Вопрос 1

бунин

Как и всякий русский поэт, И. А. Бунин впитал в себя классическую традицию воспевания России. Для него, выросшего в отцовском имении, среди неяркой и незвонкой красоты русской природы, родина начиналась именно здесь. Отзвуки этой очарованности мы находим уже в ранних стихах поэта, которые так и называются: «Родине » (1891), «Родина» (1896). В стихотворении «Родине» (1891), еще во многом подражательно-декоративном, Россия предстает в образе нищей крестьянки:

Они глумятся над тобою, Они, о родина, корят Тебя твоею простотою, Убогим видом черных хат.

В стихотворении «Родина» привычная российская даль навевает смутную тоску:

Под небом мертвенно-свинцовым Угрюмо меркнет зимний день, И нет конца лесам сосновым, И далеко до деревень.

Во многих ранних стихотворениях Бунина звучат былинные и сказочные мотивы, возвращающие нас в Древнюю Русь и в дохристианские времена — «На распутье» (1900), «Вирь» (1900), «После битвы» (1903), «Канун Купалы» (1903), «Степь» (1912). В стихотворении «Степь» даже чувствуется былинная распевность:

Синий ворон пьет глазки до донушка, Собирает по косточкам дань. Сторона ты моя, сторонушка, Вековая моя глухомань!

Это возвращение к истокам тоже было характерным для русской культуры начала прошлого века (достаточно вспомнить полотна В. Васнецова и раннего Н. Рериха, русские сказки А. Н. Толстого). Былинная древняя Русь постепенно накладывалась в сознании поэта на современную Россию с ее отсталостью и нищетой. Разразившаяся мировая война усугубила надвигающийся кризис. Предчувствие катастрофы сквозит в стихотворении «Канун»:

Вот встанет бесноватых рать И, как Мамай, всю Русь пройдет… Но пусто в мире — кто спасет? Но бога нет — кому карать?

Но Россия открывалась Бунину не только в нищете и заброшенности убогих селений. Он видел ее и в многоцветье весенних степей, алом вечернем небе, золотых осенних рощах:

В сухом лесу стреляет длинный кнут, В кустарнике трещат коровы, И синие подснежники цветут, И под ногами лист шуршит дубовый. («Молодость», 1916) Печален долгий вечер в октябре! Любил я осень позднюю в России. Любил лесок багряный на горе, Простор полей и сумерки глухие… («Запустение», 1903)

Одухотворяют просторы и пейзажи люди, мирные крестьяне-хлебопашцы. Бунин описывает их с умилением:

По борозде спеша за сошниками Я оставляю мягкие следы — Так хорошо разутыми ногами Ступать на бархат теплой борозды! («Пахарь», 1903–1906) О своей старой няне Бунин пишет: Отчего в глазах Столько скорби, кротости?… Лапти на ногах, Голова закутана Шалью набивной, Полушубок старенький… «Здравствуй, друг родной!..» («Няня», 1906–1907)

Бунина, как и других его современников, волновала судьба России. Уже в одном из ранних рассказов, написанных в 1900-е годы, Бунин спрашивал себя, с грустью глядя в «жуткие дали» России: «Что общего осталось у нас с этой лесной глушью? Она бесконечно велика, и мне ли разобраться в ее печалях, мне ли помочь им?» («Новая дорога»). Тем не менее уже в те годы он напряженно исследовал русскую действительность, искал в ней что-то светлое и достойное. Так появились рассказы «Антоновские яблоки», «Сосны», «Мелитон», «Птицы небесные». В отличие от многих писателей-современников у Бунина не было чувства вековой вины интеллигента перед забитым и нищим русским крестьянством. Поэтому в его рассказах о деревенской жизни, в частности в «Антоновских яблоках», иногда усматривают поэтизацию крепостного времени. На самом деле свежий запах антоновских яблок символизировал для писателя прежде всего здоровье, простоту и домовитость крестьян, разумный трудовой быт, здоровые устои деревенской жизни. Эти устои основаны на неразрывных узах с землей. Именно они создали неповторимый пласт отечественной народной культуры, которая постепенно исчезает, разъедается городской цивилизацией. Поэтому рассказ «Антоновские яблоки» имеет подзаголовок «Эпитафия». Деревня смиряется и сиротеет. И рассказы Бунина кажутся поэмой запустения помещичьих гнезд и глухих деревень.

Но герои Бунина страдают не только и не столько от социальной несправедливости, от разорения и угнетения. В большинстве своем его герои (мужики, разорившиеся помещики, священники, барышни) задумываются над вечными вопросами бытия. Писателя остро интересует мироощущение представителей разных социальных слоев (крестьян, разночинцев, помещиков), соотношение их духовного опыта, его истоки и перспективы. Эти интересы не уводили Бунина от реальной действительности, ибо именно она определяла взгляды и чувства его персонажей. И особенно мучителен для Бунина разрыв между внешними побуждениями и действительным положением вещей. При этом Бунин далек от идеализации крестьянства. Он показал, как многовековое рабство одинаково искалечило души и крестьян, и помещиков, как разрушительно воздействует рабский труд на человеческую личность. Рассказы «Деревня» (1910), «Суходол» (1911), «Веселый двор» (1911), «Захар Воробьев» (1912) и другие, которые сам автор позднее назвал «беспощадными», показали читателям другую, непривычную, Россию, вскрыли самосознание масс на переломе, раскрыли противоречия русской души. Таков, например, главный герой рассказа «Деревня» Кузьма Красов, стремящийся к свету и добру, но раздавленный тупым и тяжким бытом и злобой остальных жителей Дурновки. А в «Суходоле» беспощадно рассказывается о духовном оскудении барчуков, упадке «дворянских гнезд» в начале прошлого века.

Судьба обрекла Бунина на расставание с родиной. Однако его рассказы и стихотворения, написанные вдали от России, по-прежнему неразрывно связаны с ней, ее широтой и несуразицей. Герои и героини его рассказов просто жили естественной жизнью, пытаясь осмыслить собственное предназначение на земле. При этом в ткань бунинских рассказов органично вплетаются раздумья самого писателя над существующими связями между прошлым и будущим, национальным и общечеловеческим, сиюминутным и вечным, определяющими судьбу России. Он пытался понять, что же представляет собой характер русского человека, русская душа. Бунин видел, что жизнь меняется, что возврата к прошлому нет и не может быть. Поэтому в его рассказах время неумолимо отсчитывает срок, отпущенный старому миру. Но каким будет новый мир, что ждет Россию, он предвидеть не мог, с ужасом описывая в «Окаянных днях» кровавую смуту революции. Поэтому Россия Бунина осталась заповедной страной одухотворенных пейзажей и надломленных людей, ищущих и не находящих свое место в новом мироустройстве.

Ремизов.

(24.6,1877, Москва —26.11.1957, Париж) — писатель. Потомственный почетный гражданин, сын владельца галантерейного магазина и нескольких лавок; мать Ремизова — из известного купеческого рода Найденовых.

Октябрьскую революцию Ремизов воспринял как трагический слом тысячелетней российской государственности и культуры (“Слово о погибели Русской земли”, ноябрь 1917). Некоторое время служил в театральном отделе Наркомпроса. Был одним из литературных мэтров для молодых писателей, влияние его ощутимо в ранней прозе Л.Леонова, К.Федина, Вяч.Шишкова, М.Зощенко, Б.Пильняка. В начале августа 1921 эмигрировал. Жил в Берлине, с 5.11.1923 и до самой смерти — в Париже. Оценку революционной эпохи дал в лирической эпопее “Взвихренная Русь” (1927: по мнению А.Белого — одной из лучших художественных хроник России смутного времени), но не допускал лобовых антисоветских инвектив. Надеялся вернуться на родину; в Советской России у родственников оставалась его дочь Наташа.

