Вариант второй. Конформисты
Безусловно, как всегда бывает в подобных случаях, наряду с людьми, искренне поверившими в новые идеи (Поливанов писал: “Я встретил революцию как революцию труда”[15]), были и ученые, у которых смена власти и смена господствующей идеологии вызвали стремление приспособиться к новым условиям, а то и занять высокое положение. Конформизм мог принимать разные формы. Наряду с достаточно простым случаем, который мы видим на примере Н.М. Каринского, бывали и своеобразные и нестандартные ситуации, как в случае с Н.Я. Марром.
Член-корреспондент АН СССР Николай Михайлович Каринский (1873—1935) был филологом старой школы, учеником академика А.И. Соболевского. До революции и в 1920-е гг. он занимался традиционными для русской филологии проблемами: текстологией древнерусских памятников, палеографией, диалектологией. Подробно его характеризовавший П.С. Кузнецов писал в неопубликованной части воспоминаний: “Он был прекрасный палеограф, знаток рукописей, и в этом отношении мы много могли получить от него”. Но он пишет о Каринском и другое: “Московские профессора и преподаватели его не любили. Это объясняется тем, что во многом он действовал не прямыми путями. А.С. Орлов, не стеснявшийся и при студентах, как-то прямо сказал: “Он — сволочь”. Как лингвист, Каринский стремился идти в ногу с веком и объяснять разные языковые факты социально и экономически, хотя в целом у него оригинальных взглядов чисто в лингвистическом отношении не было”. В другом месте П.С. Кузнецов пишет об отрицательной роли Н.М. Каринского в ликвидации Московской диалектологической комиссии, в 1904—1931 гг. — одного из ведущих лингвистических центров Москвы: “Была преобразована Московская диалектологическая комиссия, переименованная в Диалектографическую комиссию, причем во главе ее встал Н.М. Каринский. Постепенно старые диалектологи перестали там бывать, а Н.Н. Дурново, раньше бывший товарищем председателя, теперь не называл ее иначе, как “Вониловская комиссия”, так как главная деятельность Каринского (научная) была направлена на изучение говора деревни Ванилово (Московской губернии, позднее — поселок им. Цюрупы. — В.А.) и изменений в нем, начиная с начала ХХ в., под влиянием открывшейся там фабрики”. В опубликованной части воспоминаний П.С. Кузнецов пишет о деятельности Каринского в 1932 г. в НИИ языкознания при Наркомпросе, когда шла травля крупного ученого А.М. Селищева и его аспиранта С.Б. Бернштейна: “Из старых лингвистов Н.М. Каринский способствовал выпиранию Селищева из института, он входил в местком, но открыто выступить против него он не решался. В конце концов Селищев был исключен из института, а вместе с тем был исключен из аспирантуры С.Б. Бернштейн, особенно рьяно защищавший Селищева. Но Наркомпрос через некоторое время восстановил и того, и другого, после чего Каринский говорил, что он рад этому и что он всегда был против их исключения” [16].
Переориентация Н.М. Каринского очевидна уже в связи с тематикой его публикаций. Если в 1920-е гг. он еще печатал работы по палеографии, то последней, изданной уже посмертно его книгой стало социологическое исследование упомянутого выше говора деревни Ванилово [17].
Схожим, хотя не столь откровеным было поведение ученого иного поколения — видного монголиста, также члена-корреспондента АН СССР Николая Николаевича Поппе (1897—1991). До 1941 г. он издал 27 книг по монголистике и тюркологии, каждая из которых имела значительную научную ценность. И все они, особенно написанные в 1930-е гг., демонстрировали лояльность их автора к советской власти и его приверженность марксизму. Вот типичная для него цитата: “На смену этой отжившей поэзии ламства пришла богатейшая революционная, подлинно колхозная поэзия, мощно вытесняющая ламскую поэзию и даже вытеснившая ее”[18]. Даже в совсем небольшой книге, посвященной чисто лингвистическому описанию одного из бурятских диалектов, почти страницу занимает длинная цитата из “Диалектики природы” Ф. Энгельса о случайности и необходимости, лишь косвенно относящаяся к теме [19]. И как положено, Поппе клеймил тех, кого полагалось, в том числе и Е.Д. Поливанова, обвиненного в “протаскивании буржуазных идей и теорий” [20]. Французский языковед-марксист О. Соважо, наблюдая за развитием лингвистики в СССР, пришел к выводу о том, что к марксизму здесь больше всего приближается не Н.Я. Марр, а совсем другие ученые, из которых на первое место ставил Поппе [21]. Активной была и общественная деятельность Поппе: председатель ячейки Всесоюзной ассоциации работников науки и техники для содействия социалистическому строительству (ВАРНИТСО) в Институте востоковедения АН СССР, депутат райсовета.
А в 1942 г. этот человек перешел на сторону гитлеровцев, в 1943—1945 гг. работал в фашистской Германии, с 1949 г. жил в США. Как сам Поппе указывает в воспоминаниях, он в дни Халхин-Гола консультировал советский Генштаб, в годы войны работал в Берлине в эсэсовских учреждениях, позднее сотрудничал с американской разведкой, а в годы маккартизма давал в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности показания против американского монголиста левых взглядов О. Латимора. То есть в зависимости от обстоятельств он служил каждому режиму, при котором оказывался. В опубликованных на склоне лет в США воспоминаниях [22] Поппе резко критикует советский строй и оправдывает свой переход на сторону Гитлера.
Одна из выпускниц восточного факультета ЛГУ начала 1930-х гг., с которой мы разговаривали уже в 1990-х, сказала о Поппе, что он был какой-то скользкий и напоминал лягушку; конечно, на такой оценке могло сказаться знание последующей судьбы Поппе. А видный тюрколог и монголист Д. Синор, знавший Поппе уже в США, говорил о нем: “Это человек, который никогда не умел сказать “нет””. Поппе не был ни коммунистом, ни антикоммунистом, ни фашистом, ни антифашистом. Ему хотелось заниматься своей монголистикой, а за возможность это делать он был готов платить любую цену. Потеряв в человеческой репутации, он работал в науке семь десятилетий и стал крупнейшим монголистом ХХ в.
И безусловно, нельзя обойти такую фигуру, как академик Николай Яковлевич Марр (1864—1934). Мы не будем здесь рассматривать его “новое учение о языке”, безусловно антинаучное, и описывать историю расцвета и гибели марризма, все это мы сделали раньше [23]. Здесь нам важно лишь выяснить тип поведения этого ученого в 1920—1930-е гг.
Даже в очень подробном и в фактической части вполне достоверном жизнеописании Марра, составленном В.А. Миханковой и трижды издававшемся в 1930—1940-е гг., нет никаких данных о какой-либо левизне его взглядов до революции, если не считать некоторых его симпатий к кавказским национальным движениям. Наоборот, В.А. Миханкова упоминает, что он выполнял цензорские функции [24], в 1905 г. в совете Петербургского университета нередко блокировался с правыми профессорами [25]. Участвовал он и в деятельности официальных церковных органов, где, в частности, обсуждался вопрос об автокефалии грузинской церкви [26]. Известно, что он был старостой грузинской церкви в Петербурге. В эпоху, когда либеральная профессура отличалась либо атеизмом, либо равнодушием к религии, либо религиозностью неофициального типа (богоискательство), связь ученого с официальной церковью четко указывала на его принадлежность к правым. Об этом свидетельствовала во многом и тематика его исследований: достаточно сказать о подробно описанных у В.А. Миханковой его экспедициях в монастыри Афона, Синая и Иерусалима. Представить себе, что именно он, единственный из членов Императорской Академии наук, станет членом партии большевиков, в то время было невозможно.
В первые годы после революции Марр был столь же лоялен к новой власти, как прежде к старой, но держался от нее на расстоянии. “Новое учение о языке”, впервые сформулированное в 1923 г., поначалу не содержало политических и идеологических лозунгов. Но с 1926 г., а особенно активно с 1928 г. Марр начал приспосабливать свои идеи к газетной фразеологии той эпохи. Например, сформулированную им ранее идею о неизбежности будущего всемирного языка он дополнил указанием на то, что этот язык появится вместе с переходом к коммунизму. А дальше мы находим у него с 1928 г. до конца жизни множество однотипных заявлений вроде: “Материалистический метод яфетической теории — метод диалектического материализма и исторического материализма, т.е. тот же марксистский метод, но конкретизированный специальным исследованием на языковом материале” [27]. Подчеркивал Марр и пролетарский характер своего учения [28]. После этого его идеи были канонизированы и вплоть до 1950 г. внедрялись административным путем.
Однако во время поездок за границу в эти же годы Марр говорил и совсем другое: “Марксисты считают мои работы марксистскими, тем лучше для марксизма” [29]; “С волками жить — по-волчьи выть!” [30]. Показательна и более поздняя (начало 1950-х гг.) оценка О.М. Фрейденберг: “Марр никогда не бывал на заседаниях своего института. Он всегда где-то заседал, верней, показывался. Гоняясь за популярностью и желая слыть общественником, он отказывал научным занятиям в своем присутствии и руководстве, не сидел на собрании “по борьбе с хулиганством”. Вечно думая об одном, о своей теории, он покупал внимание власти своей бутафорской “общественной деятельностью”” [31].
Есть все основания считать, что Н.Я. Марр в отличие от своего научного противника Е.Д. Поливанова и ряда других ученых не был искренен, говоря о своем марксизме и приверженности пролетарскому мировоззрению. В то же время не был он и конъюнктурщиком в чистом виде. Он безусловно верил в свои “яфетические” идеи и абсолютно искренне их отстаивал. Но это была не просто “покупка внимания властей”. Марр хотел не только признания своих идей (а ими и без вмешательства власти увлекались тогда многие), но монополизма в науке.
Все мемуаристы отмечают среди свойств Марра властность, стремление к лидерству, вспыльчивость, резкость. Академик В.М. Алексеев в статье памяти Марра писал: “Это грандиозный, бурный, беспредельный темперамент. <...> Это был вечный гейзер, не деливший своих вод на струи и назначения, — вулкан, действовавший в едином огне и сотрясавший все вокруг”[32]; “Экспансия была его лозунгом, страстью его жизни” [33]. Он был беспощаден к научным противникам, вечно ссорился с коллегами и учениками. Но он и до, и после революции не вступал в конфликты с властью. Потерпев неудачу в распространении яфетической теории за рубежом, он сосредоточился на установлении ее монополии в своей стране, используя здесь как личную харизму, так и подстраивание к лозунгам, шедшим сверху. А власти очень важно было найти среди именитых и авторитетных ученых человека, который бы не просто с ней сотрудничал, но заявил бы о переходе на позиции ее идеологии. И даже осудивший впоследствии марризм И.В. Сталин счел, что “Н.Я. Марр действительно хотел быть и старался быть марксистом” [34]. Но он скорее подлаживался под марксизм.