IV. Лакан: последствия для "новой критики"

IV. 1. И все же спрашивается, почему этой методологией размашистого списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на страницах которой так часто возникает призрак Лакана Конечной целью структуралистской критики лакановского направления должно было стать выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лингвистических штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означающих (замкнутой в смысле определенности собственных стохастических закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных решений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сделать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде можно говорить, если это уже не код Другого, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не определений, но внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует? Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь означающих, лакановская критика выхватывает преходящие и эфемерные значения, смещается от метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вместе с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отношения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой символический факт), хотя и имеющее в основе какую-то определенную -------------------------------------------- 133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж. Пуле, Paris, 1967. 134 Lacan, pagg. 807—813.

336 об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно выговариваемым тысячами уст Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне, лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям. Очевидно, что у Бланшо этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго говоря, ничто еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочтения", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения." Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и стремительность естественного движения". Произведение искусства— "это та силком навязанная свобода, которая его сообщает и которая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, проступить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепившись". И все же, как проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый порядок предопределен раз и навсегда: "В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения искусства "исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "полисемии", о которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с функционированием какой-то символической системы, в ней дает о себе знать само человеческое бытие, лингвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого опыта, например метафизическо- -------------------------------------------- 138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. П. Фе (J. P. Paye) в Le recit hunique, Paris, 1966. 139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione".

338 го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессознательного -— в виде некоего обезличенного движения...", проступание бытия в опыте литератора вторит его проступанию в опыте феноменолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализация — диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому, "вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и Левинасу, чем к Леви-Стросу и Барту" Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напичканной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в "Критике и объективности", от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении] созидания смыслов, к открытию того факта, что то, что казалось творением смыслов, творением, которое, как предполагалось, должно увенчивать бдение критика на краю разверстой пропасти произведения, годится только на то, чтобы удостоверить ничтожность субъекта и самого произведения перед лицом верховного суверенитета Другого, самоутверждающегося в плетении дискурса. Но столь ли несходны эти движения, как кажется? За лакановской теорией Другого определенно угадываются фигуры Сартра и Хайдеггера (подключая сюда и Гегеля), потому что помимо упований на объективность поступи означающих сама неизбежность соотнесения этой поступи с неким порождающим ее Отсутствием выдает присутствие Хайдеггера в самом средоточии лакановской мысли. И та же неизбежность заставляет видеть в статистическом упорядочении сцепления означающих последнюю, но не окончательную возможность структурировать Отсутствие, которое есть само Бытие как различие и которое неизбежно утверждает себя по ту сторону всякой попытки структурной методологии.