратком изложении темы киносценария с условным названием «Семья Иванова»« Платонов писал, что это будет «история одной советской семьи, которая... переживает катастрофу и обновляется в огне драмы...» Об участии детей в этом обновлении он писал так: «В дело вступают дети, опытные жизнью, рассудительные умом и чистые сердцем. Их действия - в пользу примирения отца с матерью, ради сохранения семейного очага, - их нежная, но упрямая сила словно осветляют и очищают темный поток жизни, темную страсть отца и матери, в которой дети правильно чувствуют враждебную для себя, смертельно опасную для всех стихию».

Образ Петруши является как бы завершением творческих исканий Платонова, его размышлений о роли детей в этом мире, об ответственности людей за их судьбы. И, пожалуй, самая замечательная идея писателя - мысль об ответственности самих детей за судьбы взрослых. Еще в 30-е годы Платонов писал: «Гений детства в соединении с опытом зрелости обеспечивает успех и безопасность человеческой жизни». Война возложила на худенькие плечи Петруши недетские заботы: он стал в семье вместо отца, сердце его стало тревожным и по-своему мудрым, он - хранитель домашнего очага. Характерная символическая деталь - Петруша постоянно заботится, чтобы в доме было тепло, а дрова «горели хорошо». Самому ему почти ничего не нужно, он привык мало есть, чтоб другим больше досталось, спал он «чутко и настороженно». Именно Петруша излагает свою философию жизни, христианскую идею прощения и доброты; рассказ о дяде Харитоне и его жене получился одним из важных моментов, раскрывающих смысл «Возвращения». Есть главное дело - «жить надо», а не ругаться, не вспоминать прошлое, забыть его, как забыли дядя Харитон со своей женой Анютой. Горячая исповедь жены только оскорбила и возмутила отца, поднялись в душе «темные стихийные силы». Финал рассказа несет в себе освобождающую силу и просветление остывшей в годы войны души. Иванов узнал в бегущих наперерез поезду своих детей к медленно «возвращается» в нормальный, уже послевоенный мир, где главное - любовь, заботы, человеческое тепло: «Иванов закрыл глаза, не желая видеть боли упавших обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко стало у него в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь, и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием».