В. М. Алпатов Филологи и революция

© 2002, Владимир Михайлович Алпатов.

В данной статье речь пойдет о различных моделях поведения русских ученых в чрезвычайных исторических обстоятельствах, сложившихся в нашей стране после 1917 г. В силу наших научных интересов мы ограничимся рассмотрением биографий ученых-филологов в широком смысле этого слова (отраженном, например, в словосочетании “доктор (кандидат) филологических наук”), хотя некоторые из наших героев в ряде своих работ выходили за пределы филологии. Мы не утверждаем, что филологические науки в данном плане имеют какую-либо специфику. Наоборот, нам кажется, что на примере биографий филологов можно выявить некоторые закономерности, присущие ученым вообще. В то же время сопоставление жизненных судеб и разных типов поведения на примере ученых, занимавшихся сходными (хотя не всегда теми же самыми) проблемами и вышедших из однотипной среды, дает, как нам кажется, возможность четче показать то, как при похожих внешних условиях люди могут себя вести совершенно по-разному. Автор статьи использует материал своих прежних публикаций (некоторые из которых были выполнены в соавторстве с ныне покойным Ф.Д. Аншиным) [1], в некоторых из них уже делалась попытка сопоставительного анализа психологических типов ученых [2].

К 1917 г. русская филология, разделенная на две корпорации — собственно филологов и востоковедов, имела давние традиции и значительные научные результаты. Как и другие науки, филология была сосредоточена в университетах: востоковедение — на восточном факультете Петроградского университета, собственно филология — на историко-филологических факультетах восьми крупных университетов. Разные университеты имели разные традиции (в области лингвистики существовали Харьковская, Казанская, Московская, Петербургская школы), но довольно частые переезды профессуры из одного университета в другой (при ограниченности вакансий часто лишь таким образом можно было подняться в должности и звании) способствовали корпоративному единству филологов. Их состав по социальному происхождению был неоднороден: дворяне и разночинцы, интеллигенты в нескольких поколениях и пробившиеся наверх “кухаркины дети”. В первые два десятилетия ХХ в. выявились и различия подходов: одни, особенно представители старшего и среднего поколения, сохраняли традиции науки предшествующего века, тяготея к изучению письменных памятников прошлых эпох и считая “истинной” наукой лишь историческое изучение культуры; другие, в основном среди молодежи, тяготели к новым сюжетам от фонетики до народной культуры и интересовались современностью; начинали формироваться лингвистический структурализм и формальная школа в литературоведении. По воспоминаниям Ю.Н. Тынянова, один из академиков-филологов (скорее всего, речь идет о В.Н. Перетце) называл ученых, занимавшихся литературой XVIII—XIX вв., “тру-ля-ля”; молодежь вроде того же Тынянова презирала “стариков” за консерватизм.

Тем не менее все эти люди были объединены общими традициями и привычками. В большинстве они принадлежали к той части интеллигенции, которая не предчувствовала никаких катастроф. В отличие от людей искусства, более чутких к “шуму времени” и ощущавших приближение “неслыханных перемен”, они жили в спокойном и уютном мире, где можно было сосредоточиться на решении интеллектуальных вопросов вроде классификации русских диалектов. У них были, конечно, свои проблемы: как получить кафедру в лучшем университете, как поразить язвительной статьей научного противника. Но эти проблемы не выходили за рамки того же уютного мира. Одни из них были равнодушны к политике, другие ею интересовались, склоняясь либо к кадетам, либо к октябристам, иногда даже сочувствуя социалистам. За редким исключением, это была политика на уровне застольных бесед или профессорских кружков. Материальные проблемы могли ощущаться: кому-то не хватало жалованья в связи с увеличением семьи, для кого-то оказывалась слишком дорогой квартира. Но представить себе голодное в прямом смысле слова существование или жизнь нескольких семей в одной квартире они не могли. Они, конечно, знали, что миллионы людей в России живут совсем иначе, обычно сочувствовали голодным и обездоленным, но точкой отсчета для них был их собственный образ жизни.

И вдруг этот мир рухнул за считанные месяцы и дни. На экстремальную ситуацию надо было реагировать. И реакция была разной. При этом оказывается, что она в очень малой степени коррелировала и с социальным происхождением, и с политическими взглядами до революции, и со степенью научного новаторства. Впрочем, в последнем случае корреляция в одну сторону все же имела место: научный консерватизм естественно сочетался с политическим. Ученые старой школы переходили на сторону революции (Е.Н. Щепкин, Н.М. Каринский), но за ними утвердилась репутация конформистов. А среди тех, кто искренне увлекся идеями революции, нам известны лишь новаторы во всем, включая свою специальность. Но и среди новаторов поведение бывало различным. Н.С. Трубецкой и Н.Ф. Яковлев, знакомые со студенческих лет, были близки по научным взглядам, но оказались в противоположных лагерях (при том, что ценили друг друга всегда и в течение 1920-х гг. сохраняли личные контакты). Тем более не было корреляции в остальном. Люди, боровшиеся с царизмом, могли оказаться столь же непримиримыми к новой власти, а ученые, ранее отличавшиеся правыми взглядами, связанные с церковными кругами, могли называть себя марксистами и сторонниками пролетарской идеологии. Три крупнейших представителя марксистской лингвистики 1920—1930-х гг.: Е.Д. Поливанов, Н.Ф. Яковлев и Л.П. Якубинский — были из дворян, а А.М. Селищев, единственный крестьянский сын из видных советских языковедов 1920—1930-х гг., в гражданскую войну находился на стороне белых, а позже долго не скрывал свою оппозиционность. Если происхождение и оказывало здесь какое-то влияние, то сложно и опосредованно: нам кажется, что на судьбу Н.Я. Марра повлияло его глубинное ощущение своей чужеродности профессорской среде, в которую он пробился “снизу”. Но главным, вероятно, оказывался психологический склад того или иного человека. При одинаковых или очень похожих происхождении и социальном положении люди оказывались совершенно разными, а экстремальные обстоятельства лишь высвечивали и демонстрировали их качества.

Мы разберем некоторые психологические типы ученых-филологов, связанные с различной позицией, которую они заняли после 1917 г. Мы не претендуем ни на исчерпывающую классификацию, ни на сколько-нибудь полный охват персонажей. Наше рассмотрение имеет один явный пробел: мы не будем рассматривать тех ученых, которые ощущали свою полную несовместимость с новым общественным строем и вступали на путь борьбы с ним; одни из них вскоре погибли, другие ушли в эмиграцию. Мы не будем говорить об ученых-эмигрантах (среди которых тоже, конечно, бывали люди разного склада, а их отъезд мог быть обусловлен разными причинами, в том числе и случайными). Мы рассмотрим только тех, кто в 1920-е и последующие годы остался на родине (включая и будущих эмигрантов “второй волны”, например Н.П. Поппе) и при этом продолжал работать по специальности. В то же время мы будем говорить о людях разных поколений: от тех, кто в 1917 г. был уже именитым ученым (Н.Я. Марр, М.Н. Сперанский), до тех, кто тогда лишь начинал свой путь. Речь будет идти лишь о значительных ученых, оставивших след в науке.

Вариант первый. Революционеры

Среди крупных русских филологов почти не было участников революционного движения до 1917 г. Можно, кажется, назвать лишь две фамилии: связанного когда-то с “Союзом борьбы за освобождение рабочего класса” Д.Н. Кудрявского и эсера С.О. Карцевского. Но первый давно отошел от политики, а в 1920 г. умер, а второй, вернувшись в 1917 г. из эмиграции, вскоре вынужден был эмигрировать окончательно.

В то же время идеи революции привлекали тогда многих талантливых людей, в основном из молодежи. Мы упоминаем лишь видных филологов, специализировавшихся в области лингвистики: Е.Д. Поливанова, Н.Ф. Яковлева и Л.П. Якубинского (Поливанов и Якубинский занимались также поэтикой, оба были связаны с ОПОЯЗом и формальной школой). Все трое к 1917 г. только начинали свою деятельность: Яковлев и Якубинский родились в 1892 г., а Поливанов на год раньше, все к тому времени кончили университет и опубликовали первые работы.

Все знавшие Е.Д. Поливанова, оценивая его по-разному, признавали необычность его личности. Хорошо его знавший В.А. Каверин (изобразивший его под фамилией Драгоманова в романе “Скандалист, или Вечера на Васильевском острове”) писал в воспоминаниях: “Черты гениальности, черты огромного превосходства над окружающими в Поливанове начинали сверкать мгновенно. <...> Тынянов, и я вслед за ним, принимал Поливанова как фигуру настолько загадочную, странную, не ложившуюся в обычные представления. Какой-то ореол таинственности окружал всегда эту фигуру” [3]. В.Б. Шкловский назвал его “обычным гениальным человеком” [4].

Однако были и другие оценки. Вот слова Н.Н. Поппе, отражавшего мнения петроградской профессуры: “К категории человеческих отбросов принадлежал Евгений Дмитриевич Поливанов, блестящий лингвист и автор первоклассных трудов по японскому языку” [5]; в другой публикации он сопоставлял Поливанова с героем повести Р.Л. Стивенсона “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” [6]. А вот не столь резкая, но далеко не восторженная оценка знавшего Е.Д. Поливанова уже в конце 1920-х гг. П.С. Кузнецова: “Человек он был необычный (это, кажется, всем известно). У него были две жены, с которыми он жил по очереди, слуга-китаец и собака. Кроме того, он был наркоман. <...> Моральные принципы и стыд для Е.Д. не имели никакого значения, но был он человек добрый и отзывчивый. Р.О. Шор однажды так характеризовала его: “Он с вас рубашку снимет, а когда нужно, с себя за вас снимет”. Когда у него не было денег, ему ничего не стоило встать на углу улицы и просить милостыню” [7]. Легенды о том, как он добывал деньги сбором милостыни, ходили со времени его научных командировок в Японию в 1914, 1915 и 1916 гг. О наркомании Е.Д. Поливанова, (к наркотикам он пристрастился не позже первой половины 1920-х гг.) сообщают почти все мемуаристы, а в следственном деле она имеет подтверждение: для поддержки физического состояния были необходимы инъекции героина [8]. В то же время все мемуаристы единодушно говорят об огромных талантах Евгения Дмитриевича, большой материал об этом собран в самой подробной биографии ученого, книге В.Г. Ларцева [9]. Приведем лишь один пример. Поливанову ничего не стоило переводить с листа Гёте с немецкого на узбекский язык.

Е.Д. Поливанов, безусловно, был человеком очень экстравагантного поведения (мог, например, подниматься к студентам в аудиторию по водосточной трубе), склонным к приключениям и авантюрам. С юности его интересовала политика. Весьма правдоподобны его рассказы на следствии о том, что в Японии он выполнял задания царской разведки [10]; позже упорно ходили слухи о его связях с черносотенцами. Однако после Февраля он активно участвует в революционных событиях, поначалу среди меньшевиков-интернационалистов (левое крыло меньшевиков во главе с Ю.О. Мартовым), а сразу после Октября приходит к большевикам, хотя в партию его примут лишь в 1919 г. Потом работа в Наркоминделе под руководством Л.Д. Троцкого (с которым Поливанов вскоре разругался), организация отрядов красных китайцев, подготовка по заданию Коминтерна революции в Синьцзяне, окончившаяся неудачей, активная деятельность в Средней Азии, включавшая и организацию первого там университета в Ташкенте, и руководство Узбекским главлитом. И все эти годы Поливанов одновременно занимался и наукой. Среди прочих тем он разрабатывал и проблемы построения марксистской лингвистики, что потом нашло отражение в книге “За марксистское языкознание” [11].

Сын донского помещика Н.Ф. Яковлев и выпускник кадетского корпуса Л.П. Якубинский не отличались столь большими странностями, но тоже были людьми своеобразными и несколько экстравагантными. Н.Ф. Яковлев и тогда, и позже отличался резкостью поведения, острым языком, нелюбовью к соблюдению канонов и приличий. На его политической позиции сказались, по-видимому, влияние первой жены В.И. Вегер, состоявшей с 1912 г. в партии большевиков, и революционная ситуация в Московском гарнизоне, где он оказался в 1917 г. после призыва в армию. Его деятельность в 1917—1918 гг. была очень активна: он вступил в партию, заведовал Информационным бюро штаба Московского военного округа, выполнял ответственные задания. В одном из архивных документов сохранилось такое свидетельство: Яковлев “выполнял задание штаба о фактическом подчинении редакции “Русских ведомостей” распоряжениям правительства и о ликвидации этого издания”. “Русские ведомости” — существовавшая с 1863 г. либеральная “профессорская” газета, где печатались М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.И. Успенский, В.Г. Короленко. Потом пришел комиссар с маузером и ее закрыл. И комиссаром этим был Николай Феофанович Яковлев, в будущем один из создателей структурной фонологии, автор замечательных грамматик кавказских языков.

