2. Койре А. Очерки истории философской мысли

О ВЛИЯНИИ ФИЛОСОФСКИХ КОНЦЕПЦИЙ НА РАЗВИТИЕ НАУЧНЫХ ТЕОРИИ

на развитие научной мысли. Если же иной раз какой-нибудь исто-

рик позитивистской ориентации и упомянет об этом влиянии, то

лишь затем, чтобы попенять, что в былые времена философия

действительно оказывала влияние на науку и даже господство-

вала над ней, следствием чего явилась бесплодность как антич-

ной, так и средневековой науки; что только после бунта науки

против тирании философии, этой пресловутой «королевы наук»

XVII в., началось действительное совпадение прогресса в науке

с ее последовательным освобождением от упомянутой тирании и

иереходом на твердую эмпирическую основу; что, к сожалению,

это освобождение произошло далеко не сразу, так что у Декарта

и даже у Ньютона мы находим следы метафизических спе-

куляций. Должен был наступить XIX или даже XX век, чтобы

они окончательно исчезли; и если вопреки всему это все-таки

произошло, то благодаря Бэкону, Огюсту Копту, Эрнсту Маху и

Венской школе.

Итак, какими бы пара- или ультранаучными ни были идеи,

приведшие Кеплера, Декарта, Ньютона или даже Максвелла к их

открытиям, в конечном счете они либо имеют ничтожное значе-

ние, либо вообще не идут в счет. Что действительно имеет зна-

чение, так это само открытие, установленный закон; закон дви-

жения планет, а не Мировая Гармония; сохранение движения, а

не Божественная Неизменность... Как сказал Г. Герц: «Теория

Максвелла — это уравнения Максвелла».. Со своей стороны я полагаю, что не сле-

дует слишком дурно отзываться об образах. По-моему, на самом

деле достойно удивления не то, что образы не согласуются пол-

ностью с теоретической реальностью, а, наоборот, достоин удив-

ления тот факт, что такое полное согласие имеет место и что

научное воображение, или интуиция, создает эти образы столь

прекрасными и что они столь глубоко проникают в области (чему

каждый день приносит новые подтверждения), на первый взгляд,

совершенно закрытые для интуиции, например в атом или даже

в его ядро. Так мы обнаруживаем, что к образам возвращаются

даже те, кто, подобно Гейзенбергу, их решительно изгонял.

Предположим, однако, вместе с Бертом, что философские воз-

зрения являются не больше чем строительными лесами. Но и в

этом случае — поскольку крайне редко приходится видеть, чтобы

здание строилось без них, — сравнение Берта приводит нас к пря-

мо противоположному выводу, чем тот, который он делает, а

именно, что такие строительные леса совершенно необходимы

для постройки, ибо они обеспечивают самую возможность таковой.

Вне всякого сомнения, post factum научная мысль может их

отбросить, но, возможно, только для того, чтобы заменить други-

ми. Или, быть может, для того, чтобы просто забыть о них, по-

грузить в сферу подсознания на манер грамматических правил,

о которых забывают по мере того, как осваивают язык и которые

полностью исчезают из сознания с достижением полного освое-

ния языка.

И — чтобы больше не возвращаться к Стронгу — совершенно

очевидно, что творчество Фарадея столь же мало может быть

объяснено исходя из факта его принадлежности к таинственной

секте сандеманьянцев, сколь творчество Гоббса — исходя из его

пресвитерианства, Эйнштейна — из его иудаизма или Де Брой-

ля — из его католицизма (хотя было бы безрассудным отрицать

любое влияние: пути разума столь причудливы и неисповедимы!).

Довольно часто философско-теологические высказывания великих

ученых XVII и XVIII вв. играют не большую роль, чем анало-

гичные высказывания некоторых наших современников... Но это

отнюдь не всегда так. Легко, например — или по меньшей мере·

возможно, — показать, что великая битва между Лейбницем и

Ньютоном, под знаком которой протекала первая половин»

XVIII в., в конечном счете имеет в своей основе противополож-

ности их теолого-метафизических позиций. Она отнюдь не была

следствием столкновения двух тщеславий или двух техник, а про-

сто-напросто двух философий 3.

Итак, история научной мысли учит пас (по крайней мере я

попытаюсь это показать), что:

а) научная мысль никогда не была полностью отделена от

философской мысли;

б) великие научные революции всегда определялись ката-

строфой или изменением философских концепций;

в) научная мысль — речь идет о физических науках — разви-

валась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках

определенных идей, фундаментальных принципов, наделенных

аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались

принадлежащими собственно философии.

Разумеется, из этого отнюдь не следует, что я отвергаю зна-

чение открытия новых фактов, новой техники или, более того, на-

личия автономности или даже внутренней закономерности раз-

вития научной мысли. Но это уже другая история, говорить о ко-

торой сейчас не входит в мои намерения.

Что касается вопроса о том, положительным или отрицатель-

ным было влияние философии на развитие научной мысли, то,

откровенно говоря, этот вопрос либо не имеет большого смысла—

ибо я только что со всей определенностью заявил, что наличие

некоей философской обстановки или среды является необходимым

условием существования самой науки, — либо обладает очень глу-

боким смыслом, ибо приводит нас вновь к проблеме прогресса —

или декаданса — философской мысли как таковой.

Действительно, если мы ответим, что хорошие философии

оказывают положительное влияние, а плохие — менее положи-

тельное, то мы окажемся, так сказать, между Сциллой и Хариб-

дой, ибо в таком случае надо обладать критерием «хорошей» фи-

лософии... Если же, что вполне естественно, судить по конечному

результату, то, как полагает Декарт, в этом случае мы оказы-

ваемся в ситуации порочного круга.

Более того, следует остерегаться слишком поспешных оценок:

то, что вчера представлялось превосходным, сегодня может не

оказаться таковым, и наоборот, то, что вчера было смехотворным,

сегодня может оказаться совсем не таким. История демонстри-

рует достаточно таких поистине ошеломляющих колебаний от од-

ной полярности к другой, и если она никоим образом не обучает

нас «воздержанию от суждений» (?????4), то, вне всякого сомне-

ния, она учит нас осмотрительности.

Фундамент истинного знания о реальном мире составляет для

Него(Койре) восприятие — а не умозрительные математические построе-

ния; опыт — а не априорное геометрическое рассуждение.

Намного более сложная ситуация предстала между тем перед

Платоном, который предпринял попытку сочетать идею Космоса

•с попыткой сконструировать телесный мир становления, движе-

ния и тел, отправляясь от пустоты (????), или чистого, геометри-

зовапного пространства. Выбор между этими двумя концепция-

ми — космического порядка и геометрического пространства — был

неизбежен, хотя он и был произведен лишь позднее, в XVII в.,

когда творцы новой науки, приняв за основу геометризацию про-

странства, вынуждены были отбросить концепцию Космоса.

Представляется совершенно очевидным, что эта революция,

заменившая качественный мир здравого смысла и повседневного

опыта архимедовым миром формообразующей геометрии, не мо-

жет быть объяснена влиянием опыта, более богатого и обширного

ио сравнению с тем опытом, которым располагали древние вооб-

ще и Аристотель в частности.

В самом деле, как уже довольно давно показал П. Таннери,

именно потому, что аристотелевская наука основывалась на чув-

ственном восприятии и была действительно эмпирической, она

гораздо лучше согласовывалась с общепризнанным жизненным

опытом, чем галилеева или декартова наука. В конце концов, тя-

желые тела естественно падают вниз, огонь естественно взмы-

вает вверх, солнце и луна восходят и заходят, а брошенные тела

не сохраняют без конца прямолинейности своего движения...

Инерционное движение не является экспериментальным фактом;

на деле повседневный опыт постоянно ему противоречит.

