От автора

 

Почти восемь лет – с 16 июня 1937 г. до 29 апреля 1945 г. – я в качестве адъютанта от люфтваффе{1} входил в состав «адъютантуры вооруженных сил при фюрере и рейхсканцлере» Адольфе Гитлере и таким образом являлся самым непосредственным очевидцем успехов и падения национал‑социалистического господства в Германии. После его краха – сначала офицеры разведок и следователи, а потом и различные историки – зачастую спрашивали меня о пережитом мною и о моих впечатлениях. Я отвечал на их вопросы чистосердечно и в меру своей осведомленности и лишь при допросах после пленения в Бад‑Ненндорфе, а также в Нюрнберге сознательно уходил от истины. Представляют ли мои изложенные в книге сведения и взгляды действительно интерес и ценность для исторической науки и для знания этой главы германской истории вообще, пусть судят читатели и специалисты.

Дать самому себе отчет о тех годах, которые изменили мою до той поры нормальную военную карьеру, побудили меня неоднократно повторяющиеся запросы историков, многочисленные беседы в семейном кругу, с родственниками, друзьями, бывшими сослуживцами. Я не просто хочу удостовериться в фактах и датах, но и пытаюсь обрести для себя ясное понимание всего того, чему я оказался тогда свидетелем.

Я начал свою службу в Имперской канцелярии всего лишь 30‑летним гауптманом{2} люфтваффе, смысл жизни для которого состоял в том, чтобы летать, и, прямо скажу, был совсем не в восторге от этой перемены в моей судьбе, поскольку тогда, в соответствии с моим предыдущим жизненным путем, мог вполне надеяться на должность командира авиационной группы. Теперь же мне предстояло покинуть войска и занять пост, требовавший больше светских и дипломатических способностей, чем профессиональных военных знаний командира эскадрильи.

Главнокомандующий люфтваффе Геринг{3} был тогда ближайшим доверенным человеком фюрера и рейхсканцлера. Их взаимоотношения возникли еще в годы борьбы национал‑социалистического движения [против Веймарской республики и за установление своей диктатуры] и были настолько устойчивы, что выдержали многие испытания военного времени. Мне предстояло не только включиться в эти устоявшиеся взаимосвязи, но и найти свое место внутри адъютантуры рядом с такими яркими личностями, как Хоссбах{4} и Путткамер{5}.

Должности адъютанта часто завидуют, в большинстве случаев не зная о связанных с нею рутинных обязанностях и роли статиста.

Конечно, бывали и такие полковые адъютанты, которые «командовали» за своих командиров. Но подобные исключительные случаи даже отдаленно не могут идти в сравнение с моей деятельностью. Я никогда не поддавался искушению «делать политику» и влезать в дела, скажем, начальника генерального штаба люфтваффе или начальника управления ее личного состава, не говоря уже самого Геринга или же статс‑секретаря министерства авиации. Я пытался найти компромиссное решение в трудных ситуациях, мог предостеречь, осторожно подправить и, к сожалению, лишь изредка подбодрить. Однако я всегда без обиняков высказывал свою точку зрения, если, разумеется, меня спрашивали о ней.

Притом мне доводилось глубже, чем это шло на пользу молодому офицеру, заглянуть в процесс рокового развития люфтваффе. Чем дальше, тем безрадостнее становилось собственными глазами видеть развал этого самого молодого вида вооруженных сил, не имея никакой возможности предотвратить его. Для меня никак не было сухой статистикой, когда я читал донесения о том, как мои камерады, с которыми связаны мои безмятежные лейтенантские годы, ведут на фронте бесперспективную борьбу. Не раз я снова пытался вернуться в войска. Но Гитлер меня не отпускал. Когда я в начале войны стал добиваться этого, он дал мне понять, что война и так скоро закончится. Вот тогда можно будет и поговорить об этом. Мои повторные просьбы во время похода на Запад Гитлер воспринимал весьма несдержанно, заявляя, что он сам определит, сколько мне служить при нем лично. Фюрер не любил, чтобы в его окружении появлялись новые лица. До персональных изменений дело доходило только в исключительных случаях. То же самое относилось и к Путткамеру и Шмундту{6}.

В качестве скромной компенсации мне остались редкие полеты. В мирное и в военное время я, не особенно заботясь о разрешении, использовал для этого любую предоставлявшуюся возможность и летал на всех имевшихся у нас типах самолетов – от «Шторьха» до «Ме‑262».

Гитлер до самого конца придавал большое значение тому, чтобы я оставался на его стороне. Но внутренне я отошел от него в период моего лечения после 20 июля 1944 г. {7} Мне стало тогда ясно: только его личность – препятствие к окончанию ставшей бессмысленной войны. Но возникшие за многие годы отношения взаимного доверия между нами продолжались; они долгое время делали меня слепым, не давая мне увидеть темные стороны его господства и препятствуя возникновению у меня таких же мыслей, которые обуревали в последние месяцы войны Шпеера{8}.

Написание воспоминаний о временах моего адъютантства поставило меня перед большими трудностями. Дневники мои в конце войны были уничтожены. Часть из них я сжег сам, а о сожжении находившихся на Оберзальцберге{9} позаботился

Путткамер. Мне непонятно, каким образом английский историк Дэвид Ирвинг смог прийти (в предисловии к своей книге «Гитлер и его полководцы», 1975) к утверждению, будто мои дневники «вероятно, находятся в Москве»{10}.

Все остальные материалы моя жена уничтожила, когда английские войска подходили к имению ее родителей. Поэтому в своей рукописи я опирался преимущественно на собственную память.

Я начал свои заметки еще в английском плену, стараясь запечатлеть отдельные события и процессы так, как они сохранились в моих воспоминаниях. Когда в начале 70‑х годов я закончил напряженную работу над ними, эти заметки стали важной основой возникавшей с временными перерывами рукописи. Огромную помощь мне оказала отличная память моей жены, с которой я в годы моего адъютантства вел доверительные беседы. Она разделяла мои заботы и тревоги, которыми я не мог столь откровенно поделиться, пожалуй, ни с кем другим. Я благодарен за ценные указания и моему брату. В период его службы в качестве офицера генерального штаба в Управлении боевой подготовки генштаба сухопутных войск у нас вплоть до лета 1942 г. часто бывала возможность подробно поговорить о занимавших и обременявших меня делах. Нередко он после таких встреч делал краткие, отражающие суть наших бесед записи, которые ему удалось сохранить даже в конце войны; они очень помогли мне уточнить некоторые факты.

В своих воспоминаниях я пытался по возможности не поддаваться влиянию других мемуарных свидетельств и воздействию волны той отнюдь не служащей установлению истины литературы о том времени, которая появилась вскоре после окончания войны. Я принял ее к сведению, но это не очень‑то побуждало меня самому выступить со своей публикацией. Я имею в виду прежде всего поистине фантастическое изображение всего происходившего в последние недели войны в бункере фюрера в Имперской канцелярии. Разумеется, недели эти были особенно угнетающими. Но я не видел, что здесь царило бы настроение отчаяния и конца света, заглушаемое алкоголем. Конечно, возникали человеческие конфликты и сложности, как это случается всегда, когда люди различных темпераментов и характеров оказываются скученными в небольшом пространстве, да я и не мог заглянуть в любой уголок многочисленных подземных помещений Имперской канцелярии. Но мы всячески стремились поддерживать нормальное несение военной службы. Солдатам наверняка было легче, чем другим, и в тяжелых ситуациях сохранять самообладание и выдержку. Мысль о том, что нашим войскам в эти дни приходится испытывать несравнимо‑большие испытания на фронте, так или иначе очень помогала мне держаться. Во всяком случае, в хорошо сработавшемся узком кругу сотрудников Гитлера это уже давно было нормальным поведением. В более широком окружении фюрера кризисные ситуации наверняка возникали чаще. Именно эти картины, вероятно, более отчетливо сохранились в памяти хотя и регулярных, но отнюдь не постоянных посетителей бункера из других военных служб.

Однако я не хотел бы присоединиться к хору тех, кто громогласно проклинает теперь то, чему они прежде поклонялись, и, оказывается, заранее в точности знали, что все произойдет именно так, как оно произошло. К тому же по окончании войны я намеревался найти себе новую профессию и потому был вынужден заглядывать в будущее. После освобождения из плена у меня имелось слишком мало времени для устройства своей новой жизни, чтобы погружаться в прошлое. С другой стороны, эти годы дали мне необходимую дистанцию. Но я отнюдь не претендую на то, чтобы сказать самое последнее слово в описании тех лет, которые запечатлелись в моем сознании за время пребывания вблизи Гитлера. Пожалуй, мои воспоминания все же могут послужить созданию ясной картины тех исторических событий, которые со времени возникновения Первой мировой войны столь радикально изменили облик Европы и всего мира и свидетелем, а отчасти и соучастником которых я был в течение ряда лет.

По своему внутреннему ощущению, в значительной мере сформированному родительским домом и семьей, я никогда не желал быть никем иным, как солдатом. К концу моих школьных лет я стал добиваться зачисления меня кандидатом в офицеры в 12‑й пехотный полк (в Хальберштадте). Велико же было мое огорчение, когда меня сначала забраковали из‑за небольшой близорукости. Тогда я впервые за всю военную службу воспользовался семейными связями, чтобы осуществить свое намерение. Мой дядя, бывший командующий 14‑й (17‑й) армией генерал пехоты в отставке Отто фон Белов, вступился за меня. Благодаря ему в апреле 1928 г. я был все‑таки зачислен.

Моя карьера началась в какой‑то мере необычно, поскольку до направления в полковой учебный батальон меня вместе с 20 другими претендентами на офицерский чин откомандировали в «Германскую школу транспортной авиации» в Шляйсхайме. Это явилось для меня весьма радостным событием: я смог еще до откомандирования в VI военный округ (Мюнетер) пройти психотехническое тестирование. Радость и гордость мои были в те дни велики. За год пребывания в Шляйсхайме у меня проявился определенный талант летчика. Затем меня вместе с моими сослуживцами направили в авиационное училище, готовившее летчиков‑истребителей. Оно находилось в Советском Союзе, в городе Липецке{11}, неподалеку от Воронежа в центральной части европейской России. Уже сама по себе поездка через Ригу и Москву по железной дороге дала мне примечательные впечатления о простой жизни в этой стране, которая медленно, но очевидно оправлялась от последствий Первой мировой войны и последовавшей за ней войны Гражданской. Время, проведенное в Липецке, было поучительно и плодотворно не только с точки зрения обучения летному мастерству. Там я познакомился с будущим генералом фон Шенебеком, с которым мне впоследствии приходилось неоднократно соприкасаться по делам службы; наши товарищеские отношения продолжаются и по сей день. Учебные занятия, полностью заполнявшие нашу жизнь, начиналась в 5 часов утра. Хотя мы и носили штатскую одежду, военный характер этого учебного заведения не вызывал никаких сомнений. С русским населением у нас контактов почти не было, они лишь изредка поддерживались с русскими курсантами училища.

1 октября 1929 г. я приступил к своей службе в 12‑м пехотном полку, в котором пробыл до весны 1933 г. Нормальная пехотная служба прерывалась лишь курсами для фенрихов{12} в пехотном училище в Дрездене (начальник – генерал‑майор Лист, будущий фельдмаршал{13} ). Незабываемым для меня остался тогдашний капитан Эрвин Роммель{14}, обучавший нас пехотному делу.

В это время, вплоть до моего производства в лейтенанты (1 октября 1932 г.), я дважды проходил летные двухнедельные курсы в Рехлине, которыми руководил Вильгельм Биттрих, уже тогда одаренный офицер, а впоследствии командир 2‑го танкового корпуса СС и генерал войск СС.

1 июля 1933 г. я официально расстался с сухопутными войсками и перешел во все еще замаскированную люфтваффе. Поначалу я провел две совершенно безрезультатные полетные недели в Италии. Итальянцы не проявили никакой склонности дать нам что‑либо полезное. В Липецке я научился куда большему, чем там.

Первоначально меня использовали в качестве летчика‑корректировщика целей для сухопутных войск в одной сравнительно небольшой эскадрилье, базировавшейся на аэродроме Штаакен около Берлина. В этом пока еще спокойном году я научился мало чему новому, однако насладился волнующей близостью столицы рейха. Утром, еще до начала служебного дня, я совершал прогулки верхом вместе с тогдашним капитаном из министерства рейхсвера Артуром Шмидтом, в имении которого познакомился со своими будущими тещей и тестем. Мы дружны еще с того времени.

Перевод на должность командира эскадрильи в 132‑ю истребительную эскадру в Деберице осенью 1934 г. означал для меня в служебном отношении расставание со спокойной жизнью в Штаакене. Командовал этой эскадрой, будущей 2‑й истребительной эскадрой «Рихтхофен»{15}, до марта 1934 г. майор кавалер фон Грайм{16}. Через полгода я получил должность адъютанта истребительной группы, командиром которой являлся будущий генерал фон Деринг. Известными питомцами Деберица стали Кессельринг{17} и Вефер{18}. С обоими генералами у меня возникли товарищеские отношения.

20 февраля 1936 г. подразделения 134‑й истребительной эскадры (командир будущий генерал Динорт), в состав 7‑й эскадрильи которой я входил, передислоцировались в Липпштадт, где мы получили приказ участвовать 7 марта 1936 г. в занятии германскими войсками дотоле ремилитаризованной Рейнской области. Моя эскадрилья стартовала там, покружилась над Кельном и, разумеется, над его знаменитым собором и приземлилась в районе Дюссельдорфа. Вскоре она была переименована в 5‑ю эскадрилью 134‑й истребительной эскадры «Хорст Вессель»{19} , из которой потом вышла 132‑я истребительная эскадра «Шлагеттер»{20}. Когда я приступил к исполнению моих новых обязанностей начальника Управления личного состава люфтваффе, за моими плечами было нечто большее, чем девять лет службы в качестве «авиационного командира, прошедшего боевую подготовку в пехоте».

Николаус фон Белов

Детмольд, август 1980 г.