В эмиграции печатался в различных по своей политической ориентации периодических изданиях. В 20-е у Ремизов сложилась определенная близость (через В.Никитина и П.Сувчинского) к евразийству: публиковался в евразийском журнале “Версты” (1925-28). С 1931 по 1949 не смог издать ни одной книги, но его парижская квартира являлась одним из притягательнейших центров для литературной эмигрантской молодежи, здесь бывали Б.Поплавский, В.Яновский, И.Шкотт, З.Шаховская, В.Набоков и др. Продолжались дружеские контакты Ремизова с Б.Зайцевым, И.Шмелевым, И.Буниным, М.Цветаевой, Н.Евреиновым, А.Тырковой-Вильямс, С.Лифарем. В период немецкой оккупации, в 1943, умерла С.Ремизова-Довгелло; ее жизненный путь Ремизов, любовно восстановил в книге “В розовом блеске” (1954).

Творчество Ремизова привлекало внимание деятелей французской интеллектуальной элиты 1940-50-х (славистов Поля Буайе и Пьера Паскаля, литераторов и сотрудников престижного издательства “Галлимар” М.Арляна, Ж.Поляна, писателей М.Бриона и Ж.Шюзевиля), Ремизов много переводили на французский язык, он выступал по радио с чтением своих произведений, был вхож в литературные салоны, о его творчестве писали крупнейшие французские газеты. Русские литераторы молодого поколения — В.Мамченко, В.Сосинский, С.Прегель, В.Андреев, Н.Резникова, Н.Кодрянская — опекали больного и старого писателя в последние годы его жизни. В 1946 под влиянием охватившего после войны часть эмиграции движения за возвращение в Россию Ремизов получил советский паспорт. Вступил в переписку с рядом сотрудников Института русской литературы (Пушкинский дом) в Ленинграде, присылал в институт свои книги и рукописи. Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Уже в самых первых книгах Ремизов современники почувствовали уникальное художественное видение, тесно связанное вместе с тем с магистральными мировоззренческими и эстетическими исканиями XX в. Преодоление индивидуалистического, декадансного начала в искусстве — задача, весьма актуальная для “младших символистов” (Блок, Белый, Вяч.Иванов), — видилась писателю в вовлечении индивидуального творчества в фольклорную традицию, в приближении к творчеству средневекового типа, анонимному и практически не признававшему литературную собственность. В письме Ремизов, в редакцию “Русских ведомостей” (6.9,1909) по поводу обвинений писателя в плагиате он выдвинул целую программу для авторов-“неомифологов”, близкую к концепции соборности искусства Вяч.Иванова. Судьбы современников, живущих на рубеже двух веков (и на сломе двух культур), нерасторжимо связаны у Ремизова с самыми глубинными пластами российской истории. По словам А.Грачевой, “самого себя Ремизов, воспринимал как носителя коллективного народного сознания, писателя, синтезирующего в своем творчестве различные срезы единой русской культуры, развивавшейся от фольклора до современной индивидуально-авторской литературы как единое целое”. В книгах “Посолонь” и “К Морю-Океану” реставрируется древнее мифологическое мировиденье, дана своеобразная утопия гармоничного единства человека и природы, “доличностного” восприятия мира; основной моделью для сюжетов и образов сказок становятся детские игры (“выродившиеся у взрослых обряды”) и игрушки. Осознание себя личностью, “повзросление” оказывается в этой историософской модели трагическим рубежом человеческой истории, совпадающим с христианизацией мира. Но для средневекового русского сознания еще характерно одновременное обращение и к новым, и к старым истокам. Описывающая этот этап “духовной эволюции” книга “Лимонарь” проникнута двоеверием и богомильством — ересью, возникшей внутри христианства в XII в. и признающей управляющее миром равновесие между силами добра и зла, между дьявольским и божеским (аналог в декадентской и отчасти символистской литературе и искусстве — манихейские этические тенденции).

Неоднозначность, “расколотость” национального сознания Ремизов видел и в современном ему фольклоре, переложением которого явилась книга сказок “Докука и балагурье” (1914). Опираясь на изыскания русской фольклористики, медиевистики и этнографии 2-й половины XIX — начала XX в. Ремизов, экстраполировал исторически локальные наблюдения и концепции А.Веселовского, А.Афанасьева, А.Потебни и др.; модели средневековой (в фольклористике — народной) культуры становятся архетипами национального сознания в целом, Поэтому ремизовская метафизика истории включает и современный этап и даже способна прогнозировать развитие грядущих трагических катаклизмов (некоторые предостережения писателя оказались пророческими). Драматический мир универсалий, восходящих к древнерусской мифологии, явлен и в произведениях, повествующих о современной России (“Часы”, “Пруд”, “Крестовые сестры”, “Пятая язва” и др.). Подобно другим писателям-“неомифоло-гам” Ремизов расширил этот круг мифологем за счет образов и мотивов из позднейшей литературы. Реальность и надреальность оказываются в его произведениях взаимопроницаемыми в духе принципов символистской литературы (с которой Ремизов постоянно соприкасался, не разделяя, впрочем, мистико-метафизической концепции двоемирия и скептически относясь к жизнестроительским ее устремлениям).

