Сухих. Лекции по истории русской литературы ХХ века. (40-е – 90-е гг.).
Общественно-литературная ситуация и проблемы развития
литературы послевоенного периода. Причины принятия партийных
постановлений 40-х годов по вопросам литературы и искусства
Общая особенность этого периода – беспрецедентность идеологического давления на литературу в послевоенный период. Поэтому главной его проблемой становится проблема свободы литературной мысли.
В первое послевоенное десятилетие все процессы духовного развития, состояние культуры и литературы определялись двумя общими, глобальными тенденциями.
Первая связана с духовным подъемом и надеждами, вызванными войной и победой над врагом. Страна лежала в руинах, а в душах людей – радость. Радость оттого, что выстояли и победили, спасли страну, спасли государство. Возникла надежда на лучшую жизнь, которую государство обязано дать людям, спасшим его от гибели.
Эта тенденция сказалась в литературе прежде всего в осмыслении опыта войны, т.е. в «военной прозе».
Вторая тенденция связана с негативной реакцией власти и государства на эти процессы: усиление идеологического и политического давления, «завинчивание гаек» в идеологии, ужесточение внутренней политики, да и внешней тоже: то были годы начала «холодной войны» с Западом.
В литературе эта тенденция сказалась преимущественно в произведениях, связанных с современной темой.
На развитие послевоенной литературы крайне отрицательное, мертвящее воздействие оказали среди прочих «мероприятий» несколько основных партийно-государственных акций по «закручиванию гаек» в идеологии:
Литературные:
постановления ЦК ВКП (б) 1946-48 гг. по вопросам литературы и искусства, особенно одно из них – «О журналах «Звезда» и «Ленинград» – и критика в нем М.Зощенко и А.Ахматовой;
критика А.Фадеева, а также М.Исаковского и А.Платонова;
Теперь посмотрим, какие конкретные литературные явления имелись в виду в постановлении о ленинградских журналах и в докладе А. Жданова (руководителя ленинградской партийной организации) по этому поводу.
Некоторые тенденции развития прозы и поэзии; их оценка в постановлении цк вкп (б) «о журналах «Звезда» и «Ленинград».
Почему под ударом оказались ленинградские журналы?
И почему Зощенко и Ахматова?
Кстати, отнюдь не только Зощенко и Ахматову критиковал Жданов. В ленинградских журналах в 1945-46 гг. печатались в основном исторические романы. О современности, о жизни «советского народа» – очень мало произведений. Естественно, это были, главным образом, произведения о Великой Отечественной войне: она была, оставалась тогда самой живой современностью. Но и те произведения на эту тему, которые были напечатаны, в огромном своем большинстве оказались художественно слабыми, а с точки зрения содержания – мелкими и никчемными.
Было ли появление слабых произведений тогда, в послевоенные годы, каким-то исключением? Ничуть! Так бывает всегда, поток серой беллетристики – обычное явление текущего литературного процесса во все времена. Так что вовсе не в публикации такого рода произведений причина появления партийных постановлений; они были направлены на другую цель, а упоминание этих произведений в постановлении или в докладе Жданова – всего лишь фон для главного удара. А главный удар был направлен по крупным художникам. По Михаилу Зощенко и Анне иАхматовой. В адрес Зощенко и Ахматовой были высказаны исключительно резкие оценки, каких никогда еще не бывало в партийных официальных документах.
Из «Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»:
«Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» (Звезда, № 5-6, 1946) представляет собой пошлый пасквиль на советский быт и советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».
Как видим, критика исключительно, беспрецедентно резкая. В чем здесь дело? Конечно же, не в том, что вдруг в 1946 г. Зощенко кому-то не понравился, допустим, Сталину или Жданову. Дело обстояло значительно хуже и сложнее.
Чтобы разобраться в ситуации 1946 г., нам придется вернуться назад, в 20-е и 30-е годы.
В 20-е годы Зощенко (в отличие от Ахматовой, которую тогда знали мало) имел огромный, невиданный успех, пользовался беспрецедентной популярностью.
Тем не менее у Зощенко была трагическая судьба писателя, которого не понимали при жизни – не только в 1946 году, по сути – всегда.
КОЛЛИЗИЯ НЕПОНИМАНИЯ преследовала самого Зощенко с первых шагов в литературе. В нем сплошь и рядом видели не того или не совсем того, кем он был в действительности. Эта коллизия углублялась, потом соединилась с рядом других обстоятельств, и в 1946 г. привела к трагедии.