Что касается пространственной бесконечности, то совершенно

очевидно, что она не может быть объектом опыта. Бесконечность,

как отметил уже Аристотель, не может быть ни задана, ни пре-

одолена. Какой-нибудь миллиард лет ничто в сравнении с вечно-

стью; миры, открывшиеся нам благодаря гигантским телескопам

(даже таким, как Паломарский), в сравнении с пространственной

бесконечностью не больше, чем мир древних греков. А ведь про-

странственная бесконечность является существенным элементом

аксиоматической субструктуры новой науки; она включена в за-

коны движения, в частности закон инерции.

Наконец, что касается «опытных данных», на которые ссыла-

ются основоположники новой науки, и особенно ее историки, то

они ровным счетом ничего не доказывают, потому что:

а) так, как эти опыты были произведены — я показал это в

исследовании, посвященном измерению ускорения в XVII в.6,—

они вовсе не точны;

б) для того чтобы они были значимыми, их необходимо бес-

конечно экстраполировать;

в) они якобы должны доказать нам существование некоторого

явления — например, того же инерционною движения, — которое

не только не могло и не сможет наблюдаться, но, более того, само

искомое существование которого в полном и строгом смысле сло-

ва невозможно 7.

Рождение новой науки совпадает с изменением — мутацией —

философской установки, с обращением ценности, придаваемой

теоретическому познанию в сравнении с чувственным опытом,

совпадает с открытием позитивного, характера понятия бесконеч-

ности. Поэтому представляется вполне приемлемым мнение, со-

гласно которому инфинитизация Вселенной — «разрыв круга»,

как говорит Николсон8, или «раскалывание сферы», как я сам

предпочитаю это называть, — стала делом «чистого» философа

Джордано Бруно и на основании научных — эмпирических — до-

водов резко оспаривалась Кеплером.

Вне всякого сомнения, Джордано Бруно не очень уж крупный

философ и слабый ученый, а доводы, приводимые им в пользу бес-

конечности пространства и умозрительной первичности беско-

нечного, не очень убедительны (Бруно не Декарт). Тем не менее·

этот пример не единственный —· их много не только в философии,

но и в чистой науке: вспомним Кеплера, Дальтона или даже Мак-

свелла в качестве примеров того, как ошибочное рассуждение,

основанное на неточной посылке, привело к далеко идущим по-

следствиям.

Более того, история дает нам и контрпримеры. Достаточно

вспомнить Гоббса, который отрицал существование отдельного от

тел пространства и поэтому не понял новую галилееву, декартову

концепцию движения. Но может быть, Гоббс — плохой пример?

Он не был силен в математике. Недаром Джон Валлис заметил

однажды, что легче научить говорить глухонемого, чем разъяс-

нить доктору Гоббсу смысл геометрического доказательства. Лейб-

ниц, математический гений которого не уступал никому (nulli

secundus), является более удачным свидетелем. И вот парадок-

сальным образом именно концепция Гоббса послужила моделью

для динамики Лейбница. Дело в том, что Лейбниц, так же как

Гоббс, никогда не допускал существования абсолютного прост-

ранства и потому так никогда и не понял истинного смысла прин-

ципа инерции. Но — не было бы счастья, да несчастье помогло —

как бы иначе смог он прийти к принципу наименьшего действия?

Наконец, можно вспомнить не кого иного, как Эйнштейна: ясно,

что в его физике отрицание абсолютного движения и абсолют-

ного пространства немедленно влечет за собой отрицание прин-

ципа инерции.

Но вернемся к Ньютону. Возможно, говорит он, что в мире не

•существует какого-либо тела, действительно находящегося в аб-

солютном покое; более того, если бы оно даже и существовало,

мы не смогли бы отличить его от тела, находящегося в равномер-

ном движении. Точно так же, как мы не можем сейчас и не смо-

жем в будущем (вопреки тому, на что Ньютон, кажется, надеял-

ся) определить абсолютное — равномерное — движение тела, т. е.

его движение по отношению к пространству; мы можем опреде-

,лить только его относительное движение, т. е. его движение по-

отношению к другим телам, причем об абсолютном движении по-

следних — поскольку речь идет не об ускоренном, а о равномер-

ном движении — мы столь же мало знаем, сколь и о движении

первого. Но это отнюдь не противоречит понятиям пространства,

времени, абсолютного движения, а, наоборот, является строгим

следствием самой их структуры. Более того, бесконечно мало

вероятно, чтобы в ньютоновском мире некое тело когда-либо на-

ходилось в состоянии абсолютного покоя; и совсем уже невоз-

можно, чтобы оно когда-либо находилось в состоянии равномерного движения. Вместе с тем ньютоновская наука не может не

пользоваться этими понятиями.

В ньютоновском мире и в ньютоновской науке — в противо-

вес тому, что думал о них Кант, который их не понял (но именно

.основанная на таком непонимании кантовская интерпретация

проложила путь новой эпистемологии и метафизике, потенциаль-

яым основаниям новой, не ньютоновской науки). — не условия

познания определяют условия феноменологического бытия объек-

тов этой науки — или сущего (des etants), — но, наоборот, объек-

тивная структура бытия определяет роль и значение наших

познавательных способностей. Или, ^перефразируя старую форму-

лу Платона, можно сказать, что в Ньютоновой науке и в Ньюто-

новом мире не человек, а бог является мерой всех вещей. После-

дователи Ньютона могли позволить себе забыть об этом, полагая,

что больше не нуждаются в гипотезе о боге — этих «строительных

лесах», уже не нужных построенному зданию. Они ошиблись: ли-

шенный своих божественных подпорок, Ньютонов мир оказался

непрочным и неустойчивым — столь же непрочным и неустойчи-

вым, сколь смененный им мир Аристотеля.

Обрисованная в общих чертах интерпретация истории и струк-

туры науки Нового времени пока еще не является общеприня-

той. Хотя, как мне представляется, она находится на пути к это-

му, все же до пункта прибытия дорога предстоит еще неблизкая.

Действительно, наиболее распространенная ныне интерпретация

достаточно отличается от представленной выше и носит зачастую

позитивистский, прагматический характер.

Историки позитивистского направления, характеризуя твор-

чество Галилея или Ньютона, делают упор на экспериментальных,

эмпирических, феноменологических аспектах или сторонах их

учения, на их стремлении не доискиваться причин, а лишь выяв-

лять законы, на отказе от вопроса «почему?» путем замены его

вопросом «как?».

Такая интерпретация не лишена, разумеется, исторических

оснований. Роль эксперимента или, точнее, экспериментирования

е истории науки совершенно очевидна. Труды Гильберта, Гали-

лея, Бойля и т. д. изобилуют восхвалениями экспериментальных

методов, противопоставляемых бесплодию умозрительных спеку-

ляций. Что же касается предпочтения, отдаваемого поискам за-

конов, а не причин, то широко известен замечательный пассаж

Галилеевых «Бесед», где говорится, что было бы бесплодным и

бесполезным занятием обсуждать каузальные теории тяжести,

предлагаемые его предшественниками и современниками, ввиду

того что никто не знает, что такое тяжесть — ибо это только па-

звание, — и что гораздо лучше довольствоваться установлением

математического закона падения.

Всем также известен не менее замечательный пассаж из Нью-

тоновых «Начал», где по поводу все той же тяжести, превратив-

шейся к тому времени во всемирное тяготение, автор говорит, что

он «причину... свойств силы тяготения... до сих пор не мог вывести?

из явлений» и что он в этом плане «не измышляет» никаких ги-

потез. И продолжает: «Все же, что не выводится из явлений,

должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим,

механическим, скрытым свойствам не место в экспериментальной

философии.

В такой философии предложения выводятся из явлений и

обобщаются с помощью наведения» 9. Другими словами, устанав-

ливаемые экспериментом отношения посредством индукции

трансформируются в законы.

Так что неудивительно, что для большого числа историков

и философов этот легалистский, феноменистический или, бо-

лее общо, позитивистский аспект науки Нового времени пред-

ставляется выражающим самую ее сущность или по край-

ней мере принадлежность и что они противопоставляют эту

«10 " науку реалистскои 1J и дедуктивной науке средневековья и антич-

ности.

Хотелось бы, однако, выдвинуть следующие возражения про-

тив этой интерпретации.