Этот скепсис определяется ремизовской концепцией человека, близкой к экзистенциалистской “философии трагедии” Шестова. Трагедия конечности человеческого существования усугубляется у Ремизов убежденностью в раздвоенности человеческой природы (имеющей истоки в средневековых представлениях и почерпнутой у Гоголя и Достоевского). Крайним выражением этого комплекса идей и настроений раннего Ремизов, который И.Ильин охарактеризовал как “черновиденье”, становится формула “Человек человеку бревно” (“Крестовые сестры”). Исходя из данных представлений, Р. размышляет о судьбе России, наиболее полно — в повести “Пятая язва” (1912). Герой повести — следователь Бобров, отчаявшийся в своих попытках восстановить законность и потому отказывающийся “быть русским”, пишет “обвинительный акт ...всему русскому народу”, но терпит поражение в духовном поединке с носителем иррациональной органики народной жизни — старцем Шалаевым. Ремизов против абсолютизации интеллигенцией хороших, а после революции — дурных черт народа, и потому “обвинительный акт” его героя — это “плач” о народной судьбе.

В драматургии Ремизов наиболее отчетливо выразилась исповедуемая им “необарочная” поэтика, позволяющая совместить фарс и трагедию, низменно-животное, “обезьянье” и возвышенно-духовное, “серафическое”, инвективы к вечности и злободневные намеки (“Бесовское действо над неким мужем”, 1907; “Трагедия о Иуде, принце Искариотском”, 1908: “Действо о Георгии Храбром”, 1910: “Царь Максимилиан”, 1919). Апеллируя к средневековым формам театральности, Р. стремился создать представление-мистерию, погружающую зрителя в фантастическую, “сновидную” атмосферу и непосредственно вовлекающую его в соборное, одновременно и сакральное, и площадное действо.

В 20-е экспериментальное начало ремизовского творчества особенно ярко выступило в книгах “Кукха”, “Россия в письменах” и “Взвихренная Русь”. По отзыву А.Синявского, “ремизовская “Кукха” замечательна тем, что содержит не просто портрет Розанова, каким он был, но — портрет стилистики Розанова, которая пародийно и вместе с тем зеркально отражается в стилистике Ремизова”. Сам Ремизов писал о “России в письменах”, что это “не историческое ученое сочинение, а новая форма повести, где действующим лицом является не отдельный человек, а целая страна, время же действия — века”. Мозаичная картина событий в “Взвихренной Руси”, перемешанная со сном, лирическим плачем, молитвой, анекдотом, композиционно и графически передает картину драматического слома эпохи.

Автобиографическая проза Ремизова во многом отличается от привычных форм этого жанра: реальные факты переплетены с авторской фантазией, композиция, как правило, не линейно-хронологична, а мозаично-непоследовательна, подчинена лирическому импульсу.

Последние книги Ремизова — переосмысление в свете истории XX в, памятников русской и мировой культуры (“Тристан и Изольда”, “Савва Грудцын”, “Круг счастья” и др.). В подготовленном в последние годы жизни, но неизданном сборнике сказок “Павлиньим пером” Р. обратился к фольклору мусульманского Востока, включая религиозно-мистические суфийские предания, известные писателю благодаря творческим беседам с востоковедом В.Никитиным. Своеобразное эстетическое завещание Ремизова, — книга “Огонь вещей” — явилась уникальным “гипнологическим” исследованием русской литературы (тема снов в творчестве Гоголя, Пушкина, Достоевского, Тургенева и др.) и как бы замыкает литературно-философскую эссеистику Серебряного века, посвященную русской классике