Правда, Зощенко порой сам был неосторожен (да и как могло быть иначе с настоящим писателем?) и иногда давал поводы к тому, чтобы о нем сложилось предвзятое мнение.
Так было в 1922 году с его знаменитой автобиографией. Тогда Зощенко вместе с другими членами группы «Серапионовы братья» опубликовал в журнале «Литературные записки» свою автобиографию. Там он писал в т.ч. об идеологии: «Вообще писателем быть трудновато. Скажем тоже – идеология. Требуется нынче от писателя идеология. Вот Воронский (хороший человек) пишет: «Писателям тоже нужно идеологически определиться». Этакая, право, мне неприятность. Какая, скажите, у меня может быть идеология, если ни одна партия в целом меня не привлекает? С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же про себя я скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же политически безнравственный. Честное слово даю – не знаю до сих пор, ну, вот хоть, скажем, Гучков…. В какой партии Гучков? А черт его знает, в какой он партии. Знаю – не большевик он, но эсер или кадет – не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему.
Многие на меня за это очень обидятся (этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций). Но это так. И это незнание для меня радость все-таки.
Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя точная идеология.
Ну а еще точней? Еще точней – пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен. Но я не коммунист (не марксист, вернее) и думаю, что никогда им не буду».
Эта автобиография надолго определила отношение к Зощенко со стороны власти и критики как к человеку аполитичному – даже и тогда, когда он сам давно забыл эти свои высказывания. Но ему их не забыли…
В чем же заключалась коллизия непонимания? Зощенко неверно истолковывали многие. Не только власть.
Неверным истолкователем была прежде всего читательская масса.
Она воспринимала Зощенко поверхностно. Его считали «заведенным юмористом» (вроде деятелей нынешнего «Аншлага») и не прощали никаких отклонений от этой роли, так что писатель вынужден был иногда специально извиняться, когда в его рассказы проникали грустные, лирические тона.
Так, рассказ «Дама с цветами» он вынужден был предварить словами:
«Вот, знаете, до чего дошло – напишешь на серьезную тему не такой слишком смешной рассказ, а уж публика обижается. Мы,– говорят,– хотели веселенькое почитать, а тут про что-то научное нацарапано. Так нельзя. Фамилия автора должна отвечать сама за себя». Предисловие заканчивается просьбой: «И дозвольте еще раз извиниться, если будет не такой сплошной смех, как хотелось бы. Тем более, повторяем, какой уж там смех, если одна дама потонула…»
Неверным истолкователем была, во-вторых, критика.
Методологический уровень критики 20-х гг. был в целом невысок. Правда, критики-«формалисты» уже тогда видели в Зощенко не только «заведенного юмориста», но и оригинального художника, однако в целом преобладал вульгарно-социологический подход. Критики считали своей главной задачей определить «социологический эквивалент», «стержневой образ», понять, «психоидеологию» (такой термин был в ходу) какого класса (социального слоя) выражает художник. В.Переверзев и его ученики запросто определяли, что Лермонтов выражал интересы «упадочной аристократии», Гоголь – «мелкопоместного дворянства» и т.д. Что касается Зощенко, то «социологический эквивалент» его творчества был найден очень скоро, притом раз и навсегда. Мещанин! Его «психоидеологию» и выражает писатель.
Критику сбивал с толку основной герой Зощенко – обыватель, который, будучи главным действующим лицом, выступает в то же время в функции рассказчика. Очень немногие (связанные преимущественно с формальной школой) критики догадывались о дистанции, которая существовала между героем и автором. Но что за человек герой Зощенко? Это примитивное, злое, агрессивное, многоликое существо, воплощение того, что олицетворяет, скажем, у Булгакова Шариков, т.е. «шариковщины».
В структуре повествования сама «материя» сказа, полифонизм слова – главное средство характеристики и разоблачения героя; в нем же – и авторское отношение к нему.
О «слиянии» автора с героем говорить нелепо. Для Зощенко его герой – смертельный враг. Он его ненавидит. Именно в разоблачении мещанина Зощенко и силен. Но коллизия непонимания привела к нелепым обвинениям и стала одной из причин критики Зощенко в постановлении партии.