Но в партии он пробыл меньше года. Надоело комиссарить, захотелось вернуться в науку, что можно было сделать, лишь сдав партбилет. Но еще долго Н.Ф. Яковлев выступал в качестве “красного профессора”, также стремившегося к созданию марксистской лингвистики. Огромную роль он сыграл (как и Е.Д. Поливанов) в “языковом строительстве”, создании на научной основе латинских алфавитов для десятков языков народов СССР [12].

Л.П. Якубовский, автор опережавшего свое время исследования диалогической речи, перешел на советские позиции позже, уже во второй половине 1920-х гг. В это время он был одним из руководителей ленинградской науки, активным участником научных дискуссий, также выступавшим за построение марксистской науки о языке.

И еще одно имя, на наш взгляд, достойно упоминания, хотя сейчас часто стараются полностью его зачеркнуть. Это В.Н. Волошинов, один из видных представителей “круга Бахтина”, под именем которого были изданы знаменитые книги “Фрейдизм” и “Марксизм и философия языка”. При неясности вопроса о разграничении авторства В.Н. Волошинова и М.М. Бахтина нельзя, на наш взгляд, считать доказанной распространенную гипотезу о том, что Волошинов никогда ничего не писал. Все хорошо знавшие его люди отмечали значительность его личности. А биография его любопытна. Мистик, розенкрейцер, поклонник немецкой неокантианской философии, он к середине 1920-х гг. почти религиозно уверовал в марксизм и начал развивать социологический подход к разным гуманитарным дисциплинам [13].

Все перечисленные выше ученые относились к марксизму и к революции искренне, без какой-либо конъюнктурности. Это подтверждает и их дальнейшая судьба, разная, но достаточно печальная. В наши студенческие годы профессор П.С. Кузнецов на лекциях и о давно погибшем Е.Д. Поливанове, и о тогда еще живом Н.Ф. Яковлеве говорил одну и ту же фразу: “Он плохо кончил”.

Когда в советском языкознании устанавливалось господство учения Н.Я. Марра, Е.Д. Поливанов активно выступил против него. В 1929 г. он по своей инициативе принял участие в диспуте в Коммунистической академии и потерпел поражение. В заключительном слове он вынужден был сказать: “Имею дело здесь с верующими — это прежде всего. Было бы смешно мне ставить своей задачей переубедить верующих” [14]. Началась борьба с “поливановщиной”, в которой приняли участие и близкие к нему по взглядам ученые, включая Н.Ф. Яковлева. Поливанову пришлось вернуться в Среднюю Азию, где травля продолжалась. После издания в 1931 г. книги “За марксистское языкознание”, где Поливанов подтвердил критику марризма, он потерял возможность печататься в Москве и Ленинграде. В августе 1937 г. ученый был арестован и в январе 1938 г. расстрелян.

В отличие от него, В.Н. Волошинов не выступал с критикой марризма, а Н.Ф. Яковлев и Л.П. Якубинский во многом подпали под влияние этого учения. Однако и их судьба оказалась довольно печальной, хотя никто из них не был арестован. В.Н. Волошинов подвергся в начале 1930-х гг. жесткой проработке со стороны марристов, с 1930 г. перестал публиковаться и в последние годы жизни работал в явно маргинальном учреждении: Институте повышения квалификации работников искусств. В 1936 г. он умер после тяжелой болезни и был надолго забыт. Л.П. Якубинский со второй половины 1930-х гг. занял критическую по отношению к марризму позицию и лишился руководящих должностей; после 1934 г. до смерти в 1945 г. не напечатал ни одной научной работы. Н.Ф. Яковлев хотя в 1930—1940-е гг. продолжал работать и издаваться, но его положение в науке становилось все более маргинальным. После выступления И.В. Сталина против марризма именно он пострадал больше всего: как “неразоружившегося марриста” его в 1951 г. уволили со всех мест работы, он психически заболел и до смерти в 1974 г. так и не смог вернуться в науку.

Все эти люди пришлись ко двору в 1920-е гг., а изменение общественной ситуации с начала 1930-х гг. сделало их в той или иной степени ненужными, прежде всего для власти.